нас. Мы еще верим в него, олухи царя небесного, в то время как практич-
ные люди давно освободились от иллюзий.
Я тоже олух царя небесного, милорд. Мне кажется, что между просто
олухом и олухом царя небесного есть ощутимая разница. Просто олухи
представляются мне тупыми, несмышлеными, вялыми людьми, в то время как
олухи царя небесного сродни святым и блаженным. В них запала какая-то
высшая идея, они мечтают и горюют о ней, не замечая, что жизнь не хочет
следовать этой идее - хоть убейся!
Мы, многочисленные олухи царя небесного, с детства верим в светлое
будущее. Его идеалы, высеченные в граните, представляются нам настолько
заманчивыми и очевидными, что нас не покидает удивление: почему, черт
возьми, мы не следуем им?
Мир, проповедуемый нами, начинен ныне таким количеством взрывчатки,
что случись какая-нибудь искра - и он разлетится вдребезги, как елочная
игрушка, свалившаяся с ветки.
Труд, необходимый нашему телу и духу, исчезает с лица Земли, как ре-
ликтовые леса: одни не могут найти работу, другим на работе делать нече-
го, третьи и вовсе работать не хотят.
Свобода, манящая нас с пеленок, посещает лишь бродяг и нищих. Мы же
довольствуемся осознанной необходимостью и, обремененные тяжестью осоз-
нанных обстоятельств, тщетно твердим себе, что мы свободны, потому что
понимаем - насколько несвободны.
Равенство, признаваемое всеми на словах, оборачивается хамством, по-
тому что нам неведома иная основа этики, кроме страха, а раз мы уже не
боимся ближнего своего, стали ему равны, то можно послать его подальше
на законном основании.
Братство, знакомое нам понаслышке, по заповедям какого-то мифического
чудака, зачем-то вознесшегося на небеса, выглядит странной смесью нацио-
нализма и шовинизма - национализма по отношению к одним братьям и шови-
низма по отношению к другим.
И наконец Счастье... Ах, что говорить о Счастье?
Таковы мы, олухи царя небесного, затаившие в себе идеалы, которым са-
ми же не следуем. Чего же стоит наш превозносимый повсюду разум? Почему
мы не можем совладать с собственным стяжательством, себялюбием и глу-
постью? Зачем мы ищем пороки вне себя, а внутри не замечаем? Где предел
нашему лицемерию?
И вдруг, к концу двадцатого столетия от рождества Христова, мы с
изумлением обнаруживаем, что уперлись в стенку. Дальше, как говорится,
некуда. Пока мы поем гимны светлому будущему, тучи вокруг нас сгущаются,
а впереди лишь мрак ядерной войны или всемирного голода. И это при том,
что в наших руках такое техническое могушество, которое позволило бы
нам, обладай мы хоть каплей разума, превратить Землю в цветущий сад...
Воистину олухи царя небесного!
* Часть II
СКИТАНИЯ *
Писание книг, когда оно делается умело (а я не
сомневаюсь, что в моем случае дело обстоит именно так),
равносильно беседе. Как ни один человек, зкающий, как себя
вести в хорошем обществе, не решится высказать все, - так и ни
один писатель, сознающий истинные границы приличия и
благовоспитанности, не позволит себе все обдумать...
Л. С.
Глава 13
АРХИТЕКТОР ДЕМИЛЛЕ
Евгений Викторович считал, что интерес к архитектуре пробудился у не-
го в детстве, на прогулках с нянькой Наташей и младшим братом Федором.
Отец по воскресеньям отсылал Наташу с мальчишками в центр и наказывал
гулять в Летнем или в Михайловском саду и по набережным. Сам запирался в
кабинете и писал монографию "Внутренние болезни". Анастасия Федоровна
хлопотала с годовалой Любашей.
Потом уже, незадолго до смерти, рассматривая листы того злосчастного
проекта, отец признался, что отсылал их на прогулки с воспитательной
целью. "Видишь, не пропало даром, Жеша. Архитектурой дышат, как возду-
хом, она душевный настрой создает..." Если бы он знал тогда, что видит
последний настоящий проект сына, а дальше все покатится к привязкам, к
халтуре, к "типовухе"...
