волноваться? Не кинутся разыскивать невесть куда пропавшего сына?
Реакция Луара на этот невинный, вскользь оброненный вопрос
подтвердила наши самые худшие опасения. Парня перекосило, как от боли; он
отвернулся к стене и пробормотал что-то совершенно невнятное.
Мы с Флобастером переглянулись. Он тут же спохватился - ведь через
несколько часов спектакль - и поспешил давать распоряжения. Мы с Луаром
остались одни.
Луар сидел ко мне боком, неловко подобрав ноги, скрючившись и глядя в
одну точку. Ему было невыносимо тяжело и стыдно, может быть, мне стоило
оставить его в покое и уйти - но я почему-то не уходила.
Неправдой будет сказать, что внутри меня не жило обыкновенное подлое
любопытство. Да, я любопытствовала, как праздный зевака - но удерживало и
мучило меня совсем другое.
Я была виновата перед ним. Снова виновата; это чувство, успевшее
притупиться за несколько прошедших дней, теперь вернулось с новой силой,
чтобы терзать меня своей неопределенностью: виновата - но в чем?!
Луар молчал. На лице его темнели различимые при дневном свете синяки,
а ногти грязных рук были сгрызены до мяса. Я напрягла память - не было у
него такой привычки. Никогда, даже в рассеянности, воспитанный юноша не
станет грызть ногти...
Не могу сказать, чтобы в жизни я кого-то так уж жалела - но в этот
момент что-то внутри меня больно сжалось. Слишком уж внезапную катастрофу
пережил этот благополучный мальчик, счастливый папенькин сынок... Мне
захотелось напоить его горячим. Вымыть. Укутать. Сказать, наконец,
какую-то ободряющую глупость...
Наверное, что-то такое отразилось у меня на лице - потому что, искоса
взглянув на меня, он всхлипнул. Кто-кто, а я прекрасно знаю - обиженный
хранит гордость, пока кругом равнодушные. Стоит просочиться хоть капельке
сочувствия, понимания, жалости - и сдержать слезы становится почти
невозможно...
Луар судорожно вздохнул, снова глянул на меня - и я поняла, что его
сейчас прорвет. На минуту мне даже сделалось страшно - все-таки есть вещи,
которых лучше не знать...
Но он уже не мог остановиться. Слова текли из него пополам со
слезами.
Выслушивать чужие исповеди мне приходилось и раньше; лицо у меня
такое, что ли - но чуть не все приютские девчонки рано или поздно
являлись, чтобы поплакать у меня на груди. Однако их печальные судьбы были
бесхитростны и все похожи одна на другую - история же, рассказанная
Луаром, заставила волосы шевелиться у меня на голове.
Я готова была не поверить. Кое-как напрягшись, можно вообразить себе
господина Эгерта Солля, с перекошенным лицом и без единого слова
уезжающего в ночь - чему-то подобному и я была свидетелем... Но госпожа
Тория, избивающая собственного сына?! Госпожа Тория, проклинающая
обожаемого Луара как "выродка" и "ублюдка", выгоняющая его из дому ударами
подсвечника по лицу?..
Он замолчал. С некоторым ужасом я осознала вдруг, что после всего
сказанного этот парень перестал быть мне случайным знакомым. Никогда не
следует подбирать бродячих щенят, чтобы покормить, приласкать, а потом
выгнать с чистой совестью: был на улице и будет на улице, разве что-то
изменилось?..
Небо, у него что же, действительно больше никого нет? Ни бабушки, ни
дедушки, ни тетки, в конце концов? Что за злые шутки судьбы - вчера я была
для него сродни прислуге, а сегодня он плачет передо мной, мучается,
стыдится, но плачет?
Я села с ним рядом. Обняла его крепко - как когда-то в приюте, утешая
очередную дурищу; он мелко дрожал, он был грязный и жалкий - но я
почувствовала, как его плечи чуть расслабляются под моими руками.
Не помню, что я ему говорила. Утешения обязаны быть бессмысленными -
тогда они особенно эффективны.
