вашей рукой, рукой мастера, осветит мою жалкую жизнь и согреет
меня в темнице.
Он опять ухмыльнулся.
-- Очень хорошо. Но ты должен мне обещать, что посветишь мне
потом: я нарисую картину для себя и попаду домой.
-- Согласен,-- сказал я и сунул руку в карман.
У меня было три полных коробка и часть четвертого. Я сунул ложку
ему в руку и подвел к стене.
-- Появилось ли у вас чувство инструмента?-- спросил я его.
-- Да, это заостренная ложка, разве нет?
-- Верно. Я зажгу спичку, как только вы скажете, что готовы.
Вам придется рисовать быстро, потому что мой запас спичек
ограничен. Половину спичек я израсходую на рисунок маяка, а
вторую половину -- на ваше усмотрение.
-- Хорошо,-- сказал он, и я зажег спичку, а Двэкин начал
чертить линии на сырой серой стене.
Первым делом он очертил большой прямоугольник, как раму для
своего наброска. Затем быстрыми четкими штрихами начал
набрасывать маяк. Было просто удивительно, но этот полубезумный
человек сохранил все прежнее мастерство. Я держал каждую спичку
за ее голое основание, плевал на большой и указательный пальцы
левой руки, и когда уже не мог держать спичку больше в правой,
брался за обгоревший конец и переворачивал ее, заставляя сгорать
полностью, прежде чем зажечь следующую.
Когда первый коробок кончился, Двэкин закончил башню и работал
над морем и небом. Я вдохновлял его, издавая восхищенные
возгласы при каждом штрихе.
-- Великолепно, просто великолепно,-- сказал я, когда он почти
закончил. Затем он заставил меня потратить еще одну спичку,
пока подписывал картину. К тому времени я потратил почти всю
вторую коробку.
-- А сейчас давай восхищаться,-- сказал Двэкин.
-- Если вы хотите вернуться домой, то придется оставить все
восхищения мне,-- сказал я ему.-- У нас слишком мало спичек,
чтобы заниматься критикой.
Он побурчал, но все же подошел к другой стенке и начал
набрасывать, как только я зажег спичку.
Он набросал крошечный кабинет, стол, череп на столе, глобус
рядом, стены, заставленные книгами до самого потолка.
-- Теперь хорошо,-- сказал Двэкин, когда я кончил третью коробку
моих спичек и начал остатки четвертой.
Ему понадобилось еще шесть спичек, чтобы закончить, и одну,
чтобы подписаться.
Он уставился на рисунок, пока горела восьмая спичка -- и у меня
оставалось всего две, -- а затем сделал шаг вперед и исчез.
Этой спичкой я обжегся и уронил ее, и она зашипела, когда упала
на сырую солому и погасла.
Я стоял, дрожа, полный смутных чувств, но вдруг вновь услышал
голос и почувствовал присутствие рядом. Двэкин вернулся.
-- Знаешь, что мне пришло в голову? -- спросил он.-- Как же ты
будешь любоваться моей картиной, когда здесь так темно?
-- О, я вижу в темноте,-- сказал я.-- Мы жили с ней вместе так
долго, что стали друзьями.
-- Понимаю. Мне просто стало любопытно. Посвети-ка мне, чтобы
я снова мог попасть к себе.
-- Хорошо,-- согласился я, беря в руки свою предпоследнюю
спичку.-- Но в следующий раз, если захотите навестить меня, то
приходите со своими спичками, потому что светить мне будет
нечем. Спички кончились.
-- Хорошо.
Я зажег спичку, он уставился на свой рисунок, подошел ближе и
еще раз исчез.
Я быстро повернулся и посмотрел на маяк Кабры прежде чем спичка
погасла. Да, в этом рисунке чувствовалась сила.
Хватит ли мне моей последней спички?
Я был уверен, что нет. Слишком долго приходилось
концентрироваться даже для побега через Козырь.
Что бы мне поджечь? Солома была слишком сыра и могла не
загореться. Это ужасно -- иметь выход, дорогу к свободе,
здесь, со мной, и не иметь возможности ей воспользоваться.
Мне нужен был огонь, который продержится некоторое время.
Мой матрас! Это был льняной тюфяк, набитый соломой. Солома из
тюфяка, наверняка, будет суше, да и лен горит неплохо.
