справочника (позапрошлый) составляло пять ("Ого!") человек. Структура
партийной организации традиционная для партии подобного типа. Секретарь,
заместитель (и хранитель партийной кассы), члены. Постоянного помещения не
имеют. В своей деятельности провозглашают принципы...
Скучно. Я закрыл справочник осторожно, чтобы не поднимать пыль.
Решительно встал, потом решительно сел. Задумался нерешительно. Нет, пока
не увижу пристань своими глазами, все - день, вечер, дела - пойдет
насмарку, это уж точно. И отправился в долгий путь к пристани.
Идти было два квартала. Но я растянул их так, словно каждый дом на
пути - домовина с затаившимися упырями, за каждым углом - убийца, а сама
дорога до пристани - шаткая досочка над сернокислотной рекой. Я не хотел
идти. Я не хотел становиться рабом роковых предчувствий. По дороге раз
пять я расплевывался со всяческой пифагорейщиной, хлебниковщиной и прочим
дурным наследием давнопрошедших времен. Солнце сквозь дымку вечера светило
драконьим глазом. От Бжи несло холодком.
К пристани я подходил сутулясь. Колотье в груди перешло в изнуряющий
гуд. Уже огибая не по зимнему легкие стены береговых строений, я услышал
густое насупленное молчание склонившихся над причалом людей. По ступеням
промерзших сходней я поднимался, как по зубьям пилы. На причале я насчитал
шестерых. С траурным звуком терся о бока причальных быков лед. Ни один
сигаретный дым не согревал воздух.
Среди неплотно стоящих спин я увидел и две знакомые: круглую -
редактора Кости и плоскую - оперуполномоченного Ахмедова. Складки на
тканях одежд пролегали строго и монументально. Скорбные плечи поникли, а
за плечами на свинцовой панели пристани лежало прикрытое брезентовым
прямоугольником тело.
- Он? - спросил я круглую спину Кости.
- Он, - ответил Костя не оборачиваясь.
Ахмедов робко, чтобы не нарушить молчание, поскреб рукав моего
пальто.
- Вот ваше имущество. Можете взять, вам нужнее.
Он приоткрыл портфель, достал зажигалку, пугач, но неуклюже, и
тяжелая металлическая игрушка выскользнула у него из руки. Грянул гром.
Истерически вскрикнула женщина. Все словно того и ждали. Люди засуетились,
забегали. Уже с берега от белой машины бежали трое в халатах. Зеленый
парус носилок раздувался на холодном ветру.
Я подобрал пугач и беззвучно кивнул Ахмедову. День кончился, померкла
река. Гудя и постанывая рессорами, ненужная медицинская помощь пропала в
снежной пыли.
7
Пока я спал и мучился дикими снами, на веки мне положили свинец и
затылок прикрутили к подушке ржавым тупым болтом. Конец его больно
упирался в верхнее небо, ржавчина облепила гортань. Я попытался крикнуть,
захрипел и понял, что наступило утро. Разлепить заплывшие веки помогла
головная боль. Она пробудилась тоже.
Первое, что я увидел, - страшное фиолетовое пятно, шевелящееся перед
глазами. Я снова зажмурился. Проглотил кислую ржавчину. Затая дыхание,
приоткрыл один глаз. Носок. Собственный, на ноге. И нога моя. Сразу стало
спокойней. Чужеродное тело во рту вновь превратилось в язык. Жив, слава
Богу.
Телефонный ящик, что стоял в головах постели, крякнул и разбудил меня
окончательно.
"А ну вас всех", - подумал я мрачно. И вдруг все прошло. И головная
боль и ломота в теле. Я вспомнил вчерашний день. И вечер, и вчерашний
холод я вспомнил. И как Костя и я пили молча, по-бежински, закусывая своей
тоской, и поминали покойного Равича. Человека, которого я в жизни ни разу
не видел. Нет, прости меня, Господи, видел раз, вчера на пристани, но
лучше бы этого раза не было. Кто-то еще с нами пил, кто - не помню, помню
жене звонили, Равич Татьяна, Таня. Я вырывал трубку у Кости, он не давал,
я кричал и просил прощенья. Пил я больше всех, очень хотелось. Очень...