Он затих и всхлипывал все реже. Я шептала что-то вроде "все будет
хорошо", гладила его влажные волосы, дышала в ухо, а сама все думала: вот
напасть. Вот новая забота; теперь он либо помирится с родственниками и
возненавидит меня за эти свои слезы - либо не помирится, и тогда вовсе
худо, хоть бери его в труппу героем-любовником...
А своих слез он все равно мне не простит.
Небо, я моложе его где-то на год - но старше лет на сто...
Я осторожно отстранила его; он безропотно улегся на Флобастеров
сундук. Подмостив ему под голову какое-то тряпье, я пробормотала последнее
утешение и, удостоверившись в полусонном его забытьи, выбралась наружу.
Флобастер сидел неподалеку на узком чурбачке - сторожил, значит. Оберегал
наш интимный разговор от случайно забредших ушей.
Коротко и без подробностей я посвятила его в курс дела. Он долго
покачивался с пятки на носок, с носка на пятку, свистел, вытянув губы
трубочкой, и чесал в затылке.
- Стало быть, она его и наследства лишила? - поинтересовался он
наконец.
Я пожала плечами. Похоже, что наследство беспокоило маленького
неопытного Солля в самую последнюю очередь.
- Как бы справиться у нотариуса, - бормотал тем временем Флобастер. -
Писца подкупить, что ли... Вызывала дама Солль нотариуса или нет?
Я тихо разозлилась. Вот ведь куда головы работают у бывалых людей;
я-то, выходит, мотылек вроде Луара, о наследстве и не подумала, мне
несчастной семьи жалко...
- А полковник-то куда отправился? - озабоченно поинтересовался
Флобастер.
Я пожала плечами. Единственным подходящим местом, упоминавшимся при
мне Соллями, был город Каваррен.
- Ну добро, - подвел итог Флобастер. - Пусть поживет денек-другой,
ладно, потеснимся... А потом пусть в стражу нанимается, что ли... А сейчас
давай-давай, скоро публика соберется, а Муха, щенок, с перепою...
Я устало смотрела в его удаляющуюся спину.
Перед рассветом Тории захотелось умереть.
Подобное желание навещало ее не однажды - но всякий раз невнятно,
смутно, истерично; теперь мысль о смерти явилась ясно, строго и без
прикрас - величественная, даже почтенная мысль. Тория села на скомканной
за ночь постели и широко, успокоенно улыбнулась.
В дальнем отделении стола хранился ящичек со снадобьями; пузатый
флакон из темного стекла покоился на вате среди бездомных раскатившихся
пилюль - Тория давно забыла, от каких именно хворей прописывал их
благодушный университетский доктор. Жидкость во флакончике хранила от
зубной боли; баснословно дорогая и редкостная, она действительно оказалась
чудодейственной - совсем недавно Тория спасала от жутких зубных страданий
сладкоежку-горничную... Аптекарь, составивший снадобье, знал в травах
толк; вручая Тории флакончик, он десять раз повторял свое предостережение:
не более пяти капель! Если вам покажется, что вы ошиблись в счете -
сосчитайте заново, пусть лучше пропадет толика лекарства, нежели он,
аптекарь, окажется повинен в истории с ядом...
Тория бледно усмехнулась. Больше всего на свете аптекари боятся
"истории с ядом"; будем же надеяться, что имя нашего добряка не всплывет в
связи с безвременной кончиной госпожи Тории Солль...
Она выронила флакон; за темным стеклом тяжело качнулась волна густой
вязкой жидкости. Небо, больше половины...
Темная вода на дне пруда. Глинистое дно; поднимая в воде струи серой
глины, топают маленькие босые ноги. Теплая грязь продавливается между
розовыми пальцами; только ноги, выше колен - солнечные блики на
поверхности пруда да иногда - мокрый подол детского платьица...
На дне полно узловатых корней. Так легко наступить на острое,
поранить, замутить и без того мутную воду твоей, девочка, кровью...
Она содрогнулась. Протянула руку, чтобы остановить - и тогда только
опомнилась. Бред. Нет никакого пруда; то было летом, когда смеялся
Эгерт...
