впрочем, великодушно соблюдали, если только никто не посягал на одно: на
ваше право держаться в стороне. Все, что я вам излагал я жаловался, что
мужчину тяготит груз женских воспоминаний, - вы вежливо выслушали, но
вам до этого явно не было дела. Вы оставались бесстрастным, и я вам об
этом сказал. Вы и глазом не моргнули. Я понимал, что должен возмутиться,
но не возмутился. И хладнокровно осознал возможность ополчиться на вас,
вооружившись своим новым жизненным опытом - бить вас вашим же оружием,
взяв вас в кольцо своих жалоб, обвинений, угроз. Я прекрасно помнил, как
часто мысленно разыгрывал эту сцену, каждый ход, каждую позицию знал я
наизусть. Но, воплотив их наконец в жизнь, потерял к ним всякий интерес
и начал догадываться, что это должно означать. Я еще раз попытался пов-
торить свое утверждение, что мужчина и женщина живут на разных планетах,
надеясь вынудить вас на обычные снисходительные попытки запугать меня,
дабы козырнуть тем, что этим попыткам я больше не верю.
Мы стояли у подножия телебашни на Апексе. Вы, должно быть, подумали,
что я вскочил в случайно проезжавшее мимо такси, спасаясь бегством из-за
уязвленного самолюбия? Глубоко ошибаетесь. Я сбежал не потому, что был
уязвлен или испугался, не потому, что опечалился или обрадовался, и не
потому, что вообще отказывался понимать все перипетии этого дня. Я сбе-
жал потому, что все это время говорил с вами о ком-то постороннем, к ко-
му сам не в состоянии был проявить сочувствие. И какие бы прекрасные или
отвратительные картины ни представлял я себе, сидя в темной машине,
чувства мои оставались ко всему глухи. И о чем бы я ни спрашивал себя,
ответа я не получал. Женщина во мне, которую я так настойчиво искал, ис-
чезла. Мужчина же еще не сложился.
Дело табак - выражение это мне удалось вспомнить, лексический запас,
видимо, не выветрился из моей памяти.
Машинально я назвал таксисту адрес моих родителей. Но, заметив это,
ничего не сказал, заплатил, вышел из машины, еще с улицы увидел свет в
окне их гостиной и взобрался на каменную тумбу в палисаднике, с которой
хорошо просматривается их комната. Родители сидели в своих креслах и
слушали музыку. Книги, которые они читали, лежали сейчас перед ними
вверх обложками на низеньком столике. Они пили вино, вюрцбургское - они
предпочитали его всем остальным винам, - из старомодных бокалов на длин-
ных ножках. Всего один раз за двадцать минут отец шевельнул рукой, чтобы
обратить внимание матери на некий пассаж исполняемого концерта. Мать
улыбнулась - отец всегда обращает ее внимание на одно и то же место од-
ним и тем же движением руки, и она ждет этого движения и довольна, что
отец, отвечая на ее улыбку, поднимает взгляд, в котором светится едва
заметная ироническая усмешка над самим собой. С годами стремление моих
родителей к одиночеству усиливалось, и постепенно бурные споры с друзь-
ями, вечно толпившимися во времена моего детства в доме родителей, прев-
ратились в мирные беседы, а друзья и враги - в гостей. Им удалось поис-
тине невозможное: относясь друг к другу с обязательной бережностью, не
потерять взаимного интереса.
Я мог бы зайти к ним. Мог бы нарушить инструкцию о сохранении тайны
и обрисовать им мое положение. Они меня всегда прекрасно понимали. Ника-
ких неподобающих вопросов, никакого удивления, никаких упреков. Они пос-
телят мне в моей прежней комнате, приготовят принятое в нашей семье
питье на ночь. А потом будут лежать друг подле друга без сна и всю ночь
напролет ломать себе голову над тем, какую же ошибку совершили. Ибо
счастье моих родителей покоится на простом понимании связи причины и
следствия.
Я не зашел к ним, а, поймав первое же такси, поехал домой и лег в
постель и не поднимался три ночи и два дня - время, когда я продолжал
еще вести протокольную запись моего состояния, хотя находить ему опреде-
ления мне было все труднее и труднее, пусть даже физически я чувствовал
себя совершенно здоровым. Поскольку вы никогда не допустили бы понятия
"кризис", мы молча сошлись с вами на понятии "перипетия", словно оказа-
лись перед неизбежной развязкой всех запутанных интриг в какой-то глупо-
ватой классической драме.
