перед самым мощным и нахальным на вид, вперился, не мигая, в круглые,
коричневые в крапинку глаза:
- Ты - Сова?
Бородач потерял дар речи. За соседними столиками замолчали.
- Я спрашиваю, - холодно процедил Луар, - ты - Сова?!
- Э... Ты, это... - один из сотоварищей круглоглазого хотел,
по-видимому, ответить, но не нашел подходящих слов.
- Ну? - спросил, наконец, Сова.
Луар шлепнул на стол перед ним тощий кошелек с двумя медными
монетками:
- На. Жри. Только... - он подался вперед, упершись в стол костяшками
пальцев, - только однажды мой отец...
Перед глазами у него невесть откуда возникло воспоминание детства -
осада, мать уводит его от чего-то волнующего и страшного, куда так и бежит
голодный злой народ, и слышна барабанная дробь, и над низкой крышей дрожат
натянутые, как струны, черные веревки... Вешают, вешают...
В глазах Луара потемнело, а когда тьма разошлась наконец, Сова сидел
перед ним насупленный и хмурый, и непривычно белыми казались лица его
спутников.
- Я сказал, - обронил Луар. Отвернулся, в полной тишине поднялся в
свою комнату, упал на постель и проспал до петухов.
Никто его не преследовал.
Я еле отвязалась от этой дурочки - служанки Даллы. Луар наотрез
отказался показываться дома - несмотря на все Даллины заверения, что "если
не хотите, госпожа и не увидит". Тем не менее ему нужны были лошадь,
деньги, дорожная одежда; мне пришлось вступить в переговоры с Даллой, а ей
позарез хотелось знать, что же случилось в семействе Соллей. Небо, если бы
я могла ответить!..
Луар не снизошел до сколько-нибудь теплого прощания. Мне хотелось,
закусив губу, съездить ему по физиономии - и это после всего, что было
ночью!
Я не знала, радоваться мне или проклинать случай, забросивший
высокородного девственника, домашнего мальчика Луара Солля в мою постель
на жестком сундуке. До этой ночи жизнь моя была если не размеренной, то в
какой-то степени упорядоченной, а любовный опыт если не богатым, то по
крайней мере красноречивым; я искренне считала, что персонажи фарсов,
наставляющие друг другу рога, поступают так исключительно по воле автора,
желающего рассмешить публику, а неземная любовь до гроба - такая же
выдумка, как все эти Розы, Оллали и единороги. Гезина всякий раз
закатывала глаза, рассказывая о своих любовных похождениях - но ведь на то
она Гезина, то есть дура, каких мало!
Луар уехал сразу же, как был готов; он вполне вежливо поблагодарил
меня за кров и за участие - и только! Кажется, он плохо помнил все, что
происходило ночью; он был одержим моей же идеей - увидеть отца, а все
остальное в этом мире делилось на сопутствующее либо препятствующее этому
предприятию. Я провожала его квартала два - и по мере затянувшихся
проводов из сподвижника превращалась в препятствие.
Мне хотелось погладить его по щеке. У меня даже ладонь взмокла - так
хотелось погладить его, но, глядя на враз отстранившееся, сосредоточенное
лицо, я прекрасно понимала всю глупость этого желания.
Там, в повозке, он был совершенно другим. Небо, как я испугалась,
первый раз угодив в это невыносимое чувство! Мы вдруг поменялись ролями -
робкой ученицей сделалась многоопытная я, а девственник, поначалу
растерянный, в какой-то момент обрел уверенность, силу - и, повинуясь
голосу крови, увлек меня в области, о которых я и понятия не имела, и не
верила, что так бывает... Будто шел-шел человек проверенным, давно
знакомым мостиком - и вдруг доски разверзлись у него под ногами, и он
свалился в теплую воду, которая, как известно, ничего общего не имеет с
сухими деревяшками моста...
Почему? Почему именно он?! Мне случалось любезничать с опытнейшими
обольстителями, тончайшими знатоками женских душ и тел - и в угоду им я
старательно изображала то самое, что теперь самым скандальным образом
приключилось со мной в первый раз...
