высоты, я смотреть не мог не обнаженную шпагу... Я терпел оскорбления и
побои - и не мог ответить, хотя и был сильнее... Я не заступился за
женщину, потому что...
Он запнулся, будто ему рот свело судорогой. Перевел дыхание:
- Видишь ли, малыш... Я долго думал, рассказывать тебе... Или все же
не стоит.
Это испытание, понял Луар. Он меня разыгрывает.
Отец оторвался, наконец, от воды и заглянул сыну в глаза:
- Ты не веришь мне, Денек?
В эту самую секунду Луар понял, что все это правда. Отец не шутит и
не разыгрывает, каждое слово дается ему с болью, он ломает сейчас тот
героический образ, который давно сложился в воображении Луара, он рискует
уважением собственного сына...
Луар мигнул.
- Мама знает, - продолжал отец. - Она... видела меня... таким, что...
Лучше не вспоминать. Но ты... Сегодня я снова увидел, как ты...
забиваешься в тень. И тогда я решился. Рассказать тебе. В конце концов...
я сбросил заклятье, и все равно прошли годы, прежде чем я стал таким, как
сейчас... А ты еще малыш. Я не желаю тебе и сотой доли тех... того, что
было со мной. Будь счастливым, будь таким, как ты есть... Не мучай себя
этим вечным сравнением. Понимаешь, почему?
Луар смотрел вниз, и в его голове царила сумятица. Мокрые ладони
будто примерзли к холодным каменным перилам; отец стоял перед ним и ждал
его ответа - как подсудимый.
По воде тянулись блеклые осенние листочки; Луар не мог
сосредоточиться. Все это слишком сразу. Шли, молчали, было хорошо...
И тогда он вспомнил.
Тогда тоже были листья - на воде и на берегу... Ему было тринадцать
лет, и пахло сеном. Ощутив боль, он не понял сразу, что произошло,
дернулся, опустил глаза - и увидел в жухлой траве змею.
Ослабели ноги. Мир затянулся черной дымкой; Луар хотел бежать и не
мог сойти с места - но люди на берегу услышали его отчаянный крик.
Траурная пелена. Страх, от которого цепенеют все внутренности; белое
и жесткое лицо отца: "Не бойся".
Лезвие ножа в костре. Ремень, перетянувший ногу до полного онемения.
Какие-то перепуганные женщины; отец оборвал их причитания одним хлестким
коротким словом. А матери тогда не было на берегу - она ждала рождения
Аланы...
Мокрое сено. Запах жухлой травы. И уже все равно, как выглядишь и как
на тебя посмотрят, нет сил играть храбрость - но отец спокоен: "Сейчас
будет больно".
Он кричал и бился. Он боялся каленого железа больше смерти - уж лучше
умереть от яда...
Но отец его был жесток; сильные руки скрутили Луара, как цыпленка.
Край отцовой куртки в судорожно стиснутых пальцах. Ошеломляющая боль;
костер, широкая ладонь, зажимающая рот. Резкое облегчение. Белое
бесстрастное лицо, и на губах - Луарова кровь. Вода. Холодная вода.
"Вот и все".
И спокойствие сползает с этого лица, будто маска...
А потом подросток-Луар лежал на телеге и смотрел в небо. И удивленно
думал о странностях судьбы и бесконечно долгой жизни впереди - вот ведь...
Он не знал, каково в те минуты было его отцу. Наверное, во рту
спасителя-Солля была ранка - яд, высосанный из тела сына, достал теперь
самого спасителя, и даже могучий Соллев организм одним только чудом с ним
справился...
Отправив домой сына, Солль свалился в судорогах. Ничего этого Луар в
те минуты не знал...
Мгновение острого счастья - покачивающаяся телега, негромкий голос
возницы, над миром - вечернее небо, зеленое с золотым...
...Блеклые листья под мостом. Неспешный осенний парад.
- Я... хотел как лучше, Денек, - устало сказал отец. - Я хотел
освободить тебя... От... идеала, что ли... Может, и не стоило...
Луар перевел дыхание и крепко, крепко стиснул твердое плечо стоящего
перед ним человека.
Обнять бы. Но нельзя. Не мальчишка.