Телефон трещал и трещал.
- Костя? Товарищ Ахмедов?
Голос был незнакомый и звучал глухо, будто из-под воды.
- Это не товарищ Ахмедов.
- Кто говорит? Что вам нужно?
- Мне? Ничего. А вам, Михаил Александрович, привет от покойного
Равича.
Длинное многоточие из гудков завершило глухую фразу. Собеседник, как
вышел из-под воды, так под нее и ушел, неузнанный и неуловимый. Я прикусил
язык.
8
Час балконного времени по расценкам городского совета стоил 120
рублей. Итого за четыре часа набегало 480. Я, скучая, прогуливался возле
здания школы, обошел его, заглянул в нижние окна, смахнул с подоконника
снег. Мелкие деревца, по зимней поре беспородные, устраивали на заднем
дворе шествие по квадрату. Я не стал им мешать, вернулся на главную улицу,
где над балясинами балкона влево, вправо и вниз разлетались красные флаги.
Само здание было цвета песка, в голубых проймах окон отражался субботний
город.
Наконец, на балконе треснуло. Балконная дверь раздвинулась и
показались четверо. Трое мужчин и дама. Народ, что легко и шумно
предавался субботней лени, втекал и вытекал в двери и из дверей магазинов,
лавочек, лавок, парикмахерских, тиров, столовых, шашлычных, баров,
барчиков и кинотеатра "Спорт", потянул головы вверх, и некоторые
остановились.
Никого похожего на моих подопечных я пока не замечал. Впрочем, на
глаз их определять трудновато, даже с моим семилетним стажем.
Наверху захрипел мегафон. "Раз-два, раз-два, проверка", - сказал он
важно, и человек, державший его в руках, кивнул другому: "Порядок".
Балконное время пошло.
Говорили все время двое, сначала один, потом другой, по двадцать
минут каждый. Ни по силе, ни по звучанию голоса их не отличались. Только
светлая лысина одного, да синие щеки другого определяли источник звука.
Третий мужчина в пропаганде с воздуха не участвовал, молчала и их пожилая
спутница, лишь улыбалась мило и изредка взмахивала рукой вниз кому-нибудь
из знакомых.
Я то стоял и слушал, то, когда уж очень одолевала зевота, отходил
размять ноги и читал объявления на щите. На мне была рабочая форма. То же
полупальто, та же в зубах сигарета, зеленый шарф, саквояж. Не было только
покоя, ушел со вчерашним днем.
- Забирохин, Нестор Васильевич. - Голос выплыл наружу из курчавого
барашка-воротника.
- Кто? - спросил я, приглядываясь.
- Забирохин, первый секретарь той партии, что на балконе.
- А-а, - ответил я понимающе. - Интересная фамилия. А с ним рядом?
Мне было все равно, кто рядом, про балкон я уже забыл, потому что у
самозваного комментатора я кое-что приметил. Кое-что такое, отчего рука
моя крепче вжалась в ручку от саквояжа, чтобы Шарри, верный мой Шарри,
почувствовал, что хозяин волнуется.
- Вы про даму или про товарища, завязывающего шнурок? Дама - это
товарищ Глазкова Мария Яковлевна, а товарищ, завязывающий шнурок...
- Скажите, - оборвал я его неожиданно, - на улицу Генеральную как
пройти?
- Не знаю, не слышал, нету такой. А какой дом вам нужно?
Мне очень хотелось ответить: ваш, чей же еще. Конечно же ваш, к вам,
дорогой товарищ прохожий, вы же и есть Первый номер из отыскавшихся моих
подопечных. Потому что только у номера Первого не вылетает в морозный
воздух изо рта пар. Это заявляю вам я, эксперт по вдохам и выдохам. Но...
молчок. Пока - молчок. Нужно вас всех собрать. А пока потянуть время,
что-то спросить еще.
- Вы... Вы в бильярд играете?
- Простите. - Человек в барашковом воротнике не слушал, он
заторопился к балкону. Там начиналась благотворительная раздача. Дама,
товарищ Глазкова, на балконе теперь не стояла, она непонятным образом
оказалась внизу, и перед ней стоял столик с партийной литературой. Мой
подопечный терся у столика первый. Воротник его нырнул вниз, спина
изогнулась горкой.
