тебя спросить. Родионова, она тебе что-нибудь про меня говорила?
"Что ты вонючий козел, говорила. И во рту у тебя помойка. А еще
говорила, что ты предлагал ей корабельную кассу, за то, чтобы с ней
переспать".
- С какой стати она должна была мне про тебя говорить?
- Ну... Раз ты ее...
- Козлов. Я ведь не посмотрю, что ты старший.
Опять вынырнула луна и, расплывшись бледным плевком, потекла по
красному небу. Волнистое лезвие горизонта подрезало ее прозрачную плоть.
Барханы пили из нее кровь, и скоро она, испустив дух, сгинула. Козлов стал
волноваться.
- Ларин. Мы идем уже пятьдесят минут.
- Если точно, то сорок пять. А потом - дорога открыта. Ты всегда
можешь вернуться обратно. На один делить проще, чем на два.
- Если мы потеряем дорогу, делить будет нечего. Залезь, посмотри еще.
Где он, этот поганый столб?
- Нету столба, - сказал я, спустившись с бархана. - Потерялся.
- Ларин, если ты все это нарочно подстроил... со столбом... - он
вдруг резко остановился. - Понятно. Григорьев с тобой заодно. - Он хотел
сделать шаг от меня, но оступился. Неловко взмахнув руками, Козлов
повалился на спину. Я смотрел, как он переворачивается на живот, как
встает на колени и по складкам его одежды струйками стекает песок.
- Помочь? - спросил я спокойно.
Козлов растерялся. Его тяжелая узловатая кисть остановилась на
полдороги к карману.
- Руку подать? - я протянул руку, но Козлов уже поднимался.
- Извини, - сказал он, отводя взгляд. - Будешь нервным, когда эта
сопля в небе.
Луна показалась опять. Она плыла низко, прячась за горизонт, и во
впадине между барханами я четко увидел высокую человеческую фигуру. Руки у
человека были сложены над головой крестом. Крест означал римскую цифру 10.
Значит, начнут они ровно в десять. Сейчас было без четверти.
- Бывает, - сказал я небрежно и показал на небо. - Пустота - ни
птицы, ни облачка. Днем здесь всегда так. Вот ночью - другое дело.
- Что же нам теперь до ночи в песке торчать?
- Вот он, столб, - я ткнул пальцем в сторону плывущего над песком
светила.
- Слава Богу. Пошли.
Я дал ему себя обогнать и шел теперь от Козлова сбоку. Правый карман
Козлова находился от меня слева.
- Я ведь почему тебя выбрал, Ларин. Потому, что тебе верю. Жогин,
Григорьев - все это так, людишки. Дерьма кусок. Один ты - человек.
"Говори, говори, крыса. У тебя еще остается десять минут. Давай, я
потерплю".
- Но один ты пропадешь. Не выйдет у тебя одного. Я еще при живом
капитане Зайцеве знал про контейнер с "Шиповника". Раньше всех знал.
Капитан был болтлив. Я бы на его месте не стал молоть языком кому ни
попало.
"Это верно. Тебе говорить, точно, не стоило".
- Ларин. Земля далеко. Ты умеешь управлять кораблем, я умею управлять
людьми. Да сам Бог велел нам с тобой держаться рядом.
Из-за плавной дуги бархана, огибая его вдоль подножья, показалась
стайка песчаников. Увидев нас они ускорили бег и, повернув, пропали. Я
заметил - у последнего из зверьков безжизненно волочится лапа.
"Кто-то из наших. Поэтому они такие пугливые".
Козлов тоже заметил странность.
- Видал? С чего бы им нас пугаться? Ларин, - он обернулся и
пристально посмотрел на меня, - я не такой осел, чтобы доверять тем, кто
остался. Я ведь кое-что держу про запас. Кое-что важное. Ключ...
"Дурак ты, Козлов. Только такому дураку, как ты могло придти в голову
отрезать у мертвого капитана палец и думать, что никто не заметит".
Но игра есть игра.
- Ключ? - я сделал вид, что не понял. - Какой ключ?
- Пока не скажу. Отыщем контейнер, тогда узнаешь.
- Отыщем, куда ж он...