Ночью в плотно закрытом фургончике тепло и душно - от нашего дыхания.
Утром острый, как иголка, ледяной сквознячок пробился-таки в какую-то щель
и цапнул меня за ногу; ежась, щурясь, протирая глаза и чуть не разрывая
себе рот смачными зеваниями, я выбралась наружу.
Под небом было серо и холодно. Три наши повозки стояли, сбившись в
кучу, в каком-то дворе; Флобастер договорился с хозяином на неделю вперед.
Под ногами бродили куры; сонная Пасть, привязанная цепью к колесу,
исподлобья разглядывала их одним приоткрытым глазом. Я огляделась,
прикидывая, где тут безнаказанно можно справить нужду.
За День Премноголикования мы заработали столько, сколько не
зарабатывали за целую ярмарочную неделю. Играли допоздна, играли при
факелах, Муха взмок, бегая с тарелкой, а веселые монеты звенели и звенели,
и Флобастер подгонял: еще! еще!
Бариан охрип; Гезина пела, аккомпанируя себе на лютне, Флобастер
читал сонеты собственного сочинения, где-то палили пушки, вертелись
огненные колеса, пахло дымом, порохом и дорогими духами. Все мы
пошатывались на ходу, как пьяницы или матросы; наконец, занавес был
задернут, и Флобастер посадил на цепь нашу вечную спутницу - злобную суку
по кличке Пасть. Муха где стоял, там и свалился; прочие с трудом добрались
до фургончика, где и упали вповалку, и, засыпая - лицом во влажную
мешковину - я слышала, как рвет струны пьяная скрипка, подыгрывая не менее
пьяным, охрипшим певцам...
Мы трудились, как бешеные, пока через несколько дней праздник не
выдохся и к нам за занавеску не явился стражник - в красном мундире с
белыми полосами, с пикой в руках и коротким клинком у пояса. Гезина
попыталась было с ним кокетничать - с таким же успехом можно было
совращать куклу, казненную перед зданием суда. Мы очистили площадь так
быстро, как только могли - однако Флобастер не спешил покидать город,
полагая, очевидно, что в карманах горожан еще полно наших денег.
...Одергивая юбку, я некоторое время раздумывала - возвращаться в
фургончик либо найти себе занятие поинтереснее. Из соседней повозки
доносился могучий храп Флобастера; Пасть звякнула цепью и улеглась
поудобнее. Вздрагивая от холода, я прокралась обратно, приоткрыла сундук и
вытащила первый попавшийся плащ.
Это был плащ из фарса о Трире-простаке; я обнаружила это уже на
улице, но возвращаться не хотелось, а потому я запахнула плащ поплотнее и
пошла побыстрее, чтобы согреться.
Собственно говоря, уже через несколько кварталов я пожалела о своем
предприятии. Город был как город, красивый, конечно, но что я - городов не
видела? Прошедший праздник напоминал о себе грудами мусора, в котором
деловито рылись мрачные полосатые коты - почему-то все полосатые, ну прям
как братья! Лавочки и трактиры большей частью были закрыты, да я и не
взяла с собой денег; несколько раз меня окликали - сначала какой-то хлюпик
лакейского вида, потом еще кто-то, потом, надо же, трубочист. Этот меня
особенно разозлил - надо же, рыло черное, гирька в руках, а туда же -
флиртовать! Я отбрила его так, что он, бедняга, чуть не свалился с этой
своей крыши...
Короче говоря, настроение у меня совсем испортилось, да к тому же я
испугалась заблудиться; и вот стоило мне повернуть обратно, как я увидела
Его.
Мне, вероятно, покровительствует небо. Господин Блондин шел мне
навстречу с каким-то мальчишкой чуть постарше меня. Мальчишка сиял, как
надраенный чайник; я посторонилась, давая им дорогу - но мой кумир даже не
взглянул на меня. Он вообще меня не заметил, будто я деревце при дороге...
Я проглотила обиду, потому что, во-первых, он мог уже меня забыть, а
во-вторых, они оба были слишком увлечены разговором.