Я разгреб солому на полу, добравшись до камня. Затем поискал
ложку, чтобы вспороть матрас. Тут я выругался. Двэкин унес ее.
Я бил и рвал матрас.
Наконец он развалился, и я вытащил из его нутра сухую
солому. Я свалил ее небольшой кучкой, а рядом положил ткань для
подтопки, если понадобится. Чем меньше дыма, тем лучше. Он
только привлечет внимание, если вдруг мимо пройдет стражник.
Однако это было маловероятно: пищу мне уже принесли,
а кормили здесь один раз в день.
Я зажег последнюю спичку, потом подпалил ею спичечный коробок.
Когда коробок загорелся, я положил его в солому.
У меня почти ничего не получилось. Солома оказалась более
сырой, чем я предполагал, хотя я и достал ее из самой сердцевины
матраса. Но в конце концов появился маленький огонек. Для этого
мне пришлось сжечь два пустых коробка, и я был рад, что не
выбросил их.
Когда я кинул в огонь третий коробок, я выпрямился, держа в руках
полотно, и повернулся к рисунку.
Стена осветилась. Когда пламя поднялось выше, я
сконцентрировался на башне и начал вспоминать ее. Мне
показалось, что я услышал крик чайки. Потянуло чем-то похожим
на соленый бриз, и по мере того, как я всматривался, берег
становилось все реальнее.
Я бросил полотно в костер, и пламя на мгновение стихло, а затем
взлетело к потолку. Я ни на миг не отрывал глаз от рисунка.
Волшебная сила по-прежнему была в руке Двэкина, и вскоре маяк
показался мне столь же реальным, как и камера. Затем он стал
единственной реальностью, а камера -- всего лишь Тенью за моей
спиной. Я услышал плеск волн, почувствовал тепло солнца.
Я сделал шаг вперед, но нога моя не коснулась огня.
Я стоял на песчаном скалистом уступе маленького островка под
названием Кабра, где располагался большой серый маяк,
освещавший по ночам водный путь для кораблей Янтаря. Стая
перепуганных чаек с криками кружила надо мной, и мой смех
слился в одно с гулом прибоя и свободной песней ветра. Янтарь
находился в сорока милях за моим левым плечом.
Я сбежал.
@ME.FORMAT R
10
Я прошел к маяку и взобрался по каменным ступеням, ведущим к
двери его западного входа. Дверь была высокой, мощной и
водонепроницаемой. К тому же она была заперта. Позади меня,
ярдах в трехстах, находилась небольшая пристань. Там были
пришвартованы две лодки. Одна -- обычная, весельная. Другая --
легкий парусник с каютой. Они мягко покачивались на волнах, и
вода вокруг блестела на солнце, как слюда. Я остановился
ненадолго, чтобы рассмотреть их. Прошло так много времени с тех
пор, как я видел хоть что-нибудь подобное, и на мгновение они
показались мне более, чем реальными, и я с трудом удержал
рыдание, проглотил его.
Я отвернулся и постучал в дверь.
Когда терпение кончилось, я снова постучал.
В конце концов я услышал внутри какую-то возню, а потом дверь
распахнулась, скрипнув ржавыми петлями.
Джоупин -- хранитель маяка -- смотрел на меня налитыми кровью
глазами, словно изучая, и я унюхал запах виски в его выдохе. Он
был ростом около пяти с половиной футов, но такой сгорбленный,
что напоминал мне Двэкина. Борода у него была такой же длины,
как и моя, поэтому, естественно, казалась длинней, и была она
пепельного серого цвета, если не считать нескольких желтых пятен
возле пересохших губ. Кожа у него была пористая, как у кожуры
апельсина, а стихии придали ей темный цвет, так что-то в ней
было от красивой от старинной мебели. Сосредотачиваясь, он
скосил темные глаза. Как и большинство людей, которые плохо
слышат, он говорил громко.
-- Кто вы? Что вам нужно? -- спросил он.
Если я был столь неузнаваем в моем нынешнем волосатом варианте,
то я решил сохранить свое инкогнито.
-- Я -- путешественник, с юга, и потерпел кораблекрушение,--
сказал я.-- Я ухватился за большой обломок дерева, и меня
вынесло сюда, на этот берег. Я проспал все утро. И сейчас я,
наконец, нашел в себе силы, чтобы встать и дойти до маяка.
Он сделал шаг вперед и взял меня за руку. Второй рукой он обнял
меня за плечи.