Выстрел прозвучал, как щелчок, - я даже не успел удивиться. Неужели
отстали часы? Стрелка не дошла до черты на целых четыре деления. Я
вгляделся вперед в неподвижные волны барханов. Взгляд запутался в
светотенях, и я ничего не увидел. Снова щелкнуло. Плечу сделалось холодно
и свободно. Я посмотрел на комбинезон - пятнистая ткань разошлась на плече
на стороны, и края ее порыжели.
Слева сопел Козлов. Пригнув голову, он сидел на песке и сражался с
непокорным карманом. Значит, стрелял не Козлов.
Береженого Бог бережет. Я прыгнул и повалил Козлова на землю. Коленом
я ударил его в живот, а ребром ладони - между скулой и шейными позвонками.
Козлов всхлипнул и на время затих.
На часах было начало одиннадцатого. Я повернул тело Козлова на бок и
прикрылся им, как щитом.
- Ларин! - услышал я голос Жогина. - Ларин, ты жив? Иди к нам, мы его
нашли.
- Черта с два, - сказал я негромко, опорожняя у Козлова карман.
Пистолет был у Козлова хороший, именной - на матовой рукоятке я прочитал
слова: "Капитану Зайцеву за мужество и отвагу".
- Ларин!
Я снял пистолет с предохранителя и руку с ним положил Козлову на
плечо. Тот вздохнул и дернул коленом.
Надо было решаться: пистолет - все-таки козырь. Или бежать вперед,
или же отступать и как-нибудь пробираться в обход, чтобы зайти им с тыла.
"Людишки. Дерьма кусок". Так о них говорил Козлов. Что правда, то правда.
Я решил отступать и стал оттаскивать тело Козлова за ближайший
песчаный холм. В воздухе затрещали выстрелы - они поняли мой маневр и
пытались мне помешать. Я был уже близ бархана, когда тело Козлова обмякло
и сделалось тяжелым, как камень. Я проволок труп еще метр или два, потом
бросил и, извиваясь ящерицей, отполз в безопасную зону.
Можно было передохнуть. Я отвернул вентиль обогатителя и угостил себя
двойной порцией кислорода. Голова стала ясной, и я вдруг вспомнил про
ключ. Но, видно, не один я подумал об отрезанном пальце капитана: за
песчаным бугром песок скрипел и пересыпался - кто-то подбирался к трупу с
другой стороны бархана.
Я осторожно - сначала флягу с водой, только потом голову - высунулся
и осмотрелся. Труп лежал, где лежал, но сейчас почему-то казался огромным,
не таким, каким я его оставил лежать. Но это еще ничего. Главное - труп
шевелился.
У меня чуть челюсть не отвалилась. Я метнулся за скос бархана и
недобрым словом помянул Господа. Оживающих мертвецов мне еще видеть не
приходилось. Между тем шаги за холмом делались яснее и громче - видно, у
того, кто двигался с другой стороны, нервы были покрепче.
"К черту! - я ударил кулаком по песку, так, что заболели костяшки. -
Если ты одолел живого, то и мертвого как-нибудь одолеешь".
Пересиливая отвращение, я выглянул из-за песчаного бруствера и
посмотрел на труп. И все понял. Песчаники! Это они облепили тело и,
раздирая клочья комбинезона, поедали мертвую плоть.
Противно засосало под сердцем. Я поднял пистолет и, не целясь, нажал
на спуск. Плечо тряхнуло от выстрела. За барханом что-то с шумом упало в
песок, а тело Козлова замерло и от него во все стороны побежали
перепуганные зверьки.
- Ларин! Не стреляй! Это ошибка. Мы думали, ты - Козлов, - закричал
из-за холма Жогин.
"Индюк думал". Я осторожно подполз к телу, готовый в любую секунду
выстрелить.
- Ларин! - Жогин вылез из песчаной воронки и поднял над головой руки.
- У меня ничего нет.
Я целился очень медленно. Жогин стоял бледный, словно вареная рыба,
лишь криво темнел на лице сбившийся круг респиратора, да слепо отсвечивали
очки.
- Ну? - сказал я ему. - Считаю до двух. Раз.
Жогин тряхнул рукавом и на песок упал пистолет.
Я усмехнулся:
- Все? На тебя не похоже.
- Сейчас. - Жогин вывернул локоть, и на песке рядом с первым оказался
второй. Носком ботинка Жогин отбросил их в мою сторону. - Все, - сказал
он, сглатывая комок.
- Допустим, - ответил я. - Григорьев с вами?
