твоей жизни. Ты искал занятие души, способное сравниться по значению с
фактом телесной смерти, -- и не находил его. Все казалось тебе мелким и
недостойным, потому что ты неправильно задал условия задачи. Ты решил
противостоять в одиночку.
Мир для тебя состоял из суммы одиночества, причем только одно из них --
твое собственное -- заслуживало внимания и скорби. Никто не был твоим
должником, но и ты никому не был должен. Ты считал это справедливым, забывая
или не замечая того, что всю жизнь, начиная с рождения, ты потихоньку брал в
долг.
Тебе не нравилось это слово. Оно предполагало в себе, как ты думал,
систему нечистых обменов по принципу "ты -- мне, я -- тебе", которые никогда
не бывают эквивалентными и ведут к зависимости одного от другого. Ты не
хотел никому быть должным, считая, что только так можно сохранить свою
свободу. Но ты забыл о другом, высшем значении слова "долг", предполагающем
душевную необходимость отдачи не тому, у кого брал, а тому, кто нуждается и
бедствует.
Взгляни внутрь себя -- там мерзко, там натоптано грязными башмаками,
почти нет чистого места... Что это там? Ах любовь!
Любовь!.. Ты сам разменял ее на двухкопеечные монетки, чтоб обзвонить
всех знакомых женщин и каждой сказать одно и то же. И каждая взяла у тебя
частичку, и поблагодарила вежливо, и чмокнула губами в трубку, а потом
короткие гудки сказали тебе "отбой".
А вот честь лежит в уголке, прикрытая носовым платочком. Сорви его, и
она начнет качаться, кланяясь и крича, как заводная кукушка: "Честь имею!
Честь имею! Честь имею!"
Скромница-совесть, изогнувшись, как скрипичный ключ, висит на гвоздике
и корчит из себя шпагу на пенсии. Когда-то она была отточена, пряма и даже
способна на легкие уколы, но ты использовал ее как украшение своего
внутреннего "я", похожего на неприбранную комнату, и вот теперь она ничем не
отличается от штампованной пластмассовой собачки с высунутым языком, каких
вешают на дверях домашнего туалета.
А где же твоя храбрость?.. Нет ее. Зато ходит напудренная трусость в
шляпке, чертовски привлекательная на вид. Она весьма кокетлива -- так и
хочется простить грехи и выдать годовой желтый билет, чтобы не нужно было
каждый раз оправдываться обстоятельствами.
Смотри, смотри! Да не закрывай же ты глаз, прошу тебя! Вон там,
видишь?.. Твоя пошлость размазана по стене слоем прогорклого желтого масла,
которое капает, когда ты перегреешься спиртным, и растекается по полу вязкой
и липкой лужей.
Твоя скромность в картонной маске ягненка смущенно ковыряет в носу, но
дырочка в маске узкая, и коготь волка не пролезет в нее.
Доброта?.. Ау, где доброта? Она только что пообедала и лениво наблюдает
хоккей по телевизору. Она добрая, твоя доброта. Она никогда и никому не
сделала ничего плохого. Она застрахована от несчастных случаев на круглую
сумму и теперь ждет конца страховки, надеясь не без основания, что шею себе
не поломает.
Что же остается? Остается блистательное Предназначение, но его трудно
рассматривать сколько-нибудь серьезно, потому как это блажь чистой воды,
наподобие гомеопатических шариков, в которых ничего нет, кроме сахара, но
которые тем не менее излечивают, если верить, что это так.
Ну так в чем же дело? Поверим, что это так. В чем же оно состоит, твое
предназначение?
Начнем издалека. Твоя жизнь была когда-то мельчайшей клеткой, начавшей
свой путь с удивительной целенаправленностью. Ей было необходимо сделаться
живым человеком. Может быть, отсюда нужно вести твое предназначение? Но вот
ты появился на свет и стал расти, и в это время у тебя имелась также вполне
определенная цель. Ты был предназначен стать разумным человеком. И ты им
стал.
