машинально, мимоходом, в тщетных поисках Эгертовых глаз.
Солль стоял спиной, сгорбившись, опустив голову. Ему не нужно было
оглядываться, чтобы узнать Торию - но узнав, следовало обернуться.
Она стояла у двери. Слов не было; Эгерт молчал, и руки его бесцельно
перебирали перламутровые пуговицы брошенной на стол рубашки. Она смотрела
в его спину, текли бесформенные, тяжелые, неповоротливые минуты, и на
Торию медленно нисходило черное осознание катастрофы.
Тогда она набрала в грудь воздуха. Все равно, что сказать - лишь бы
услышать свой голос. Лишь бы прервать течение тишины. Почему она молчит,
сейчас она скажет, наваждение сгинет, в этого чужого отстраненного
человека снова вселится душа Эгерта Солля...
Тория молчала. Молчание жило во всем доме - густое и вязкое, как
смола.
Солль шевельнулся. Напряженные плечи опустились еще ниже; медленно,
через силу, он повернулся - не прямо к Тории, а как-то скованно, боком.
Она увидела половину его лица и ужаснулась. Знакомый ей Эгерт был на
десять лет моложе.
Он скомкал рубашку. Подержал в руках; осторожно положил на стол,
накрыв рукоятку шпаги:
- Ты...
Голос был хриплый и чужой. Обращенный мимо Тории глаз болезненно
щурился, и мелко подергивалась щека.
Внезапный приступ жалости помог ей оборвать оцепенение. Она шагнула
вперед:
- Эгерт... Что бы там... Я...
Ее протянутая рука повисла в воздухе. Солль отшатнулся, как от
прокаженной; бронзовая статуэтка скатилась со стола и грянулась об пол.
Теперь Солль смотрел прямо на Торию. Забыв опустить протянутую руку,
она попятилась, будто ее собирались ударить.
- Ты... - сказал он медленно и раздельно. - Ты... помнишь? Как он
был... в тебе?
Она молчала. Ее глаза казались непроницаемо черными - одни зрачки.
Солль криво усмехнулся:
- Он... зачал... твоего сына, Тор. Там, в подвале... Ты... не
помнишь?
Губы Тории шевельнулись. С них не слетело ни звука, но Эгерт
расслышал и криво усмехнулся:
- Он... посмотри на... Твой сын.
Ему не хватило мужества, чтобы произнести проклятое имя Фагирры - но
еще страшнее оказалось вымолвить вслух имя Луара.
Тории показалось, что наглухо запертые подвалы ее сознания, куда она
боялась наведаться, чтобы не сойти с ума, что эти погребенные закоулки
памяти переполнились вдруг и вот-вот сорвут плотину. Она насильно
заставила себя не понимать, о чем говорит Эгерт, и медленно пятилась,
оступаясь в складках ковра, пятилась, пока не прижалась спиной к двери.
Солль перевел дыхание:
- Я... не хотел. Я...
Его лицо судорожно передернулось.
С трудом сдерживая напор рвущейся наружу памяти, по-прежнему
принуждая себя не понимать и не верить, Тория повернулась, открыла тяжелую
дверь и вышла прочь. Ей казалось, что, потеряв сознание, она упала на
ковер и лежит сейчас у ног мужа - на самом деле она спускалась по
лестнице, слепо шаря рукой по перилам и беспомощно оглядываясь, пытаясь
поймать среди сгустившейся черноты маленькое круглое пятнышко света.
Горничная шарахнулась от нее, как от привидения. Внизу лестницы стоял
Луар - приодетый вымытый Луар, рассчитывающий, что отец его вот-вот
позовет... Тория остановилась, вцепившись в перила, гладкие деревянные
ступени готовы были вырваться из-под ее ног.
...Ступени. Склизкие каменные ступени, вытертые до дыр ногами палачей
и жертв... Подвал под зданием суда, отвратительная тень на волглой стене,
тошнотворный запах горелого мяса...
Луар испугался. Она не видела его испуга; взяв обмершего, покорного
юношу за плечи, она сняла со стены подсвечник и с пристрастием заглянула в
белое виноватое лицо.