- Там, - Жогин кивнул за барханы.
- Мертвый? - я поднял и опустил ствол.
Жогин засмеялся и едва заметно кивнул.
- А контейнер?
Ответить он не успел. Узкий голубой луч ударил в небо из-за барханов.
Уши заложило от свиста. Луч стал шириться и расти, волна холодного воздуха
окатила меня с головой. Я увидел, как падает на песок Жогин и откатывается
за ближайший холм. Край неба сделался темным, тяжелая песчаная туча
выползла из-за горизонта и быстро поползла в мою сторону. Потом в ее
сердцевине вспыхнуло огненное яйцо, и небо раскололось на части.
Очнулся я под чем-то тяжелым. Кожа на щеке была стянута и покрыта
ссохшейся коркой. Ничего не болело. Я осторожно освободился от груза и
увидел, что лежал под мертвым Козловым. И засохшая кровь на щеке была его
кровью.
"Ласточка", - я приложил к виску холодную сталь ствола, потом
вздохнул и на секунду закрыл глаза. Так я с ней попрощался.
Футляр, в котором был спрятан палец, я нашел у Козлова за поясом,
вытащил и переложил к себе.
- Эй! - услышал я голос Григорьева. - Жогин! Ты жив?
Григорьеву никто не ответил. Он, как солдат в атаке, перебегал от
бархана к бархану, бежал и выкрикивал на бегу:
- Жогин! Жогин!
В руке он сжимал допотопный, страшный на вид пистолет, который на
корабле держал в своей коллекции Зайцев.
"Неужели такой стреляет? Вернее всего этот монстр не более как пилюля
от страха - психологическая поддержка трусоватому по натуре Григорьеву".
- Жогин!
Сейчас он бежал по открытому бугристому склону, метрах в сорока от
меня. Двигался он не быстро, то и дело цепляясь ногами за гребни песчаных
волн и с трудом удерживая равновесие. Не попасть в такую мишень мог лишь
пьяный или ленивый. Когда я поднял пистолет, Григорьев остановился и
замер. Но увидел он не меня, смотрел он в сторону, за высокий бархан,
поднимающийся среди других островерхой складчатой пирамидой. Я еще не
нажал на спуск, а он вскрикнул, словно обжегся и медленно двинулся по
направлению к пирамиде. Я видел, как напряжено его тело, как он боится
идти, как подгибаются ноги, а пугало, что зажато в руке, пляшет, будто
живое. Не дойдя нескольких метров, он остановился и закрыл пистолетом
лицо. Потом повернулся резко и, видно, хотел побежать, но вдруг упал, и
даже я на таком расстоянии увидел, как на выцветшей ткани комбинезона
распускается красный цветок.
Вот так я сэкономил на пуле - знать бы, за чей счет. Я мысленно
перетасовал карты, благо их оставалось четыре. Три короля и дама. Жогин -
возможно, но вряд ли. Жогин прост, хоть и считает себя хитрецом. Скорее уж
Алапаев. Или Яшин. Или Родионова. Кто из них остался на "Ласточке" - Яшин
или она? Или сбежали вместе, а "Ласточку" взорвали потом?
Мертвый Григорьев враскорячку лежал на песке. Я, выжидая, замер, но
кроме стаи песчаников, подкрадывающихся к лежащему телу, никакого движения
не замечал. Так я прождал с полчаса, испытывая противника на терпение.
Потом не выдержал и пополз. Голова была на удивление ясной. Рука не
дрожала. А засохшую корку крови, как маска стягивающую лицо, я успел
отчистить песком, смачивая его слюной.
Я полз и думал о Родионовой. На "Ласточке" мы прожили с ней десять
дней, до этого она жила с Зайцевым, пока его не убили. Изменяла она мне
редко, один раз я заставил ее ночевать с Жогиным, чтобы узнать про
Козлова. Если Яшин ее убил - жаль. До ближайшей женщины - десять недель
полета.
Чем ближе я подбирался к бархану, тем труднее становилось ползти.
Дело было не в страхе. И реакция на гибель Григорьева здесь была ни при
чем. Песок оставался прежним, его волны и пестрые гребни привычно
врезались в кожу. Мозг привычно гасил болевые удары и отсчитывал метры
пути. Пожалуй, воздух стал вязче - признак наступившего вечера. Или
все-таки помноженный на усталость страх?
