позвоночника во время франко-прусской войны. Через два года все
прошло. У меня была надежда -- дикая, признаюсь,-- что и с
выжженными глазницами я смогу сделать то, что сделал. И я был
прав. Зрение медленно возвращалось, глаза казались нетронутыми.
Сколько же времени осталось до следующей годовщины? Я перестал
шагать, и сердце мое забилось сильнее. Как только кто-нибудь
заметит, что у меня есть глаза, я тут же их вновь лишусь.
Значит, надо бежать из тюрьмы, пока не минет четырехлетие.
Как?
До сих пор я не придавал значения побегу, не думал о нем,
ведь если бы я и нашел способ выбраться из камеры, мне не удастся
уйти из Янтаря, и даже из дворца -- без глаз, без помощи,
которой мне не от кого было ждать.
Теперь же...
Дверь в мою камеру была большой, тяжелой и обита медью, с
крошечным зарешеченным квадратом на высоте пяти футов для того,
чтоб можно было видеть, жив я еще или умер, если кого-нибудь это
вдруг заинтересует. Даже если высадить эту решетку, ясно, что я
не смогу пропихнуть руку настолько, чтобы добраться до замка. В
нижнем же краю двери были маленькие воротца, достаточно большие,
чтобы подавать внутрь пищу -- и все. Петли были либо снаружи,
либо между дверью и косяком, в этом я не был уверен. В любом
случае я не мог до них добраться. Ни окон, ни других дверей не
было.
Я по-прежнему был почти слепым, потому что слабый свет проникал
ко мне только через это зарешеченное оконце. К тому же зрение
еще не вернулось ко мне полностью. До этого было далеко. Да и с
полным зрением в моей камере было чертовски темно. Я знал это,
так как хорошо знал темницы Янтаря.
Я закурил сигарету и побродил еще немного, оценивая свои
пожитки, в роли орудия для побега. У меня была одежда, спальный
матрас и сколько угодно мокрой, прелой соломы. У меня также были
спички, но я быстро отверг мысль о поджоге соломы и устройстве
пожара. Я сомневался, что кто-нибудь придет спасать меня, если я
это сделаю, и откроет дверь. Скорее всего стражник подойдет к
двери и посмеется, если, конечно, соизволит подойти. У меня была
ложка, которую я украл на прошлом банкете. На самом-то деле я
хотел стянуть нож, но Джулиэн поймал меня на месте преступления
и выхватил его из моих рук. Но он не знал, что это была моя
вторая попытка. Ложка уже была у меня в сапоге.
Для чего она могла пригодиться?
Я слышал рассказы об узниках, которые прокапывали подземные ходы
самыми идиотскими предметами, такими, как, например, поясная
пряжка, которой я не имел, и тому подобное. Но у меня не было
времени на подвиги графа Монте-Кристо. Я должен сбежать в
течение нескольких месяцев, иначе мои новые глаза мне не
пригодятся.
Дверь в основном была деревянной. Дуб. Обтянута она была четырьмя
металлическими полосами. Одна полоса шла по самому верху, другая
-- по низу, над воротцами для пищи, а две остальные шли
перпендикулярно сверху вниз, проходя по обе стороны
зарешеченного квадрата -- оконца в фут размером. Дверь
открывалась наружу, и замок ее был слева от меня. Память
подсказала, что толщина двери была два дюйма, и я помнил, в
каком месте находится замок, что и подтвердил опытным путем,
налегая на дверь и чувствуя ее напряжение. Я знал, что снаружи
дверь задвигалась на крепкие засовы, но об этом я могу
позаботиться и позже. Может быть, мне удастся приподнять засов,
пропихнув ручку ложки, между краем двери и косяком.
Я встал на матрас коленями, ручкой ложки очертил квадрат вокруг
того места, где находился замок. Я работал до тех пор, пока рука
у меня чуть не отвалилась от усталости -- наверное, часа два.
Затем я потрогал пальцами поверхность дерева. Я добился
немногого, но это было только начало. Я взял ложку в левую руку
и продолжил работу, пока эта рука тоже не заныла.
Я надеялся, что появится Рейн: я был уверен, что если буду
достаточно настойчив, мне удастся уговорить его оставить кинжал.
Однако он не появлялся.
Я работал день за днем, пока не вгрызся в дерево на полдюйма.
