ноженный палец, разглядывал собравшихся в дырочку. Он все ждал, чем же
закончится их затянувшееся молчание.
Время шло. Трансляторы стояли, словно переодетые в людей рыбы. Женя
устал ждать и уже собрался оставить этот молчаливый аквариум, когда поя-
вился звук.
...Тихо дрожала листва. Серебряный колокольчик звенел то громче, то
совсем умирая. Из глубины леса, из влажной бархатной темноты смотрели
большие птицы. Крик их, похожий на вздох, был глух и печален от старости
и тоски. Ударила капля, другая. Застучала дождевая вода. Лес зашумел,
задвигался, птицы в чаще умолкли.
Голос дождя крепчал...
Сначала Женя подумал, что в доме включили радио. Он оглянулся на тем-
ную стену флигеля. Дом молчал.
И вдруг за забором что-то переменилось. Звук не утих, он сделался
громче и внятней. Продолжали шуметь деревья, и капли стучали по листьям.
Но появилось другое. Появились пропавшие лица. Лица трансляторов из ма-
сок со стеклянными пуговицами оживали, ожили. Женя увидел, как свет рас-
текается по желобкам морщин, по вмятинам и небритой коже. Лица преобра-
жались. Это были лица детей, радующихся празднику звуков. Они стояли по
кругу и слушали лес, слушали птиц и дождь, слушали дальний мир, бывший
вне их и одновременно с ними.
Женя был не из тех, кто спешил разложить любую тайну по полочкам. К
позитивистам он относился как к глухонемым - жалел их и отходил в сторо-
ну. Рационалистов, традиционных марксистов и неомарксистов-ленинцев, от-
части даже прагматиков он считал одноногими инвалидами, из глупой гор-
дости не желающих пользоваться костылями.
Он сразу решил, пусть тайна останется тайной, и раз ему выпало при-
коснуться к ней краем уха, то и того достаточно. Он был не жадный. И не
хотел развести волшебно звучащий круг.
Собрание трансляторов повторилось на другой вечер, и через день, и в
среду. Женя уже заранее ждал, когда последний перевалится через забор, и
приникал к заветной дырочке в дощатой стене. Последним обычно перелезал
белый, как кость, старик в помятой рабочей робе. Лез он медленно и с
одышкой. Жене всякий раз хотелось его подсадить. Но показываться им на
глаза он не решался.
Теперь он знал, что молчание трансляторов - лишь ожидание. И он тер-
пеливо ждал.
Звуки не повторялись. Если в первый раз говорил лес, то на другой
день запела упругая, как струна, тишина. Он никогда не думал, что тишина
способна звучать. Она рассып[/]алась на разноцветные капли звуков, ни на
мгновение не затихала, а жила глубиной и наполненной звездами бесконеч-
ностью.
Женя понял, что это было. Космос. Великий Космос. Здесь, за простым
заборчиком, на затертом среди домов пустырьке.
Сердце его дрожало.
На третий вечер Женя услышал речь. Это не был голос никого из двенад-
цати. Странный, ни на что не похожий, он разливался волнами и мягко ка-
сался слуха. Не похожий и вместе с тем похожий. В нем звучал и шум леса,
и плеск дождя, и дыхание Великого Космоса. Казалось, он вобрал в себя
все голоса мира и одновременно оставался самим собой.
Женя вслушивался, прильнув к забору. Он боялся дышать. Он хотел про-
никнуть в смысл непонятной речи. Он сердцем чувствовал, нет слов важнее.
Вот-вот, и тонкая пленка непонимания лопнет. Еще немного...
- Эй, там! Никому не двигаться, стреляю.
Участковый Гром стоял на краю огромной, как смерть, стены, что сава-
ном застилала полнеба. Снизу он казался маленьким, как лесной паучок, и
таким же игрушечным и не страшным.
Никто и не думал двигаться.
Грому этого показалось мало.
- Чтобы ни одна сука у меня...- И не допищав до конца, он спрятался
за кваканье пистолета.
Эхо облетело пустырь, и уже слаженный лягушачий хор, не хуже красноз-
наменного, запел, будоража воздух.
Но все это было мелко, как мелкое пригородное болото. Никто из две-
надцати, и даже тринадцатый, Женя, не заметил ни кваканья, ни брюзжанья
с края стены.