Далее твое предназначение состояло в том, что ты должен был обзавестись
так называемой душой. Это очень и очень зыбкое понятие -- душа. Это не
просто способность чувствовать. Способность "мыслить и страдать" -- вот что
это такое. Страдание рождает мысль, но и мысль рождает страдание. И наконец,
предназначение души -- сделать тебя человеком творящим, то есть побеждающим
смерть.
Что же ты должен творить?
Душу, только душу.
Ты должен творить ее ежечасно в себе и других любыми доступными тебе
способами. Ты должен творить ее ежечасно, потому что душа -- нежное растение
и требует постоянного ухода. И если тебе удастся сохранить ее до конца и
присовокупить к ней еще хоть одну человеческую душу, сотворив и воспитав ее,
то твое предназначение исполнится.
Ты должен понять, что ничем не отличаешься от других людей и ничем их
не лучше. Ощущаемое тобой предназначение ни на вершок не приподнимает тебя,
но лишь указывает путь. Путь этот оказывается в постоянной опасности со
стороны жизненных обстоятельств, которые искривляют его, закручивают в
немыслимые петли и возвращают к началу.
Необходимо следить за ним и по мере возможности исправлять.
Человек действительно рожден бороться, но будет весьма прискорбно, если
он станет бороться за деньги, за благополучие, за славу, за власть. Он
должен бороться за свою душу и воспитывать дух. И более всего он должен
бороться с собой".
Таким образом говорил этот голос, и его слова укрепляли Пирошникова и
способствовали поднятию духа. Конечно, надо признать, что состояние души
Пирошникова не отвечало пока требованиям, которые он предъявлял к ней. Душа
была, если можно так выразиться, захламлена и неухожена, но Пирошников
почувствовал, что ее чистку нельзя производить в одиночестве. И все события,
предшествовавшие нынешней ночи, указывали на необходимость найти точку
приложения сил души.
Он вдруг подумал, что встряска, устроенная лестницей, была ему
необходима, а понявши это, несколько успокоился, и мысли его переключились
на Наденьку. Он понял, что Наденька, может статься, будет нуждаться в его
помощи. Подобная мысль была ему приятна, хотя и несколько смутила, потому
что он не знал наверное -- способен ли он помочь?
Пирошников повернулся на бок и встретился взглядом с Толиком, который,
высунувшись из-за спины спящей Наденьки, блестел в темноте глазами и явно
готовился заговорить.
-- Это уже ночь? -- спросил он шепотом.
-- Нет, это уже утро, -- ответил Пирошников.
-==Глава 20. Кладовая==-
И на самом деле, было уже воскресное утро. Незаметное, правда,
темно-серое и мутное, но утро, без всякого сомнения.
Толик, соблюдая максимальную осторожность, перешагнул через Наденьку,
влез в тапочки и в пижамке подошел к Пирошникову, который, приподнявшись на
локте, с интересом на него поглядывал.
-- Пошли, -- пригласил Толик, дотрагиваясь до Владимира.
Пирошников послушно поднялся, взял Толика за руку и вышел с ним в
коридор.
Толик потянул Пирошникова в кухню, где в полумраке раздавалось
посапывание старушки Анны Кондратьевны, спавшей на своем сундуке, да глухо
урчал соседкин холодильник. Толик медленно обошел помещение, знакомясь с
обстановкой и внимательно все разглядывая. Молодой человек двигался за ним
на цыпочках. Старушка шумно вздохнула во сне и проговорила свое "о
господи!", видимо участвуя в каком-то сновидении. Осмотрев кухню, Толик
направился в коридор, где горел свет, и раскрыл дверь в комнату Ларисы
Павловны. Комната за ночь утихомирилась и привела свой пол в горизонтальное
положение. Соседка спала на тахте, укрытая желтым одеялом и возвышаясь под
ним, как песчаная дюна. Георгий Романович отсутствовал, лишь на журнальном
столике лежала его черная перчатка, сжимавшая пустую бутылку шампанского.
-- Ничего интересного, -- разочарованно сказал Толик, закрывая дверь.
-- А где же мы будем играть?
Они пошли по коридору, и тут мальчик заметил дверь в кладовку, куда
немедленно сунул нос. Из кладовки пахнуло непривычным смолистым запахом.