...Она купала его в дубовом корыте, розовая рука хватала деревянную
лодочку и тянула в рот - на радость единственному зубу... На воде
дробилось солнце - рваными бликами, кругами... А над водой то и дело
задирались ступни - гладкие и плоские, не сделавшие и шага, нежные ступни
с мелкими шариками пальцев... А в корыте была темная трещина, скоро вода
уйдет...
- Мама, - шепотом позвал Луар.
Она опомнилась. Протянула руку и взяла его за лицо:
- Нет... Нет.
Кивнув обомлевшему сыну, повернулась и пошла, ведя рукой по стене.
Горничная присела, забившись в угол.
Наверное, первый раз в жизни мне было тошно выходить на подмостки.
Гезина подозрительно косилась; Муха поглядывал с недоумением: с чего
бы это я проваливаю сцену за сценой, превращая веселые фарсы в серые
пошлые сценки? Флобастер хмурился, скрипел зубами - но молчал.
Самого Флобастера давно уже не огорчала неудачная импровизация в
гостях у Соллей; он перестал волноваться в тот самый момент, когда
выяснилось, что разрешение бургомистра остается в силе и никто нас из
города не погонит. Все прочие переживания представлялись Флобастеру
капризами - "с жиру", и только память о моем недавнем подвиге удерживала
его от соблазна "вернуть меня на землю".
Довершил дело дождь - он разогнал публику так быстро, как не смог бы
сделать этого даже самый скучный спектакль. В холщовом пологе повозки
обнаружилась дыра; дождь капал за шиворот Мухе, когда тот пытался зачинить
прохудившуюся крышу.
- Сегодня ты играла, как никогда, - сообщила Гезина. - Всем очень
понравилось.
Муха криво усмехнулся; я сидела на своем сундуке, с трудом жевала
черную горбушку и думала о теплом лете, полной шляпе монет и смеющемся
Эгерте Солле.
Второй раз за Луарову жизнь отец уехал, не попрощавшись. Мать
заперлась в своей комнате, и за три дня он видел ее два раза.
Первый раз к нему в комнату постучала испуганная горничная Далла:
- Господин Луар... Ваша матушка...
Он почувствовал, как цепенеет лицо:
- Что?!
Далла со всхлипом перевела дыхание:
- Зовет... Желает... Желает позвать... вас...
Он кинулся в комнату матери, изо всех сил надеясь на чудо, на
разъяснение, на то, что странные и страшные события последних дней еще
можно повернуть вспять.
Мать стояла, опершись рукой на письменный стол; волосы ее были
уложены гладко, слишком гладко, неестественно аккуратно, а белое лицо
казалось мертвенно-спокойным:
- Луар... Подойди.
Внезапно ослабев, он приблизился и стал перед ней. Внимательно,
напряженно, щурясь, как близорукая, мать рассматривала его лицо - и Луару
вдруг сделалось жутко.
- Нет, - слабо сказала мать. - Нет, мальчик... Нет... Иди.
Не смея ни о чем спрашивать, он вернулся к себе, заперся, сунул
голову в подушку и разрыдался - без слез.
Приходили гонцы из университета - горничная растерянно сообщила им,
что госпожа Тория больна и не может принять их. Господин ректор прислал
слугу, чтобы специально справиться - а не нужны ли госпоже Тории услуги
лучшего врача? аптекаря? знахаря, наконец?
Луар проспал весь день, всю ночь и половину следующего дня. Ему
хотелось бежать от яви - и он бежал. В забытье.
Под вечер в дверь его комнаты стукнули; он хрипло сообщил Далле, что
не голоден и ужинать снова не будет. В ответ послышалось слабое:
- Денек...
Он вскочил, разбрасывая подушки; заметался, накинул халат, открыл
матери дверь.
Лицо ее, страшно осунувшееся, но все еще красивое, было теперь не
просто спокойным - безучастным, как у деревянной куклы. Луар с ужасом
подумал, что, опусти сейчас Тория руку в огонь, на этом лице не дрогнет ни
единая жилка.
- Мама...
Ледяной рукой она взяла его за подбородок и развернула к свету. Глаза
ее сверлили насквозь; Луару показалось, что его хотят не просто изучить -
разъять. Он снова испугался - неизвестно чего, но желудок его прыгнул к
горлу:
- Мама!..
Глаза ее чуть ожили, чуть потеплели:
- Нет... Нет, нет... Нет.