Но Беата в понедельник без всяких околичностей заговорила о фиаско.
Вы помните, что произошло - обнаружилась моя несостоятельность при рабо-
те над тестом памяти. А ведь ей следовало понять, что добросовестный че-
ловек, отвечая "не знаю", избирает по сравнению с наглой ложью меньшее
зло. Семь раз после напряженных раздумий - это показали подключенные к
моему пульсу и к голове аппараты - я ответил на ее вопросы "не знаю",
пока она наконец не разнервничалась и не стала мне подсказывать. Словно
я позабыл имя моего любимого учителя! Но мог ли человек, который, как я
внезапно понял, сознательно тщился в течение урока химии производить
впечатление на девочек, быть когда-либо моим любимым учителем? Или воп-
рос о "любимом развлечении детства". Разумеется, я помнил, что трижды с
интервалами в три месяца отвечал на этот вопрос: качели. Я мог, если это
требовалось, воспроизвести мысленно картину качающейся на качелях девоч-
ки: она взвизгивает от радости, юбчонка ее взлетает, и какой-то парнишка
раскачивает ее... Но картина эта вызывает во мне стойкое отвращение и
как ответ на вопрос больше не подходит. Так же как имя этого парнишки -
Роланд, да, конечно же, черт побори! - не отвечает на вопрос о "первом
друге". Мой первый друг никак не мог - неужели Беата этого не понимает?
- обнять ту чужую, летящую вверх-вниз девочку и снять ее с качелей...
Все, что вы прочтете в моем деле, подтасовано, да, подтасовано. Возьмите
хотя бы эту дурацкую незаконченную картинку. Я, правда, всегда трактовал
ее как "любовную пару, идущую в лес". Но теперь я просто не видел здесь
любовной пары, хотя и испытывал мучительную неловкость: могли ведь поду-
мать, что я кривляюсь. Двух спортсменов, на худой конец, готовых к сос-
тязанию. Но и это не наверняка. Уж лучше мне было промолчать. Какая в
том беда, если я не распознаю, что изображено на этой бессмысленной кар-
тинке.
Но тут Беата расплакалась. Наша тихая скромница Беата. Беата, имя
которой так ей подходит, - счастливая. Которая так удачно умеет все со-
четать: сложную профессию, требовательного мужа, двоих детей и никогда
не привлекает внимания к себе. Возможно, она и не подозревала, какие на-
дежды связывала с этим экспериментом. Знаете ли вы, что она на многое
была готова? Даже собиралась быть следующей, совершено серьезно. Мой
провал вывел ее из себя. Из-за отвратительного высокомерия, негодовала
она, я загублю неповторимую возможность, и никто уже не сможет ею вос-
пользоваться; мне она ни к чему, вот я ее и не оценила.
Ирена помогла мне посадить Беату в машину. Я отвез ее домой. Умолчу
о том, что она наговорила мне по дороге, да еще в каком тоне, какие
употребляла выражения. Но тихих скромниц я с тех пор побаиваюсь. А дома
у Беаты красиво. Сад и квартира тщательно ухожены. Ни одной грязной чаш-
ки, все постели застланы. Беспорядка она за собой не оставляла, не хоте-
ла, чтобы ее хоть в чем-нибудь упрекнули. Я уложил ее на кушетку и дал
снотворное. Прежде чем заснуть, Беата спросила: - Почему ты молчишь?
Видимо, думала, что в моей власти говорить или молчать. Ей не под
силу было представить себе всю глубину той тишины, что царила во мне.
Никому не под силу представить себе эту тишину.
Знаете ли вы, что значит "личность"? Это маска. Роль. Истинное "я".
Язык, сдается мне после всего пережитого, связан по крайней мере с одним
из этих трех состояний. Я их всех был лишен, а значит, погрузился в пол-
ное молчание. Стал никем, а ни о ком ничего и не напишешь. Этим объясня-
ется трехдневный пробел в моем протоколе.