Голос. Другой. Высокий, как само небо. Он нисходил на них, как огнен-
ные языки на апостолов в праздник Пятидесятницы. Он не отпускал, и разве
слушающим его было дело до какого-то Грома - пустячка-паучка, чертом
заброшенного на крышу.
Сверху по стене поползла тонкая нить паутины. Чем ниже она спуска-
лась, тем становилась толще, и вдруг у самой земли оказалась мощным ви-
тым канатом.
Женя не сразу понял, что происходит. Крик и выстрел он слышал, но они
чиркнули серной молнийкой по самому краю сознания, не оставив на нем ни
царапины. Не в молнийке было дело. В глазу сидела ресница. Она досаждала
и мешала смотреть, погружаясь в зрачок, как вражеская подводная лодка.
Она угрожала свободе.
Женя сначала мизинцем, потом краем воротника попытался спасти попав-
ший в беду зрачок. Но простые средства не помогали. И не мудрено - когда
ресница в фуражке и у нее расстегнута кобура, мизинец помощник неважный.
Гром, как капля чернил, стекал по канату вниз. Он уже пересек огром-
ную смоляную надпись, протянувшуюся поперек стены. "Гаврилов - фашист и
жадина" - было выведено аршинными буквами. Гром как раз закрывал фураж-
кой жирную шестирукую Ж. Пистолет он держал в зубах и походил сейчас на
дворнягу, подобравшую обгорелую кость. В глазах стоял немой лай, фуражка
ремешком цеплялась за подбородок.
И тут до Жени дошло, наконец. Он понял: как только этот подавившийся
костью висельник сапогами коснется земли - всему конец. Ничего больше не
будет. Ни Голоса, ни трансляторов. Ничего.
Боль проткнула его тупым острием гвоздя.
Дыхание будущей пустоты охолодило тело.
И Женя - Красное солнышко, рыжий, упрямый Женя - уже летел ракетой
вперед, туда, к свисающей плети каната.
Он бежал ровнехонько вдоль стены, золотистые кольца пыли цеплялись
ему за подошвы. Добежав до каната, он ухватил его крепко - прямо за раз-
мочаленную мотню. И не останавливаясь, побежал дальше. Канат в руке на-
тянулся, стрела огромного маятника с гирькой, сработанной под милиционе-
ра, пошла скользить вдоль стены.
Выше, выше - пока рука удерживала канат. Потом эстафетную палочку пе-
рехватила инерция.
Маятник отмерял время. Стрела то взметывалась под самую крышу, то по
закону иуды Ньютона, придуманному властям на погибель, набирала силу и
камнем ухала вниз. Но и там, внизу у земли, летучее тело Грома не задер-
живалось ни на секунду.
Когда движение начинало гаснуть, Женя снова вступал в славную долж-
ность часовщика. Он подводил часы, оттягивая канат до предела, и все
повторялось опять.
Железный кляп пистолета не давал Грому кричать. Сама качка его не пу-
гала, на голову Гром был крепок. Но чтобы удерживаться на ходу, он все
же вплелся в канат синей государственной нитью. Минут через пять полета,
ворочая языком и потихоньку приразжимая зубы, ему удалось-таки перемес-
тить пистолет в щербатую половину рта. Рукоятка клином вошла в тесную
челюстную расщелину, и теперь он мог подавать голос.
- Питалас! - прокричал он криком кастрата.
- Посазу!
- Рызый, концай кацать! Падази, вытасю изюбов питалет.
Но Женя его не слушал. Женя смеялся бешено, как рыжий бесенок, отыс-
кавший управу на самого Балду.
Трансляторов уже давно не было. Женя сам не заметил, как они покинули
поле боя. Ему сделалось хорошо. Голос спасен, он спас его от страшного
ненебесного Грома. Теперь Гром не страшен.
- Все, прощаю,- крикнул он вверх, в торчащие из-под фуражки лимонные
дольки ушей.
Женя остановил канат.
Уже на пиках забора он оглянулся. Но не на Грома, на само место,
словно хотел увидеть дрожащие в воздухе золотинки, следы чудесного Голо-
са.
Пустырь сиротливо молчал, золота не плавало ни крупицы.
Нет, он увидел, одна незнакомая звездочка расправила острые хоботки.