На Наташе было цветное крепдешиновое платье и туфли-танкетки, как их
тогда называли. Солдаты в гимнастерках, перепоясанных черными ремнями с
беспощадно надраенными бляхами, пялили на няньку глаза, заигрывали: "Та-
кая молодая, а уж два пацана! Шустренькая!". Наташа заливалась краской,
шла твердо, так что вздрагивали завитки перманента. Женя и Федька, взяв-
шись за руки, чинно следовали за нею.
Михайловский сад был еще запущен после войны, павильон-пристань Росси
зиял выбитыми окнами в боковых портиках, но уже собирались под сенью по-
луротонды старики, пережившие блокаду, играли в шахматы и домино. Ма-
ленький Демилле, смутно помнивший раннее детство во Владивостоке, кривые
улицы, взбиравшиеся на сопки, неуклюжие домики, бараки, удивлялся тому,
что огромное здание с колоннами (павильон представлялся тогда огромным)
выстроено специально для стариковских игр. Мальчики спускались по сту-
пенькам к Мойке и пускали по гладкой воде скорлупки грецких орехов, ко-
торые Наташа колола своими молодыми зубами. Отсюда видны были горбатые
арки мостиков, из тени которых выплывали на солнечный свет нарядные кра-
шеные лодки с гуляющей публикой.
Летний сад не пользовался благосклонностью няньки; Наташа не одобряла
обнаженных мраморных женщин, торчащих на самых видных местах с непонят-
ными предметами в руках. Тем не менее, выполняя волю профессора, она во-
дила детей и туда; шла по главной аллее быстро, не поднимая глаз; на
вопросы детей, касающиеся статуй, отвечала возмущенным пожатием прямых
худеньких плеч, на которых трепыхались при этом волнистые отглаженные
рюши.
Демилле украдкой поглядывал на крепкие каменные груди, которые хоте-
лось трогать пальцами. Он читал надписи на табличках и давал пояснения
Федьке.
- А это кто? - спрашивал младший брат, задирая голову перед очередной
статуей.
- "Милосердие", - читал Женя.
- Милосердие? Это значит, что у нее милое сердце, - догадывался Фе-
дор. - А почему она такая противная?
- Вот уж правда! - не выдерживала Наташа. - Ни кожи, ни рожи... Пой-
демте, там мороженое продают!
И они мчались к решетке на набережной, где стояла тележка мороженщика
на дутиках, и, заняв очередь, следили за священнодействием: одна вафля,
другая, шарик мороженого на ложке - и вот уже из блестящего аппарата вы-
давливается идеальный кружок в вафельной обкладке с толстым слоем моро-
женого, которое так приятно было вылизывать кончиком языка, оставляя на
ободе вафельного колесика глубокую круговую выемку.
Вероятно, именно тогда, в темных широких аллеях Летнего сада, или на
просторах Марсова поля, или на гулких, как барабаны, мостах, по которым
катили красные трамваи, или в бесчисленных арках Гостиного, или в прох-
ладном лесу колоннады Казанского собора, у Жени Демилле возникло ни с
чем не сравнимое ощущение архитектурного объема. Он сразу уловил главное
в архитектуре - организацию пространства - не вдаваясь в мелкие подроб-
ности направлений и стилей, и город вырастал перед ним единым организ-
мом, как лес, в котором аукались поколения.
Поначалу это не было осознанным интересом. Мальчик Демилле лишь заме-
чал, что каждое место города звучит по-своему - родители начали учить
его музыке в девять лет, "частным образом", как тогда говорили, для чего
два раза в неделю на дом приходила учительница Надежда Викентьевна - по-
жилая дама "из бывших" с матовым желтым лицом, в бархатной фиолетовой
шляпке с вуалькой; Женя осваивал этюды Черни один за другим, весь альбом
- и вот по прошествии нескольких месяцев обнаружил, что каждый номер сам
собою связался с тем или иным местом прогулок. Первый этюд для правой
руки возникал в памяти всякий раз, когда они с Наташей спускались с Ли-
тейного моста и сворачивали направо к Летнему саду, а симметричный басо-
вый для левой выскакивал у полукруглой решетки Михайловского сада, оги-
бавшей церковь Спаса-на-крови. Вскоре весь альбом получил прописку: этю-
ды для выработки самой разнообразной техники и выразительности - стакка-
то, легато, аккорды, крещендо и диминуэндо, пианиссимо и фортиссимо -
легли точно в назначенные места: этот в арке Главного штаба, тот на Иса-
акиевской, третий - на улице Росси, да так прочно, что спустя десятиле-
тия давали знать о себе, внезапно выныривая из памяти во время прогулок
Евгения Викторовича с какой-нибудь очередной возлюбленной.