Толик юркнул внутрь, и Пирошников последовал за ним в полную темноту. В
кладовке пахло морем, смолой, глухо слышался плеск волн и шуршанье
прибрежной гальки. Владимир пошарил рукой по стене рядом с дверью и нашел
выключатель. Раздался щелчок, и над головами Толика и Пирошникова зажегся
фонарь, обернутый в редкую проволочную сетку и светившийся голубым светом.
Пирошников прикрыл дверь в коридор и окунулся в новый мир,
существовавший, оказывается, совсем под боком, но до сих пор неведомый.
Глухая каморка мела вид капитанской каюты, в которой видимо-невидимо
было всяческих предметов, заставивших мальчика и молодого человека сразу обо
всем забыть. Прежде всего бросился в глаза иллюминатор с толстым двойным
стеклом, за которым, как это ни удивительно, покачивалось море, удаленное,
точно в подзорной трубе, если смотреть в нее с широкого конца. Под
иллюминатором находился штурвал, плотно сидящий на медной оси с блестящей
шишечкой на конце и расходящимися от нее тонкими деревянными лучами. Тяжелый
прямоугольный в сечении обод штурвала, перехваченный железом, был утыкан
рукоятками, отполированными ладонями рулевых, а сверху по нему шла
вырезанная полукругом надпись по-латыни: "beati possidentes", что означает:
"счастливы обладающие".
Справа от штурвала находился компас с покрытым потрескавшейся и частью
соскочившей эмалью кругом указателя, на котором нанесены были многочисленные
деления. И подзорная труба конечно же тоже лежала на специальной полочке под
компасом, сохраняя след капитанской руки на кожаной черной обшивке. Тут же
висело на крючке никелированное сооруженьице, по всей видимости секстан, с
двумя крохотными зеркальцами, укрепленными на нем странным образом.
По левую от штурвала сторону торчала изогнутая и расширяющаяся на конце
труба, смотревшая на наших героев весьма требовательно, точно ожидая
приказа, который вот сейчас должен провалиться в нее, -- и тогда корабль
тяжело и послушно выполнит команду.
И наконец, боковые стены каюты занимали полки, на которых стояли в
беспорядке книги, разумеется старинные; сложены были карты, причем одна из
них свисала с полки, открывая незнакомые контуры материков, лишь отдаленно
напоминающие их истинные очертания.
Нечего и говорить, что Толик сразу шагнул к штурвалу и, расставив ноги,
впился в него мертвой хваткой. Пирошников встал позади и взял подзорную
трубу.
-- Куда поплывем? -- спросил он суровым голосом.
-- На Северный полюс, -- немедленно ответил Толик тоже серьезно.
Он легонько повернул штурвал влево, и картина в иллюминаторе медленно
поползла вправо.
-- Кто будет капитан? -- спросил Толик.
-- Ты, -- великодушно предложил Владимир.
Мальчик подумал и отказался:
-- Ты будешь капитан, а я буду матрос. Ты больше.
-- Хорошо, -- сказал Пирошников и крикнул в трубу: -- Всем по местам! С
якоря сниматься!
Пол под ногами вздрогнул и покачнулся. Сквозь стены каюты проникли
внутрь свистки боцманских дудок и топот ног бегущих матросов. Море в
иллюминаторе сначала медленно, а потом все быстрей и быстрей устремилось
навстречу, накатываясь бесконечной чередой волн. Вздрогнул и пополз
эмалированный кружок компаса, вращаясь внутри другого кружка, а из
переговорной трубы внезапно раздался хриплый бас:
-- Якорь поднят, сэр!
-- Отдать швартовы! -- радостно крикнул Пирошников, и Толик в восторге
подхватил: -- Отдать швартовы!
О воображение! О божественное и дерзкое мальчишечье воображение! Чего
бы мы стоили без тебя? Ты даришь нам временами и как бы походя царственные
подарки: далекую жизнь, необитаемый остров, несбывшуюся любовь. Ты
разыгрываешь спектакли в гениальной постановке случая, ты таинственно и