Она вышла, волоча ноги, как старуха. Луар стоял столбом, вцепившись в
щеки, и тихонько скулил.
Прошел еще день; отец не вернулся, и Луар почти перестал его ждать.
Блаженное забытье кончилось - теперь ему снились сны. Во сне он кидал
камнем в согбенную фигуру, покрытую рваным плащом - и попадал в лицо отцу,
тот смотрел укоризненно, и кровь виделась неестественно красной, как
арбуз... Во сне он фехтовал с отцом, но шпага в руках противника
превращалась зачем-то в розгу, ту проклятую розгу из далекого детства...
Потом он вышел, потому что сидеть взаперти стало невмоготу. Спустился
в пустую столовую, потрогал рукоятку собственной шпаги на стене, постоял
под портретами отца и матери...
...Художник был упитан и самонадеян; Луару разрешалось сидеть у него
за спиной во время сеансов, и, однажды, выждав момент, он запустил руку в
краску - прохладную, остро пахнущую, мягкую, как каша, наверное,
вкусную... Он надолго запомнил свое разочарование - пришлось долго
отплевываться, краска оказалась исключительно противной и липла к языку.
Живописец возводил глаза к небу, горничные посмеивались, нянька сурово
отчитала Луара и даже хотела отшлепать...
Он вздрогнул, почувствовав взгляд. Мать стояла на лестнице, на самом
верху, и смотрела напряженно и пристально - будто задала важный вопрос и
ждала ответа. Две свечи в тяжелом канделябре бросали желтый отблеск на
впалую щеку.
Луар молчал. Почему-то захотелось спрятаться.
Губы матери шевельнулись почти без звука:
- Подойди.
Он двинулся по лестнице вверх - наверное, с таким чувством всходят на
эшафот.
Тория стояла, прямая, как шпага, и смотрела на идущего к ней сына.
Перепуганный, виноватый, жалобный взгляд; Тория подняла перед собой
подсвечник, поднеся два желтых язычка к самому Луаровому лицу:
- Н-нет...
Но слово умерло, не родившись. Мучительное дознание, разрушавшее ее
душу все эти дни, пришло наконец к ясному, единственно возможному выводу.
Покачнувшись, она чуть не обожгла сына огоньками свечей. Луар
отшатнулся:
- Мама?..
Пелена, так много лет защищавшая ее глаза от убийственного открытия,
теперь сползла - лохмотьями, как изодранная ткань. На нее жалобно смотрел
молодой Фагирра - палач Фагирра, который не замучил ее сразу. Он отсрочил
пытку, он растянул пытку на долгие годы, от сделал пыткой всю жизнь.
Перед глазами Тории слились два похожих лица - отца и сына.
Оскалившись, как ведьма, она ударила канделябром, метя в ненавистную харю
палача.
Луар отшатнулся, вскрикнув от боли. Свечи, задымив, покатились по
ступенькам; Луар прижимал ладонь к разбитому лицу, из-под окровавленных
пальцев в ужасе смотрели глаза избиваемого щенка:
- Мама! Мама!!
- Проклинаю, - прохрипела Тория, и из запретных глубин памяти всплыла
улыбка Фагирры, улыбка, подсвеченная огнем жаровни. - Проклинаю... До
конца... С глаз... Навеки... Ублюдок... Проклинаю!!
В детской тонко, навзрыд заплакала Алана.
Муха поспорил с хозяином харчевни, что снимет с полки, откупорит и
выпьет бутылку вина без всякой помощи рук. Нашлись и скептики, и зрители;
в Мухину шляпу упало полетели медяки - в случае неудачи "банк" доставался
трактирщику.
Я сидела в углу, жевала невыносимо костистую рыбу и равнодушно
смотрела, как заключаются пари. Этот трюк гораздо старше самого Мухи,
странно, что его здесь не знают; Муха выучился ему недавно - но зато в
совершенстве, я не боялась, что он проиграет.
Рыбья голова, сиротливо сидящая на обглоданном скелете, слепо
пялилась на меня из пустеющей тарелки; Муха заложил назад руки, и хозяин
тут же их связал. Посетители перебрасывались прогнозами - не так чтобы
очень возбужденно, но и не совсем равнодушно:
