Леа нравился местный обычай женщин ходить босиком, в одном только
сари, нравились темные чеканные лица тамилов и других южноиндийских
народностей. Сам город был чище, чем другие виденные ими города, и
даже красных бетельных плевков на улицах, к которым никак не могли
привыкнуть путешественники, здесь было меньше.
Однако после ранения Чезаре чувство безопасности и покоя покинуло
итальянцев. Прежняя восхитительная жизнь путешественников, любопытных
и безучастных, ни к чему не обязанных и проходящих сквозь обычную
людскую жизнь, подобно существам из другого мира, была разрушена. Леа
купила автоматический пистолет, быстро выучилась стрелять и носила
оружие в своей сумочке; никогда не расставаясь с ним. Капитан
Каллегари резонно убеждал, что оружие мало чем поможет, если не
знаешь, кого и когда опасаться, потому что у наносящего первый удар
всегда все преимущества и в этом сила всякого хищника.
По мнению капитана, пора было уезжать, если не из Индии вообще,
то из Мадраса - во всяком случае. Сандра и Леа соглашались, с ним, но
ничего нельзя было сделать до окончательного выздоровления Чезаре.
Накануне возвращения Чезаре из больницы итальянцев посетил Даярам
с радостным сообщением, что им, наконец, удалось получить все нужные
документы и свидетельские показания. Это Тиллоттама после неудачи с
объявлениями в газетах придумала план, по которому они принялись
обходить город, улицу за улицей, дом за домом. И Тиллоттама нашла дом
своего дяди - единственного из мадрасских родственников, оставшегося в
живых. Он жил в том же маленьком особняке в Трипликане, как и в
роковом 1947 году.
На днях состоится суд для восстановления Тиллоттамы в гражданских
правах, и тогда они смогут пожениться.
- И уехать отсюда! - обрадованно воскликнула Леа.
- Не сейчас еще. Я ведь начал работать - леплю с Тамы.
- О, как хорошо! Мы придем посмотреть.
- Еще рано. Но я хочу пригласить вас всех к нам, потому что на
днях из Салема приезжает мой русский друг, геолог, помните мою встречу
в Кашмире? Мистер Чезаре к тому времени тоже сможет прийти.
- Придем обязательно, - пообещала Леа, - мне хочется
познакомиться с русским ученым. Но... - она замялась, - сделать
статую, как вы хотели, это ведь очень долгое дело. И мы уедем. Вы
останетесь здесь вдвоем с Тамой, одни в целом городе. Кто знает, вдруг
Трейзиш разыщет вас. Мне кажется, может быть из-за Чезаре, что это
опасно.
Рамамурти снисходительно улыбнулся и принялся возражать с
несвойственным ему упрямством. Видно было, что он слишком увлечен
своей работой и не хочет, а вернее, не может думать ни о чем другом.
Леа рассердилась и обрушила на Даярама целый поток слов, благо ее
английский язык значительно усовершенствовался.
Даярам растерялся от темпераментного наскока и только развел
руками.
- То есть вы думаете, что Тиллоттама в своем одиночестве в плену
и тоске полюбила бы каждого, кто пришел к ней из внешнего мира?
- Совсем нет! Вы уж чересчур скромны, чаще смотритесь в зеркало,
- почти сердясь, возразила Леа. - Но, видите ли, красота Тиллоттамы
мне кажется почти чрезмерной, ну, вроде громадного автомобиля, на
котором мы удрали из Бомбея. Как владеть "старфайром" может лишь очень
богатый человек, так и в жизни очень непросто быть с женщиной столь
необыкновенной, редкой красоты. Надо обладать большим могуществом или
же запирать ее. Глядя на Тиллоттаму, я понимаю мусульман.
- И я в ваших глазах...
