До бархана оставалось немного. Между мной и волнистым склоном, круто
поднимавшимся вверх, проходила гряда холмов - невысоких, каждый размером с
согнутого в поясе человека. Правее, в нескольких метрах, как рваная дыра в
полотне, темнело тело Григорьева.
Я взял правее. Пусть потеряю во времени, зато можно ползти, укрываясь
за песчаной косой, подковой изгибающейся к востоку. Глядишь, и где-нибудь
отыщется место, откуда можно будет выстрелить первому.
Скоро мне повезло - в спекшейся корке, покрывавшей ребро косы, я
обнаружил трещину. В узком треугольном просвете, который расширялся на
выходе, виднелась вывернутая рука Григорьева с увязшей в песке ладонью. А
рядом, ближе ко мне, лежал пластиковый цилиндр размером с человеческий
палец.
"Третий. - Я хотел облизать губы, позабыв про кольцо респиратора, и
почувствовал горечь резины. - Значит, третий был у Григорьева. Так".
Оторвав взгляд от лежащего на песке предмета, я попытался рассмотреть
то, что находилось вдали. Видимость была - хуже некуда. Красноватая глыба
бархана еще просматривалась на вечереющем небе, но неясное пятно у
подножья из-за расстояния и узости щели все время меняло форму, и глаз
уставал смотреть. Можно было расширить щель, но получать пулю в лоб из-за
собственного нетерпения не хотелось.
Выручила меня луна. Бледный призрачный круг, срезанный песчаными
ножницами, возник всего на мгновенье. И в пролившемся лунном свете...
Я сжал виски и плотно закрыл глаза. Потом открыл. Луны не было.
Ничего не было. Был отсвет на песчаной стене. Или игра теней. Или морок
усталости, породивший навязчивый образ. В пролившемся лунном свете я
увидел лицо Родионовой. Живое. Губы полуоткрыты. Волосы рассыпаны по
плечам. Глаза... Такие я видел ночами, когда она была со мной рядом.
- Нет, - сказал я себе, поднимаясь.
- Это игра теней. - Воля сопротивлялась смерти.
- Не верю, - я встал во весь рост и пошел, не ощущая тела. Ноги не
слушались. О смерти я больше не думал. Глаза смотрели вперед на смутную
глыбу бархана. Под ногу что-то попало. Ребристый след от подошвы пролег по
мертвой ладони. Я даже не оглянулся.
Это была она. Ее обнаженное тело лежало вывалянное в песке. Голова
откинулась в сторону, а в руке, в разжавшихся пальцах, я увидел жогинский
пистолет.
Я остановился, как вкопанный. Между ней и стеной песка в складках
помятой одежды, обвивавших тело, как пелена, стоял капитан Зайцев и в упор
смотрел на меня.
- Палец! - он выставил перед собой руку. На изуродованной ладони в
пустоте между пальцами темнели бурые запекшиеся рубцы.
Ни слова не говоря, я достал из-за пояса пластиковый цилиндр и
бросил. Сейчас я позавидовал мертвым. Они не видели Лазаря.
- Палец! - громко повторил воскресший.
Я бросил ему второй, тот, что отобрал у Козлова. Он наклонился и
взял. Тело его перегнулось и лицо налилось кровью. Я мог бы выстрелить,
мог изрешетить его пулями, мстя за собственную неудачу. Но только поднял
пистолет и сразу же его опустил. Сзади за спиной Зайцева рядом со
спасательным шлюпом - малым подобием "Ласточки" - темнел злополучный
контейнер. Пустой, никому не нужный.
Дура! Жадная дура! Чтобы распечатать контейнер, она приложила не
палец - пальца ей показалось мало! Она приложило все тело, приволокла с
орбиты и приложила. Не побрезговала, подлая тварь. И кому в результате
досталось бессмертие? Тебе, мертвая кукла с вытаращенными от страха
глазами? Мне, дураку, который тебе поверил? Трупу! Мертвому капитану
Зайцеву, оживленному энергией воскрешения! И стреляй в него, не стреляй,
смерть ему уже не страшна.
Зайцев возился с рукой, приращивая к ладони пальцы. Я повернулся и
медленно пошел на восток. Было тихо. Скрипел песок. Я шел по нему,
спотыкаясь, потому что не было света.