Луар ничего не понял. Он решил, что так и надо; где-то там в глубинах
сознания у него отпечатались мои же глупые слова про "все просто",
"картошку и шпинат". От мысли, что такое сокровенное для меня действо
Луару, возможно, показалось "шпинатом", мне хотелось грызть локти.
Страдая и злясь, я шла рядом с его стременем; наконец он нахмурился и
сказал, что теперь он поедет быстро. До Каваррена неблизкий путь...
Тут я впервые подумала про подступающие холода, про волков, про
ночных грабителей... И что будет, если я вижу его в последний раз.
- Прощай, - сказал он. - Спасибо... Думаю, все будет, как ты сказала.
- Возвращайся скорей, - сказала я, глядя на медную звездочку,
украшение уздечки.
- Да, - сказал он и пришпорил лошадь. Мог бы и не пришпоривать, - до
Каваррена неблизкий путь... А запасной лошади нет...
Я так и осталась стоять столбом посреди улицы.
За неполную неделю пути благородное животное под Луаром выдохлось и
уподобилось жалкой кляче; постоянно понукая и пришпоривая, Луар вслух
уговаривал кобылу потерпеть - скоро, скоро, там будет отдых и сколько
угодно вкусной еды, сегодня вечером, ну же...
Солнце склонилось к горизонту раньше, чем он ожидал; невыносимо
красный закат обещал назавтра холод и ветер. В полном одиночестве Луар
углубился в лес - и на перекрестке двух узких дорог повстречался с
развеселой кавалькадой.
Всадников было четверо; все они были слегка навеселе, и не зря -
отправиться в путь их заставило событие - рождение в городе Каваррене
младенца, который приходился племянником всем четверым. Пропутешествовав
весь день, они, как и Луар, рассчитывали попасть в Каваррен еще до
темноты; Луар застал новоявленных дядюшек в тот самый момент, когда один
из них, щуплый и горластый весельчак, убедил прочих довериться ему и
отправиться "короткой дорогой".
Луару обрадовались и позвали с собой; солнце упало за горизонт, сразу
сделалось невыносимо холодно - однако разгоряченная вином компания не
унывала, торопясь вслед за щуплым проводником. Луар ехал сбоку - ему очень
понравилась мысль о короткой дороге. Чем короче, тем лучше.
Вскоре лес превратился в редкую рощицу, проводник радостно воздел
руки - и четверо дядюшек, а с ними и Луар, выехали на берег вполне широкой
речки; лед матово поблескивал под сиреневым сумеречным небом. Моста не
было.
Дядюшки сгрудились в кучу; проводник путано объяснял, что так они
срезают половину пути - до моста, мол, не один час езды... Всадники
спешились, под уздцы свели лошадей к воде - и тут среди дядюшек случился
скандал.
Лед казался прочным у берега и обманчиво-сахарным к середине; кто-то
наиболее смелый прошелся по ледяной кромке взад-вперед - и авторитетно
заявил щуплому весельчаку, что тот дурак и скотина, потому что такой лед
не выдержит не то что всадника - пешехода. Какой, гнилая жаба, "короткий
путь" - сейчас придется берегом переться к мосту, а вот уже темнеет, и
вместо праздничного ужина угодим мы волкам на обед...
Дядюшки разругались, а потом и подрались. О Луаре забыли; не сходя с
седла, он тупо смотрел на темную полоску того, противоположного берега,
ему казалось, что он узнает места. Там, дальше, должен быть пригорок, на
который если подняться, то видны башни Каваррена...
Его снова охватило раздражение - как тогда в трактире. Какие-то
глупые бранчливые людишки, полоска замерзшей воды...
Там отец. Рукой подать.
- Эй, парень!!
Лошади не хотелось идти на лед - но породистым лошадям свойственно
послушание. Звякнули подковы, скользнули; лошадь дико заржала, столь же
дико закричал кто-то из дядюшек - а противоположный берег рванулся и
скачками понесся навстречу Луару.
Что-то надсадно трещало; Луар не видел змеящихся трещин, он шпорил и
гнал, лошадь неслась вперед, сразу же уразумев, что в скорости - спасение.