Каждый раз, когда я слышал шаги стражника, я убирал матрас на
прежнее место в дальний угол и укладывался на него спиной к
двери. Когда стражник проходил, я возобновлял работу. Затем
пришлось прервать работу, несмотря на мою злость. Как я ни
заворачивал руки в клочья одежды, кожа все равно покрылась
пузырями, которые затем лопнули, и, в конце концов, я стер их в
кровь. Пришлось сделать перерыв, пока раны не зажили. Я решил
посвятить время отдыха составлению планов того, что я буду
делать после побега.
Когда я прорублю дверь, я подниму засов. Шум от его падения,
конечно, привлечет стражников. Но к этому времени меня в камере
не будет. Пара хороших ударов, и тот квадрат, который я
выпиливал, упадет наружу вместе с замком -- там он и останется.
Я открою дверь и окажусь лицом к лицу со стражником. Он будет
вооружен, а я безоружен. Мне придется его убить.
Может, он будет слишком самоуверен, зная, что я слеп. С другой
стороны он будет бояться, вспоминая ту битву, когда я вошел в
Янтарь. В любом случае он умрет. И тогда я буду вооружен. Я
схватил себя левой рукой за правый бицепс, и пальцы мои
сомкнулись. Боги! Я весь высох! Но что бы там ни было, во мне
текла кровь принцев Янтаря, и я чувствовал, что даже сейчас я
смогу убить любого обычного человека. Может, я и тешил себя, но
попробовать стоит.
Затем, если это мне удастся, то на пути к Образу ничто не
остановит меня, вооруженного клинком. Я пройду Образ, а
добравшись до центра, перемещусь в мир любой Тени, который сочту
нужным. Там я восстановлю силы, и в следующий раз не буду
торопить события. Даже если это займет сотню лет, я подготовлю
все как следует, на сто процентов, прежде чем напасть на Янтарь
снова. Ведь в конце концов, формально я здесь -- правитель.
Разве не я короновал себя в присутствии всех, прежде чем это
успел сделать Эрик? Я сделал отличную заявку на трон!
Если б была возможность уйти в Тень прямо из Янтаря! Тогда
не пришлось бы возиться с Образом. Но мой Янтарь -- центр всего
сущего, и из него не так-то просто уйти.
Через месяц мои руки полностью зажили, и от усердного ковыряния
на них наросли жесткие мозоли. Работая, я услышал шаги стражника
и переместился к дальней стене камеры. Раздался слабый скрип, и
моя пища пролезла под дверь. Затем опять раздались шаги, на этот
раз удаляющиеся.
Я вернулся к двери. Я знал, что будет на подносе: ломоть
плесневелого хлеба, кружка воды и, если повезет, кусок сыра. Я
устроил матрас поудобнее, встал на колени и ощупал пальцами
сделанную дырку. Я уже выдолбил больше половины. Затем я услышал
смешок.
Он шел из темноты за моей спиной.
Я повернулся, и мне не нужно было глаз, чтобы знать: в камере
был кто-то еще. Слева у стены стоял человек и ухмылялся.
-- Кто здесь?-- спросил я, и мой голос звучал странно. Я понял,
что это первые слова, которые я произнес за много дней молчания.
-- Удрать,-- произнес кто-то,-- хочет удрать.
И опять -- смешок.
-- Как вы сюда попали?
-- Прошел.
-- Откуда? Как?-- я зажег спичку, и глазам стало больно,
но я не погасил ее.
Это был человек небольшого роста. Можно сказать, крошечный.
Меньше пяти футов и с горбом. Борода и волосы его были столь же
длинны, как и у меня. Единственное, что резко выделялось в этой
гуще волос -- длинный крючковатый нос, да еще почти черные
глаза, блестящие в свете спички.
-- Двэкин!-- сказал я.
-- Это имя мое,-- снова ухмыльнулся он.-- А твое?
-- Неужели вы не узнали меня, Двэкин?-- я зажег еще одну спичку
и поднес ее к своему лицу.-- Смотрите. Забудьте волосы и бороду.
Добавьте сотню фунтов. Вы рисовали меня для нескольких карточных
колод.
-- Кэвин,-- сказал он после недолгого раздумья.-- Я тебя помню.
Да.
-- Я думал, что вас нет в живых.
-- А я жив. Вот видишь?-- и с этими словами он сделал пируэт.--
А как твой отец? Давно ты видел его? Это он засадил тебя сюда?
-- Оберона больше нет,-- ответил я.-- В Янтаре правит мой брат
Эрик, и я -- его узник.
-- Тогда я -- главнее,-- сказал Двэкин,-- потому что я узник
самого Оберона.
-- Вот как? Никто не знает, что Папа заключил вас в темницу.