Александр ЕТОЕВ
ЗМЕЯ, ПОЖРАВШАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО
"На планете Хрум, на четвертом спутнике, самом дальнем, обитает змея,
пожравшая человечество..."
- Как это, пожравшая? - сказал Сергаил Клод аль-Намура Мгндех, - а я?
Он посмотрел на себя в зеркало - живого, свежевыбритого,
непожранного.
- Черт побери, я, что - уже и не человечество? - повторил он громко,
отбросив в сторону Краткую Энциклопедию.
- Дудки! - сказал Сергаил и чпокнул магнитной дверью.
На сборы ушла минута. Он заправил фулет двумя мерами пентаплаза
(чтобы хватило), погрозил кулаком неведомой гадине и отчалил.
От планеты Хрум уже за несколько хронолюксов шибало в нос аммиаком.
Сергаил нацепил на нос антигазовую прищепку и стал пересчитывать спутники.
Раз - золотая букашка с пятнышками кратеров вместо глаз.
Два - что-то скользкое, дымчатое, как медуза. Гадкое - тошно
смотреть.
Три - просто дырка в пространстве, словно кто пальцем ткнул.
Ага, вот он, четвертый - голый полированный шар, обвитый толстой
спиралью.
Сергаил прокашлялся, чтобы иметь представительный голос, потом открыл
нараспашку верхнюю голосовую отдушину.
- Эй, на четвертом спутнике!
Спираль, что обвивала поверхность, подняла остренькую головку.
- Простите, это про вас написано, что вы змея, пожравшая
человечество?
- Как? - голова змеи закачалась на тонкой шее. Глаза были прикрыты.
Дряблая кожа век вздрагивала в такт словам.
- Пожалуйста, говорите громче, я плохо слышу.
Сергаил приблизил фулет к планетке.
- Я прочитал в Краткой Космической Энциклопедии, что вы - змея,
пожравшая человечество.
- Я, милый, я. Чего по-молодости не сделаешь.
- Но как же так, - Сергаил почувствовал, что начинает нервничать, -
по-вашему, я мертвец?
- Слепая я стала. Совсем состарилась, - вздохнула змея.
Голова ее опустилась, веки перестали дрожать.
- Да ты садись, присаживайся. Вон - посадочная площадка. Видишь,
мелком очерчена.
- И сяду, - сказал Сергаил.
Он аккуратно прицелился и посадил свой фулет как раз напротив
востренькой змеиной головки.
- Так что тебе, милый?
- Я здесь исключительно справедливости ради. Вы, наверное, не поняли,
когда я говорил вам оттуда, - он показал на место в пространстве, где
только что находился фулет, - но я повторю: вы - змея, пожравшая
человечество. Так написано в Энциклопедии. А я что, исключение?
- Все правильно, - сказала змея, - вы не исключение.
Она устало вздохнула.
- Смотрите, смотрите, не бойтесь, - голос змеи звучал мирно и без
подвоха, - сюда смотрите, в пасть.
Змея распахнула пасть. Два ряда острых зубов - сверху и снизу -
словно зубья пилы, поначалу нагнали страха. Сергаил пересилил страх и
храбро, прямо сказочный витязь, заглянул в отороченную зубами дыру.
Там, как-будто в окуляре стереоскопа, чернело бескрайнее бархатное
полотно. Бархат был черен, жив, он блистал серебряными булавками. Искорки
кораблей вспыхивали здесь и там. Эфир полнился голосами.
- Мать честная, - воскликнул изумленный Сергаил, - так вот оно что.
Вот в чем загадка.
- Теперь поняли? - голос змеи сделался гулким, далеким. Звук пропадал
в этой новой открывшейся глубине.
- Так что вот, честь имею представиться. Я и есть тот самый Змей -
Искуситель Человечества, как написано в одной древней Книге. Я его пожрал.
Вот оно, все здесь. Видите?
- Вижу, - сказал Сергаил чуть слышно.
- Так что ж вы стоите, раз видите. Вперед. Смелее вперед.
В зеркальном крыле корабля мелкими тусклыми кляксами мелькнули звезды
старой вселенной. На них он не смотрел. Впереди горели другие.
Александр ЕТОЕВ
ЭКСПЕРТ ПО ВДОХАМ И ВЫДОХАМ
1
Замечательно - на потолке, как раз над моей головой, так
безответственно положенной на жесткую гостиничную подушку, чернели пулевые
отверстия.