Лучи потянулись к нему, на лету превращаясь в стрелы. Земля закачалась,
потом завертелась волчком, и последнее, что он увидел, это узкие струны
забора и голубокрылого ангела, черным блестящим смычком играющего на за-
боре Шопена.
Неизвестно, где Женю похоронили. Неизвестно, кто были его родители.
Может быть, он и родился-то не у нас на Земле, а упал к нам однажды с
близкой планеты Солнце, до которой в осенние дни так просто дотянуться
рукой.
Сентябрь 1989
ХРИСТА ВОЛЬФ
ОПЫТ НА СЕБЕ
Размышления к протоколу одного эксперимента
Не подлежит сомнению: эксперимент удался. Вы, профессор, один из ве-
личайших людей нашего века. К сиюминутной славе вы равнодушны. А мне
правила секретности, которыми мы связаны, не только гарантируют строжай-
шую тайну во всем, что касается материалов нашего опыта, но позволяют
включить эти непредусмотренные записки в протокол моего эксперимента.
Восполнить пробел в протоколе, подробно исследовав причины его воз-
никновения, - лучшего предлога довести до вас свои соображения не найти.
Устав отыскивать предлоги и отговорки, выскажу-ка все начистоту, вос-
пользовавшись привилегией женщин, к которой они так редко обращаются, -
косвенный вывод, сделанный мною в тот период, когда я была мужчиной,
вернее, намеревалась стать мужчиной. Мои свежие впечатления требуют вы-
хода. Радуясь вновь обретенной власти над словами, я не могу не поиграть
ими, не могу не насладиться их многозначностью, что, однако, не мешает
мне со всей ответственностью заявить, что в моем протоколе вы познакоми-
тесь с данными точными, безошибочными и однозначными.
Нечто-199-превосходное средство, пригодное для того, чтобы без риска
и без нежелательных побочных явлений превращать женщину в мужчину. Тес-
ты, подтверждающие нашу гипотезу, отличаются именно теми свойствами, ко-
торыми, как вы раз и навсегда внушили нам, когда мы были еще студентами,
должны отличаться безупречные тесты: они надежны, чувствительны, они
улавливают нюансы и правомерны. Я сама их составляла. Протокол я вела
самым добросовестным образом. Каждое слово в моем отчете обоснованно.
Но все слова отчета в их совокупности, по существу, ничего не объяс-
няют: не объясняют ни почему я решила стать объектом опыта, ни тем более
почему я прервала опыт через тридцать дней и вот уже две недели вновь
благополучно существую как женщина. Я знаю, что истина - этого слова вы
предпочли бы избежать - весьма далека от фактов протокола. А вы с вашим
фанатичным преклонением перед результатами измерений заставили меня
усомниться во многих присущих только мне одной словах, хотя именно они
помогли бы мне теперь оспорить мнимый нейтралитет этого протокола моими
подлинными воспоминаниями.
Любопытство, будто бы сказали вы. Любопытство как условная причина
моего согласия на этот опыт. А любопытство-порок женщин и кошек, мужчина
не одержим стремлением к познанию, жаждой знания. Это соображение я выс-
казала вам, и вы улыбнулись, оценив его по достоинству, если я правильно
понимаю вашу улыбку. Вы никогда не спорите, когда вас ловят с поличным.
Однако вы прилагаете все усилия к тому, чтобы вас не поймали. Мне и са-
мой интересно - почему? Теперь все хотят знать, какой черт дернул меня
досрочно оборвать успешный опыт. Но отчего никто не поинтересовался при-
чинами, толкнувшими меня на столь безумный поступок? Даже вы никогда не
задали мне этого вопроса - ни до, ни после. Либо вы знаете все ответы,
либо слишком горды и не хотите разоблачить себя вопросами...
Быть может, заведующей отделом кадров следовало поговорить со мной?
Но у нее было полно хлопот с правилами соблюдения секретности. Теперь
мне даже как-то подозрительно, что никто из нас не нарушил тогда обет
молчания - точно сообщники, чьи рты замкнуты совместным преступлением.
Мой текст заявления - видимо - отличался от текста этичной беспристраст-
ностью его подписали. Белый лист официального бланка стандартного форма-
та со штампом Академия наук. И далее, что я, движимая... руководимая
(прогресс науки, гуманистические цели и так далее)... добровольно отдаю