-- Входи, входи же,-- сказал он.-- И обопрись на меня. Ну,
ничего, ничего, все обойдется. Пойдем.
Он привел меня в свои комнаты, которые были жутко захламлены,
завалены старыми книгами, морскими картами и корабельными
снастями. Он не очень-то твердо держался на ногах, поэтому я
старался не наваливаться на него сильно, и лишь для того, чтобы
поддержать его убеждение, что я полностью истощен. С этой же
целью я с трудом оперся о косяк двери.
Он подвел меня к своей койке, предложил прилечь и ушел запирать
дверь и поискать что-нибудь съестного.
Я снял ботинки, но ноги у меня были настолько грязны, что я
натянул обувку обратно. Если б я действительно долго плавал в
море, я никогда не был бы таким грязным. Мне не хотелось, чтобы
он так быстро уличил меня во лжи, поэтому я натянул одеяло и
откинулся на постели, и в самом деле отдыхая.
Джоупин быстро вернулся с кувшином воды и кувшином пива, большим
куском говядины и половиной каравая хлеба на деревянном подносе.
Он смахнул с маленького столика все, что там лежало, и ногой
придвинул его к кровати. Потом поставил на него поднос и
велел мне угощаться.
Я так и сделал. Я нафаршировал себя, как ту индейку. Я глотал. Я
сожрал все, что попалось мне на глаза. Я опустошил оба кувшина.
Затем я почувствовал, что смертельно устал. Джоупин кивнул,
когда увидел, что у меня смыкаются веки и сказал, чтобы я
засыпал. Раньше, чем я это понял, я уснул.
Когда я проснулся, стояла ночь, и я почувствовал себя
значительно лучше, чем за много-много ушедших недель. Я встал,
повторил свой маршрут, и вышел наружу. Было холодно, небо было
кристально чистым, и на нем, казалось, горели миллионы звезд.
Фонарь на вершине башни вспыхнул за моей спиной, потом потух,
вспыхнул, потух. Вода была холодной, но я должен был искупаться.
Я вымылся, постирал одежду и выжал ее. Я занимался этим около
часа. Затем я вернулся на маяк, повесил одежду на спинку старого
стула, чтобы она высохла, забрался под одеяло и опять уснул.
Наутро, когда я проснулся, Джоупин уже был на ногах. Он приготовил
мне обильный завтрак, и я поступил с ним так же, как и с ужином.
Затем я одолжил у него бритву, зеркало, ножницы, как сумел
побрился и сделал что-то вроде стрижки. Затем я опять выкупался,
и когда надел на себя чистую, крепкую от соли одежду, я
почувствовал себя почти человеком.
Когда я вернулся с моря, Джоупин взглянул на меня и сказал:
-- Сдается, парнишка, я тебя знаю.
Я пожал плечами.
-- Расскажи-ка мне о своем крушении.
Я рассказал. Да, но как! Какое бедствие я детальнейше описал.
Даже шлепнувшуюся грот-мачту.
Он потрепал меня по плечу и налил выпить. Он зажег мне сигару.
-- Отдыхай спокойно,-- сказал Джоупин мне.-- Я свезу тебя на
берег, когда захочешь, или посигналю проходящему кораблю, если
он будет тебе знаком.
Я воспользовался его гостеприимством. Пока я не мог поступить
иначе. Я ел его пищу и пил его виски, и взял у него чистую
рубашку, которая была ему слишком велика. Она принадлежала его
другу, который утонул в море.
Я оставался с ним три месяца и постепенно набирался сил. Я,
конечно, помогал ему, чем мог -- следил по ночам за маяком,
когда он лежал, словно избитый, убирал все комнаты в доме, даже
выкрасил две из них и заменил пять сломанных оконных переплетов
-- и вместе с ним смотрел на море, когда налетал шторм.
Как я выяснил, Джоупин совсем не интересовался политикой. Ему
было безразлично, кто правит в Янтаре. По его мнению, вся наша
проклятая компания была испорчена. Пока он мог обслуживать свой
маяк, есть хорошую еду и пить славный самогон, а также в полном
покое составлять навигационные карты, чихать ему было на то, что
происходило на берегу. Он нравился мне все больше и больше, а
так как я тоже кое-что знал о старых морских картах, мы провели
много приятных вечеров, внося в них исправления. Много лет тому