Когда же по прошествии многих дней я овладел словами "да" и "нет",
меня вновь потянуло к людям. Разумеется, я изменился: это все верно за-
метили. Но вовсе не требовалось непрестанно меня щадить. Вовсе не нужны
мне были эти озабоченно-пытливые взгляды, лишь мешавшие мне убедительно
показать, что кризис кончился. Нелепо, но именно теперь никто не хотел
мне верить: сомнения окружающих всплыли на поверхность, когда мои разве-
ялись. Мое правдиво-стереотипное "спасибо, хорошо" на их стереотипное
"как живешь?" действовало им на нервы. Но меня их мнение обо мне теперь
не трогало. А это в свою очередь не устраивало их. Что же, собственно
говоря, мы все предполагали? А вы? Неужели вы хладнокровно высчитали ту
цену, которую мне предстояло заплатить? Я спрашиваю просто, без всяких
эмоций, как вы всегда требовали. Без эмоций, свободный от всех старых
привязанностей, я наконец-то мог выйти из некой игры, правила которой мы
столь долгое время почитали священными. В их защите я более не нуждался.
Заподозрив, что вы именно это предвидели и даже этого желали, я лишь по-
жал плечами. Я открыл тайну неуязвимости - равнодушие. Ничто не жгло ме-
ня, когда при мне произносили некое имя, когда я слышал некий голос...
Значительное облегчение, профессор, благодаря чему я многое мог позво-
лить себе. Когда я закрывал глаза, мне не было более нужды искать болез-
ненного наслаждения в длинной череде картин, рисующих что уже само по
себе постыдно - постоянно одну и ту же пару в одних и тех же ситуациях.
Напротив, меня одолевали видения будущего: блестящее окончание экспери-
мента, мое имя у всех на устах, восторги, награды, неувядаемая слава.
Вы качаете головой, вы порицаете меня. Но что вы хотите, способен ли
я был на то, что не удается большинству мужчин, - жить без самообмана,
лицом к лицу с действительностью? Вы, возможно, надеялись, что хоть од-
ному человеку это удастся - вашему творению. Что вы сможете наблюдать за
ним и отзвук его чувств упадет на вас, чувств, которые вы давным-давно
себе запретили, способность к которым постепенно, видимо, утратили (ос-
талось у вас, по всей вероятности, одно - ощущение невосполнимой утра-
ты). Но я разочаровал вас. Сам того не замечая, я теперь тоже предпочи-
тал легкие пути, и успех эксперимента, варварская бессмыслица которого
больше уже не была мне столь очевидна, совершенно серьезно сделался сре-
доточием моих устремлений. Мне снова вспоминается история из классичес-
кой древности, рассказанная доктором Рюдигером. Сам того не зная и не
желая, я оказался все-таки шпионом в тылу противника и разведал то, что
должно было остаться мужской тайной, дабы никто не посягнул на ваши при-
вилегии, а именно: что начинания, которыми вы увлекаетесь, не могут сос-
тавить ваше счастье и что мы, женщины, обладаем правом на сопротивление,
когда вы пытаетесь вовлечь нас в свои дела.
Нет, профессор, ни одна богиня не сошла, чтобы ослепить предателя,
если, конечно, вы не хотите назвать привычку, которая нас ослепляет,
всемогущей богиней. Но частичная слепота, а ей подвержены едва ли не все
мужчины, начала одолевать и меня, ибо без нее в наше время невозможно в
полной мере пользоваться своими привилегиями. В случаях, когда раньше я
бы вспылил, ныне я оставался равнодушным. Не свойственное мне прежде до-
вольство овладело мной. Соглашения, на которые мы хоть раз пошли, даже
испытывая к ним сильнейшее недоверие, получают над нами неотразимую
власть. Я воспретил себе грусть, как бесплодное расточительство времени
и сил. Мне уже не казалось опасным, что я теперь причастен к тому разде-
лению труда, которое оставляет женщинам право на печаль, истерию и нев-
розы, а также милостиво разрешает заниматься разоблачением душевных пе-
реживаний (хотя душу ни один человек еще не отыскал под микроскопом) и
работать в неисчерпаемой сфере изящных искусств. А мы, мужчины, вынужде-
ны взваливать на свои плечи всю громаду земного шара, под тяжестью кото-
рого мы едва не валимся с ног, и посвящать себя реальной жизни, трем ее