Демилле в шутку говорил уже в институте, что первым учителем архитек-
туры у него был Карл Черни - недоумение, конечно... кто такой? может
быть, Карл Росси? - вы оговорились! - нет, нет, Карл Черни... хотя заня-
тия музыкой как-то сами собой прекратились примерно в седьмом классе. К
этому времени Женя достиг "Осенней песни" Чайковского и первой части
"Лунной сонаты", которую он исполнял специально для отца по вечерам, не-
изменно вызывая у Виктора Евгеньевича слезу.
Тогда уже он интересовался архитектурой серьезно, поощряемый отцом,
приносившим ему книги о петербургских зодчих, фотографические альбомы
памятников. Но еще больше занимал его собственный проект - тот самый
спичечный дом, о котором я уже упоминал. Демилле начал строить из спичек
лет в одиннадцать - научил его этому занятию Иван Игнатьевич, хозяин до-
ма с мезонином; он пускал мальчишек в свой сад, угощал яблоками, дождь
пережидали наверху, в мезонине - ходили туда Женя с Федькой да три-четы-
ре их приятеля. Иван Игнатьевич был мастером на все руки, строгал, кле-
ил, вытачивал... как-то раз принес наверх полную шапку спичек и клей
"гуммиарабик". Приятели попробовали - разонравилось быстро, слишком кро-
потливая работа, - но Демилле был захвачен и, легко освоив нехитрую нау-
ку, принялся строить.
Иван Игнатьевич показал, как кладется классический пятистенок, и
вскоре у них уже была миниатюрная изба с крылечком, петухом на коньке
крыши, крытой дранкой, для которой использовался материал спичечного ко-
робка, и даже с наличниками на окнах из той же дранки. Женя приходил уже
один, регулярно - весь строительный сезон, длившийся с апреля по ок-
тябрь. На следующее лето возник замысел дворца - Женя увидел его сразу,
уже законченным, а потом принялся прорабатывать детали. Дворец строился
пять лет, замысел видоизменялся, усложнялся и пришел в 1955 году к Двор-
цу Коммунизма, "национальному по форме и коммунистическому по содержа-
нию", как определил Иван Игнатьевич, ревностно наблюдавший за строи-
тельством. Это было довольно-таки причудливое сооружение, сочетавшее
традиции русской архитектуры с увлечениями пятидесятых годов - башенки,
шпили, балконы и террасы - сбоку приклеилась луковка церкви. Иван Иг-
натьевич не одобрял, но Женя серьезно объяснил ему, что ежели существует
свобода вероисповедания, то хочешь не хочешь нужно обеспечить верующим
возможность ею пользоваться. Старик улыбался в усы: "Пускай, раз так..."
Короче говоря, дом был многоцелевой - и жилой, и общественный, с ярко
выраженным коммунистическим характером. После долгих раздумий Женя оста-
вил в личном пользовании предполагаемых обитателей дома лишь спальни,
помещавшиеся в островерхих башенках с узкими, напоминавшими бойницы,
окошками - таких башенок было шестнадцать, по числу советских республик;
над каждой торчал маленький бумажный флажок соответствующей республики.
Башенки располагались по периметру сооружения, вроде как башни Кремля,
но не такие величественные. Здание было асимметричным, имело внутри нес-
колько главных объемов - игровой зал под целлофановым куполом (для кар-
каса Женя использовал медную проволоку), зал заседаний со шпилем, в ниж-
нем этаже помещение для столовой и общей кухни. Крытые галерейки, соеди-
нявшие башенки-спальни с комнатами общественного пользования, причудливо
изгибались наподобие "американских гор", придавая дому странный, сказоч-
ный вид. Женя объяснял Ивану Игнатьевичу, что сделано это для разнообра-
зия, чтобы детям можно было играть в прятки и пятнашки. Во всяком слу-