"Здесь проживал гусар, пил водку, думал о женщинах и стрелял с тоски
из лепажа", - соображение показалось здравым.
Потолок был ранен в пяти местах, не хватало двух пуль, чтобы вышла
Большая Медведица. Тот, кто стрелял, верно, не думал о звездах. Или проще
- в пистолете не хватило зарядов.
От пулевых норок по потолку тянулись толстые старческие морщины,
расходясь, тончали, пересекаясь, ловили сеткой медленных медных мух.
Сон одолевал, дрема отяжелила веки, но будучи благоразумен, на всякий
случай я раскрыл стоявший на полу саквояж. "Шарри, ко мне, мой Шарри!"
Шарри - любимая заводная игрушка, мой электронный паук. Шарри незаменим.
Имя Шарри придумал я сам, происходит имя от песьего имени Шарик, "к" я
убрал как лишнюю, для рычанья добавил "р", и получился Шарри.
Шарри зверь молчаливый, не то, что змея или пес. Мой коллега Герман
Петров предпочитает гремучих змей, когда нужно поставить охрану. Алик
Ступкин предпочитает змей тоже, но декоративных удавов с Борнео. А я - по
старинке - ценю дружбу электронного паука. Привык. И Шарри ко мне привык.
Два сапога - пара.
Лежанка была маловата. Росту я под два метра, точнее, метр девяносто
четыре, и бедная голова, упершись в деревянную стенку, затылком ощутила в
дереве некий овальный дефект. Не глядя, я пальцем ткнул за голову, и палец
подушечкой прилепился к ровному скосу отверстия. Лениво я повернул голову.
Ага, и здесь гусарская пуля. Или это соперник помешал гусару изобразить
звездного зверя до конца? На внутренней стенке отверстия я заметил след
высохшей рыжей краски. Я вздохнул. Гусарика стало жаль.
Через минуту я спал. Сон был красив и нежен. Мне снилась Лидия,
мягкий молочный сосок, мягкие молочные бедра.
"Сон в руку?" - спросил я себя, просыпаясь. Встал и набрал номер.
Маленькая любимая точка в южном полушарии планеты ответила, не заставив
ждать:
- Аркадинька?
Я был возмущен и ответил громко и гордо:
- Я Миша, а не Аркадий, Лидия Алексеевна. Аркадий вам позвонит позже.
- Мишенька, ты откуда? - ангельский голосок.
"Нет, леди невинна. Несмотря на злодея Аркадия, несмотря на злодея
Виктора, злодеев Адама, Юрия, Леонида." Я оттаял.
- Лиданька, я из Бежина. Есть такой городок между Брестом и
Петропавловском. Здесь зима, а у тебя что? Лиданька, ты меня любишь?
- Люблю, - ангельский голосок. Хитрый-хитрый, невинный-невинный.
- А Аркадия?
- Мишенька, Аркадий - племянник, мальчик двенадцати лет.
"Ах, лукавит, коварная. Ангел, ангел... Змея."
Еще пять минут разговора, и я понял, что сон не в руку.
Утро было туманное. Сквозь стеклянную зыбь окна заглядывали беленные
инеем топольки. Пока я спал и звонил, дырок на потолке не прибавилось, и
за это в награду Шарри Верный от руки хозяина лично имел быть обласканным
вылинявшим обрезком замши. Шарри замшу ценил. После нее он блестел, а
инородная пыль аккуратно стряхивалась в уборную.
Выходя их гостиничной кельи, честно признаюсь, я испытал стыд за
утрату профессиональной бдительности. Да, устал, да, было поздно и в
коридоре экономили свет. Но не заметить на двери табличку -
непростительно, Михаил Александрович. Я ее прочитал, трогательную надпись
на двери. "В этом номере свел счеты с жизнью поэт Александр Дегтярный,
двадцати семи лет."
"Мемориальный номер, - присвистнул я тихим свистом, - вот почему
дырки. А я-то - гусар, лепаж... Оплошал, гражданин эксперт."
Идя по утренней улице, я мучительно вспоминал: Дегтярный...
Дегтярный... поэт. Баратынский, Анненский, Белый... Черный... Дегтярный.
Нет, в ряд именитых Дегтярный вписываться не хотел. Я попытался выстроить
новый ряд, чтобы с наскоку расшевелить память: Анаевский, Бедный,