Я услышал, как он заплакал.
-- Да,-- сказал Двэкин немного погодя,-- он мне не доверял.
-- Почему?
-- Я рассказал ему, что придумал, как уничтожить Янтарь. Я
описал ему мой способ, и он запер меня здесь.
-- Это было не то чтобы хорошо.
-- Верно,-- согласился Двэкин,-- хоть он и дал мне миленькую
комнатку и кучу всего для исследований. Но потом он перестал
навещать меня. Обычно он приводил людей, которые показывали мне
чернильные кляксы и заставляли рассказывать всякие истории. Это
было забавно, пока я не рассказал историю, которая мне не
понравилась, и я, обидевшись, обратил человека в лягушку. Король
разозлился, когда я отказался перепревратить его обратно, но
прошло так много времени, когда я хоть с кем-то говорил, что я
согласен перепревратить его обратно в человека, если, конечно,
король еще хочет этого. Однажды...
-- Как вы попали сюда, в мою темницу?-- снова спросил я.
-- Я ведь сказал тебе: прошел.
-- Сквозь стену?
-- Ну, конечно, нет. Сквозь Тень стены.
-- Никто не может ходить сквозь Тень в Янтаре. В Янтаре нет
Теней.
-- Видишь ли... я сжульничал,-- признался он.
-- Как?
-- Я нарисовал новый Козырь и прошел сквозь него, чтобы
взглянуть, что новенького по эту сторону стены. О!.. Я вспомнил!
Без Козыря я не смогу попасть обратно. Придется рисовать новый.
У тебя есть что-нибудь перекусить? И чем можно рисовать? И на
чем?
-- Возьмите кусок хлеба,-- сказал я ему, протягивая свой обед.--
А заодно и кусок сыра.
-- Спасибо тебе, Кэвин.
И он сожрал хлеб и сыр, а потом выпил всю мою воду.
-- А теперь, если ты дашь мне перо и кусок пергамента, я вернусь
к себе. Я хочу дочитать книгу. Приятно было поболтать с тобой.
Жаль, что так вышло с Эриком. Может, я еще наведаюсь к тебе, и
мы поговорим. Если ты увидишь своего отца, попроси, пожалуйста,
чтобы он не сердился за то, что я превратил его человека в...
-- У меня нет ни пера, ни пергамента,-- сказал я.
-- Боги,-- сказал Двэкин.-- Ну, это уж совсем невежливо.
-- Знаю. Ну, тогда и Эрик не слишком вежлив.
-- Ну, хорошо, а что у тебя есть? Моя комната нравится мне
больше, чем это место. Там, по крайней мере, -- светлее.
-- Вы пообедали со мной, и я хочу просить вас об услуге. Если вы
выполните мою просьбу, я обещаю, что сделаю все, чтобы помирить
вас с отцом.
-- И чего же тебе надо?
-- Я часто наслаждался вашим искусством, и есть картина, которую
мне очень хотется иметь именно в вашем исполнении. Помните ли вы
маяк на Кабре?
-- Ну, конечно. Я бывал там много раз. Я знаю его хранителя
Джоупина. Я часто играл с ним в шахматы.
-- Больше всего на свете, о чем я только могу мечтать...--
сказал я ему.-- Почти всю жизнь я страстно желал увидеть
один из ваших волшебных набросков той громадной серой башни.
-- Очень простой рисунок, и довольно приятный, не могу не
согласиться. В прошлом я, действительно, делал наброски этого
места, но как-то никогда не доводил их до конца. Слишком много
было другой работы. Но если хочешь, я схожу за одним.
-- Нет,-- сказал я.-- Мне бы хотелось чего-нибудь более
постоянного: чтобы этот рисунок был здесь в камере у меня перед
глазами, чтобы он утешал и меня, и всех прочих узников, которые
попадут сюда потом.
-- Похвально,--сказал Двэкин.-- Но на чем же мне рисовать?
-- У меня есть стило,-- сказал я (ручка ложки здорово поистерлась
и заострилась),-- и мне хотелось бы, чтобы картина была на
дальней стене: хочу смотреть на нее, когда прилягу.
Он долго молчал, наконец заметил:
-- Здесь очень плохое освещение.
-- У меня есть несколько коробков спичек, и я буду зажигать их
по одной. Если не хватит спичек, можно
будет спалить солому.
-- Не могу сказать, что это идеальные условия для работы...
-- Знаю, и заранее прошу прощения за это, великий Двэкин, но это
лучшее из того, что я могу предложить. Картина, написанная