- Кажетесь недостаточно могучим, грозным, жестоким, чтобы
неустанно охранять свою красавицу в обычной жизни, такой, как ваша,
обыкновенных людей, не принцев крови, не архимиллионеров. И я боюсь за
вас и за Тиллоттаму, поймите меня правильно, Даярам. Что такое мы, не
имеющие ни власти, ни силы за спиной? Пустое дело убить вас, скрутить
и увезти Таму совсем так, как поступили с Чезаре. После Кейптауна за
нами ходит какая-то угроза. Мы не понимаем, что это такое, и не можем
найти защиту. Трудна судьба Красоты Ненаглядной в нашем жестоком мире,
а ведь вечно бегать и прятаться нельзя, жить станет противно. Все во
мне протестует, когда подумаю. Надо Таме быть артисткой кино... и
принадлежать народу Индии, да и всему миру!
Вся кровь бросилась в лицо Даяраму, и он несколько минут молча
смотрел на Леа. Та, чувствуя неловкость, поспешила закурить.
- Я сам много думал об этом, - медленно заговорил Даярам, - и я
решил, что беречь Тиллоттаму помогут друзья, когда мы уедем в Дели.
Мы, индийцы, перелагаем бремя ответственности с себя на судьбу и
привыкли принимать все, что случается, не ощущая вины за что-либо,
кроме как за правду, перед самими собой.
Леа беспомощно оглянулась.
- Не узнаю нашего Даярама. Он как одурманенный. Или таковы все
художники, когда у них разгар творчества?
- Довольно, Леа, оставь мистера Рамамурти в покое! - вдруг сказал
капитан. - Что за охота тебе постоянно вмешиваться в чужие дела, да
еще в чужой стране. Довольно бомбейской авантюры! Нельзя так!
- А если вмешательство доброе? - не сдавалась Леа.
- Нелегко среди чужих людей и обычаев определить, что хорошо и
что плохо.
- А мне кажется, что, если принять это чужое как свое близкое,
тогда все станет понятным, - вмешалась Сандра. - Можно и в далекой
стране чувствовать себя своим и быть чужим среди кровных
родственников. У нашего милого капитана точка зрения моряка, для
которого всякий берег - дальний.
Каллегари ничего не ответил и потащил из кармана трубку. Леа
бросилась целовать Сандру - так она всегда выражала свое восхищение.
Даярам Рамамурти вернулся домой уже к вечеру, после того как
долго бродил по южному предместью Мадраса, где они с Тиллоттамой сняли
новенькое бунгало у самого берега моря, на окраине.
Комната Даярама, служившая ему и спальней и студией, выходила
окном - низким и очень широким - прямо на океан. Художник обеими
руками раздвинул половинки окна. В комнату ворвался морской влажный
ветер, шум волн и прибрежных пальм, вечерние голоса птиц. Мольберт с
набросками углем и мелом и две скульптурные подставки с незаконченными
эскизами в глине стояли у окна. На низком столике лежали папки с
листами грубой бумаги, запечатлевшими бесконечные поиски линий лица и
тела Тиллоттамы. У стены, против второго окна, возвышалась
неоконченная статуя во весь рост, тщательно укутанная в мокрую ткань.
Даярам сел у окна и зажег Сигарету. Слишком много событий за
последнее время и слишком много задач ставит ему жизнь, требуя важных
и быстрых решений. Может быть, он не годится для этой роли с его
созерцательной душой. Но разве не говорил ему гуру, что каждая душа
только сама может совершить подвиг совершенствования и восхождения?
А он, Даярам Рамамурти, сейчас живет за счет своего гуру, и
единственно, чем может он вернуть свой великий долг и учителю и всем,
кто в трудный час оказался плечом к плечу с ним, - это создав
настоящую ценность - прекрасное.
Но велика его задача!
Он работал, точно одержимый, охваченный порывом вдохновения,
благодарности и любви. Он получил от судьбы модель почти
сверхъестественно совершенную. О чем больше смел он мечтать?
И все его вдохновение разбивается о какую-то глухую, скользкую,
неподатливую стену. Он не может подняться на высшую ступень
вдохновения, слить воедино все изменчивые, мгновенные, дробящиеся на
тысячи примет черты Тиллоттамы, остановить их, сделать столь же живыми
в глине, а потом в камне или бронзе. Он стал думать о себе как о
плохом скульпторе, бьющемся над непосильной задачей.