Потом треск и грохот внезапно оборвались, посыпался иней с каких-то
потревоженных веток, и Луар не стал оборачиваться на реку, разбитую, как
зеркало.
Каваррен показался через полчаса.
В дверь тихонько поскреблись:
- Госпожа...
Она с трудом оторвала щеку от столешницы. В последнее время ее то и
дело смаривал сон - бывало, в самой неподходящей для этого позе; только
что ей снилась грязная собачонка с обрывком веревки на шее, надо ухватить
за веревку - но узелок ускользает...
В щель приоткрытой двери робко заглянула горничная Далла:
- Госпожа... Он... Уехал...
Эгерт уехал, подумала Тория. Уехал давно, много лет назад. Как жаль.
- Он... Господин Луар...
Торию передернуло. Остатки сна улетучились прочь; резко вскинув
полную боли голову, она попыталась вспомнить: приказывала ли она не
произносить этого имени? Или только собиралась приказать?
- Он... Взял лошадь из конюшни и денег из ящика... Он взял дорожный
плащ... И он, госпожа, поехал в Каваррен...
Каваррен. Ранняя весна. Юный Эгерт - юный, беспечный, жестокий, как
вода... Он действительно таким был? Ее Эгерт?
- Он, госпожа, хочет встретиться... С отцом хочет встретиться...
Торию захлестнула новая волна боли. Встретиться с отцом...
Лицо Фагирры. Пылающая жаровня. Прикосновение холодных ладоней...
Было? Не было? Ей казалось, что она вспоминает - но то было воспоминание
бреда...
- Его отец... - произнесла она хрипло.
Она хотела сказать, что Луарова отца много лет назад похоронили с
клещами в груди, похоронили за кладбищенской оградой... Потом она поняла,
что не стоит задавать пересохшему горлу столь каторжную работу -
произносить все это вслух...
- Хорошо, - сказала она бесцветно.
Далла суетливо присела, и дверь затворилась.
У городских ворот его не хотели пускать. Он назвал себя; помедлив,
ворота отворились, и два стражника почтительно приветствовали Луара, ведь
Каваррен - родной город прославленного семейства, пусть же юный отпрыск
войдет...
Юный отпрыск не помнил, где среди хитросплетения улочек искать
дедовский дом; город погружен был во тьму, нарушаемую только тусклым
светом узких окон, да редкими фонарями, да факелами в руках патруля...
Патруль проводил Луара до самых ворот. Высокий дом Соллей сиял
огнями, как именинный пирог.
Луар долго стоял на улице, и рядом переминалась с ноги на ногу
измученная кобыла. Редкие прохожие удивленно поглядывали на неподвижно
стоящего в темноте человека и всхрапывающую лошадь; он пытался вызвать в
памяти картинку, придуманную Танталь и подстегнувшую Луара к путешествию -
вот отец его сидит у стола, уронив голову на руки; отец ждет, когда на
пороге встанет...
На улицу глухо доносился многоголосый гам. Все эти освещенные окна,
чужие голоса в Соллевом доме не вязались с выстраданной картинкой, теперь
она казалась нелепицей, в которую и поверить-то невозможно; Луар впервые
подумал с ужасом, что отца его нет в Каваррене, что в доме веселятся чужие
незнакомые люди, а где отец - неведомо, и неведомо, жив ли...
Ему захотелось заплакать - но глаза оставались сухими, хотя здесь, в
темноте, некого было бояться или стыдиться. С трудом сдвинув с места
окоченевшие ноги, он толкнул ворота и вошел.
Над парадным входом темным полотнищем плескался родовой стяг. Из
пристройки выскочил кто-то - кажется, конюх; Луар не пришлось ничего
объяснять - многострадальную лошадь увели, заверив при этом, что "господин
Солль заждался, все уж собрались". Лакей распахнул двери; пошатнувшись,
Луар шагнул в мягкое тепло, полное знакомых с детства запахов и мокрых,
распятых на вешалках плащей...
Слуга помог ему раздеться, и на радушном лице его понемногу