Скромно пропустив беседующих господ, я долго и задумчиво глядела им в
спины - в это время мои ноги, о которых я напрочь забыла,
помялись-помялись да и двинулись вслед, так что когда я опомнилась
наконец, уже поздно было что-либо менять.
Так, веревочкой, мы прошли несколько кварталов; Господин Блондин и
его спутник остановились на перекрестке, постояли, видимо прощаясь; потом
мой кумир махнул рукой подкатившему экипажу - и только я его и видела!
Парень, впрочем, остался; худощавый такой, вполне симпатичный парень,
немножко сутулый; он проводил экипаж глазами, потом повернулся и медленно
двинулся в противоположную сторону.
На меня снова напало вдохновение - именно напало, как разбойник. На
плечах у меня лежал плащ, в котором я играла Скупую Старуху в фарсе о
Трире-простаке; этот плащ замечателен был не только плотной тканью,
защитившей меня от утреннего холода, но и пришитыми к его краю длинными
седыми космами.
Парень, не так давно бывший спутником Господина Блондина, неспешно
уходил прочь; давно отработанным, привычным движением я натянула плащ себе
на голову, согнула ноги в коленях и упрятала в темных складках всю свою
немощную, согбенную фигуру. Седые пряди колыхались на ветру; то и дело
приходилось сдувать их в сторону, чтобы не мешали смотреть.
С прытью, неожиданной для старушки, я нагнала парня и засеменила чуть
сбоку; парень явно происходил из родовитых и богатых кварталов, это вам не
лакей и не трубочист, породу сразу видать. Он шел медленно, но слабые
старушечьи ноги поспевали за ним с трудом; запыхавшись, я не выдержала и
раскашлялась.
Он обернулся; на лице его блуждало то рассеянно-счастливое выражение,
с которым он проводил Господина Блондина. Правда, при виде меня оно
несколько померкло - что хорошего в дряхлой старухе с растрепанными
космами, когда она, старуха, появляется, как из под земли! Впрочем, он тут
же овладел собой, и на лице его появилось подходящее к случаю внимание.
- Добрый юноша, - продребезжала я надтреснутым голоском. - Подскажи
бедной глупой старухе, что за прекрасный господин только что разговаривал
с тобой?
Его губы дрогнули - тут были и гордость, и застенчивость, и
удовольствие, и некое превосходство:
- Это мой отец, почтеннейшая.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить это сообщение.
Лицо парня казалось непроницаемым, но я-то видела, что он вот-вот лопнет
от гордости. Сочтя, что старушечье любопытство вполне удовлетворено, он
повернулся и зашагал прочь; мне пришлось покряхтеть, чтобы нагнать его
снова:
- Э-э... Деточка... Зовут-то его как?
Он остановился, уже с некоторым раздражением:
- Вы нездешняя?
Я охотно закивала, тряся седыми космами и разглядывая собеседника в
узкую щель своего самодельного капюшона. Кажется, парень ни на минуту не
сомневался, что уж здешние-то все как один обязаны узнавать его папашу в
лицо.
- Это полковник Эгерт Солль, - сказал он. Таким же тоном он мог бы
сказать - это повелитель облаков, обитатель заснеженных вершин и
заклинатель солнца.
- Светлое небо! - воскликнула я, приседая чуть не до земли. - Эгерт
Солль! Подумать только! То-то я гляжу - личико знакомое!
Теперь он смотрел на меня удивленно.
- Маленький Эгерт, - прошептала я прочувственно. - Вот каким ты
стал...
Он нахмурился, будто пытаясь что-то припомнить. Пробормотал
нерешительно:
- Вы из Каваррена, что ли?
Милый мой мальчик, подумала я с долей нежности. Как с тобой легко. Из
Каваррена...
- Из Каваррена! - задребезжала я воодушевленно. - Вот где он рос,
родитель твой, на моих глазах рос, без штанишков бегал, пешком под стол
ходил...
Он нахмурился - "без штанишков" было, пожалуй, слишком смело.
- Маленький Эгерт! - я тряслась от переполнявших меня чувств. - Да
знаешь ли ты, юноша, что этого самого твоего родителя я и на коленках
тетешкала, и головку беленькую гладила, и сопли подтирала, а он, сорванец,