Со стыдом припоминал Рамамурти то, что случилось в начале его
работы. Он сделал уже множество зарисовок головы Тиллоттамы, ловя
самые разнообразные повороты и выражения, и приступил к наброскам ее
фигуры в одежде, не смея просить ее о большем. То, что он мог сказать
легко и просто даже мнимой дочери магараджи там, в Кхаджурахо, сейчас,
после того как он узнал всю историю Тиллоттамы, казалось ему
немыслимым.
И он, угадывая линии ее тела под тонким сари, рисовал ее с
покровом одежды. Тиллоттама сосредоточенно наблюдала за ним,
заглядывала через плечо на рисунки. И однажды, когда он мучился,
стараясь воспроизвести неповторимые линии плеч, Тиллоттама попросила
его отвернуться. Легкий шорох выдал ему ее намерение. Она сбросила
свое легкое одеяние и выпрямилась перед ним во всем великолепии своей
наготы, побледневшая и сосредоточенная.
Он набрасывал эскиз за эскизом, лишь изредка прося переменить
позу.
Даярам рисовал до тех пор, пока не увидел, что она готова упасть
от утомления, спохватился и прекратил работу.
- Сядь и ты, милый, - она редко употребляла это слово,
становившееся на ее устах необыкновенно нежным. - Скажи мне правду,
только правду о себе и обо мне. Что у тебя здесь? - Она положила руку
на грудь Даярама против сердца. - Я вижу, что ты страдаешь, что
становишься неуверен, печален. Как будто тебя покидают силы. И я вижу,
что это не от меня. Мы очень приблизились друг к другу. Я поняла
теперь, что такое настоящая любовь, долгая, на всю жизнь, - это когда
ожидаешь амритмайи, упоения, от каждой минуты с тобой. И оно приходит,
созданное нами обоими. Ты творишь во мне, а я в тебе, и желание
делается неисчерпаемым, потому что оттенки чувств бесчисленны и
становятся все ярче от любви. Разве это плохо для тебя, милый?
- Как может быть плохим величайшее счастье, дарованное богами?
- Что же тогда мешает тебе и не дает творить?
- Ты должна понять меня, Тама! Счастье встречи с тобой, оно будто
лезвие ножа - страшно остро и очень узко. А рядом, с обеих сторон, две
темные глубины. Одна - отзвук общечеловеческой тоски и трагедии при
встрече с прекрасным. Мы отдаем себе отчет, как неуловимо оно и как
ускользает все виденное, познанное, созданное нами в быстром полете
времени, над которым нет никакой власти. Пролетают дивные мгновения,
проходит мимо красота, которой мало в жизни. И все люди, встречая
прекрасное, чувствуют печаль, но это хорошая печаль! Она дает силу,
вызывает желание борьбы, зовет на подвиг художника - остановить время,
задержать красоту в своих творениях.
- А другая глубина? - тревожно спросила девушка.
- О, не будем говорить о ней, я одолел ее еще там, в Тибете...
Моя вина, что я оказался слабее, чем думал, и не смог пока пройти по
лезвию ножа. Но ты есть, я вижу, слышу, чувствую тебя, и нет такой
силы, которая могла бы заслонить, увести тебя из моей жизни! Как
только я вновь и вновь понимаю это - растет моя сила и уверенность в
себе, как в художнике. Через искусство я приду к тебе совсем,
навсегда, если ты до той поры еще будешь считать меня достойным.
- Почему же через искусство? Разве не лучше прямой путь? Вот я
перед тобою, такая, как я есть!
- Создавая тебя заново в глине и камне, я побеждаю все темное,
что появляется во мне самом и, может быть, есть и в тебе. Если я смогу
возвыситься до такого подвига творчества, то переступлю и через все
другое и пойду нашим общим путем Тантры!
- Может быть, мне лучше отойти... оставить тебя? - Последние
слова Тиллоттама произнесла едва слышно.
- Нельзя! Нельзя вырвать тебя из моего сердца, потому что это
значит лишить меня души. Но если для тебя, тогда другое дело!
Вместо ответа она протянула ему обе руки. Даярам схватил их и в
порыве любви и восхищения притянул Тиллоттаму к себе. Вся кровь
отхлынула от ее лица, губы ее раскрылись, и дыхание замерло.