Нету пруда. Есть Алана, о которой она даже не вспомнила все эти дни.
Ее девочка. Ее дочь.
Она оделась - по привычке бесшумно, хоть и некого было будить. Взяла
свечку и вышла в предрассветный полумрак спящего дома.
Нянька сопела в первой комнате от входа; неслышно ступая, Тория
обогнула вздымающееся одеяло, отодвинула тяжелую занавеску и вошла в
теплые запахи детской.
Кроватка стояла под сереющим окном; прикрыв свечу ладонью, Тория
смотрела на утонувшую в подушке темноволосую голову - и рядом еще одну,
фарфоровую, кукольную, с выпученными бессонными глазами.
Там, в ее комнате, остался наполовину полный флакон... Будь проклята
ее слабость.
Тория длинно, со всхлипом вздохнула. Алана вздрогнула; еще не
проснувшись, приподнялась на локте, приоткрыла рот, готовясь заплакать.
Распахнула удивленные глаза:
- Мама?!
Закусив губу, Тория опустилась на кроватку. Схватила дочь в объятия,
сжала, изо всех сил вдыхая ее запах, запах волос и сорочки, ладоней, кожи,
локтей и подмышек, чувствуя губами щеточки ресниц и полоски бровей. Кукла
грохнулась на пол; Алана сдавленно вскрикнула, и, на секунду
отстранившись, Тория увидела перепуганные, полные слез глаза:
- Мамочка... А папа... А... Луар вернулся, да?
Нянька стояла в дверях. Подол ее рубашки колыхался над самым полом.
Гезина повздорила с Флобастером - тот не без оснований счел, что ее
новая дружба, переросшая в пылкую любовь, мешает работе. В самом деле,
Гезина повадилась возвращаться перед самым спектаклем и после
представления сразу же исчезать. Такое положение вещей не устраивало
Флобастера, который нервничал и злился, утрачивая мельчайшую частичку
власти; такое положение не устраивало и меня, потому что кому же охота
делать чужую работу и возиться с костюмами за двоих?
Скандал вышел громкий - Гезина, видимо, изрядно осмелела в объятьях
своего горожанина и потому не побоялась пригрозить, что, мол, вообще
оставит труппу, выйдет замуж и плевала на нас на всех. Флобастер, от такой
наглости на секунду потерявший дар речи, вдруг сделался тише сахарной ваты
и елейным голосом предложил Гезине проваливать сию же секунду. Дивная
блондинка ценила себя высоко и верила в столь же высокую оценку
окружающих, поэтому легкость, с которой Флобастер согласился ее отпустить,
повергла Гезину в шок. Грозные посулы сменились всхлипами, потом звонким
ревом, потом истерикой; безжалостный Флобастер не допустил ни толики
снисхождения - Гезина была самым жестоким образом водворена на подобающее
место. Для пользы дела, разумеется.
Притихшая героиня старательно отыграла представление, помогла мне
убрать костюмы - и уже вечером, пряча глаза, явилась к Флобастеру с
нижайшей просьбой: только на ночь... Последний раз...
Флобастер выждал положенное время - о, мастер паузы, мучитель
зрительских душ! - и снизошел-таки. Позволил.
До утра наша с Гезиной повозка перешла в мое исключительное
пользование - поэтому случилось так, что поздней ночью мы оказались
наедине с Луаром Соллем. Холщовый вход был старательно зашнурован от
ледяного ветра подступающей зимы; на ящичке из-под грима оплывала свечка.
Всю первую половину нашего разговора, долгую и бесплодную, мрачный
Луар пытался выведать, как сильно он успел унизиться накануне. Мило
улыбаясь, я пыталась увести его от этого самокопательного расследования -
куда там! С тупым упорством самоубийцы он возвращался к болезненному
вопросу и в конце концов поинтересовался с нервным смешком: что, может
быть, он и слезу пустил?!
Такое его предположение заставило меня сперва оторопеть, а потом и
возмутиться: слезы? Господин Луар, видимо, до сих пор не пришел в себя,
иначе откуда взяться столь странному вопросу? Не было никаких слез, да и
не могло быть...