- А, Виктор Викторович! Сколько нынче возьмете?
- Немного возьму, Мария Яковлевна, а как же.
- Эти возьмите. Эту. Вот "Задачи партии на современном этапе". Здесь
классики. Как, Виктор Викторович, пока не надумали вступать в наши ряды? А
товарищ ваш не надумал?
- Почитаю, Мария Яковлевна, почитаю, - монотонно бубнил воротник и,
монотонно бубня, пропал за чужими спинами.
Я подался вперед к столу, но там среди завсегдатаев бесплатных раздач
и нескольких большеглазых мальчишек моего подопечного не было. Ушел, вьюн.
9
Итак, Виктор Викторович, пока бесфамильный. И партдама Глазкова этого
бесфамильного знает. И еще она про какого-то товарища спрашивала. А где
двое, там ищи остальных.
Я посмотрел на часы. До конца митинга времени оставался час.
- Виктор Викторович? Нет, фамилию не знаю. Живет где-то на
Генеральной, кажется.
"Ага, и этот на Генеральной."
Под музыку, льющуюся с балкона, я оттанцевал от столика, награжденный
памятной книгой. Книгу я бросил в саквояж к Шарри, пусть читает, пока
катается. На название я даже не посмотрел.
Субботний день был бессолнечный. Круглые серые облака ползли и ползли
над городом, угрожая снежным обвалом. Быстро стало темнеть, и ленты
цветных огней протянулись по пасмурным стенам. Дежурство прошло неплохо, и
настала пора подумать о каком-нибудь теплом угле. Тепло, уют, борщ
по-бежински, рюмка водки с повтором - много ли человеку надо?
В гостиницу идти не хотелось. Старинный столетний дом, набитый
командированными и тараканами. В него я всегда успею. Я свернул с улицы
Красной, обогнул заснеженный сквер и оказался на неширокой уютной улочке с
голубиным названием - Воркулова. Здесь было по-вечернему тихо. Вдалеке
из-за домов выступал церковный фронтон. Куполок, окрашенный в голубое,
узкий просвет колокольни, черная вязь ограды. К церкви я не пошел, с моей
опасной профессией Бог мне не помощник.
Скоро я нашел то, что искал. От золотой пленки жира, от сладкого дыма
и перца, щекочущего язык, голова моя закружилась. Ноги горели в огне, а
масляный блеск портвейна, подсластившего горькую бежинскую слезу в
графине, да густой сигаретный дымок успокоили страхи сердца.
Не хотелось убегать от тепла. Узкое ресторанное зальце, молчаливый
рояль в углу, официант, сонный, как все провинциальные официанты, дух
покоя и лени - такие вещи в общем-то не по мне. Я знал, что скоро меня
одолеет скука, а из способов борьбы с этой бесполой дамой предпочитал два.
Женская ласка - раз. И второе - моя работа.
На первое рассчитывать не приходилось. Лиданька далеко, до ночи к ней
не успеть, да и этот ее Аркадий - надо же, выдумала себе племянника. Из
жарких кухонных недр, правда, долетало порой до уха щебечущее женское
слово, но отрывать женщину от плиты, наносить ущерб чьим-то желудкам -
нет, на это рука не поднимется.
Я хотел уже расплатиться и ждал, когда сонная муха-официант выползет
из-за дубовой створки. Мой столик стоял в глубине, и узкий световой
коридор, затененный по сторонам портьерами, начинался от самой двери. Пока
я отогревался, дверь хлопнула раза два, впуская тихие пары. Они исчезали в
углах и больше не издавали ни звука. И вдруг дверь выстрелила шумно, как
пробка. На пороге стояла, дыша морозом, честная компания утопистов.
Сначала мне показалось, что из двери выдвинулся балкон. Знакомые
мегафон, лысина и щетина, и молчаливый третий, и красные щеки Глазковой, и
журчащий ручей из слов, и квадратная глыба столика с ножками, заломленными
под брюхо, какие-то длинные палки, которые обмакнули в кровь. Палки
оказались флагами, туго-натуго намотанными на древки. Все это двигалось на
меня, не сворачивая. Световая дорожка меркла, сияющий божок люстры под
