защищали его от любой грозящей опасности: он уже не решался перейти шаткий
мостик, не вернувшись перед этим к землянке, не коснувшись ладонью ствола
усыхающего дерева на этом берегу и не сосчитав мысленно до двенадцати.
Каждый вечер он бросал в ручей одну за другой три щепки - это должно было
предохранить от ночных кошмаров. Понемногу преодолевая себя, он даже
решился взяться за топор - и довольно удачно разбил несколько поленьев на
глазах удивленного и обрадованного отшельника.
Однажды, когда Эгерт, по обыкновению, сидел над водой и в сотый раз
спрашивал себя о причине случившейся с ним беды, отшельник, до того не
досаждавший Соллю своим обществом, подошел и положил ему руку на плечо.
Эгерт вздрогнул; отшельник ощутил, как напряглись его мышцы под
изношенной рубашкой - и в глазах старика Соллю померещилось сочувствие.
Эгерт нахмурился:
- Что?
Старик осторожно сел рядом и провел грязным пальцем по своей щеке -
от виска до подбородка.
Солля передернуло; он невольно поднял руку к лицу и коснулся косого
шрама на щеке.
Старик закивал, довольный, что его поняли; продолжая трясти головой,
еще и еще тер свою кожу ногтем, пока на рябом лице его между редкими
седыми шерстинками не проступила красная полоса - такая же, как Эгертов
шрам.
- Ну и что? - спросил Солль глухо.
Отшельник посмотрел на Солля, потом на небо; нахмурился, потряс
кулаком перед собственным носом, отшатнулся, закрыл глаза, снова чиркнул
ногтем по щеке:
- М-м-м...
Солль молчал, не понимая; отшельник печально улыбнулся, виновато
пожал плечами и вернулся к своей землянке.
Время от времени отшельник отправлялся куда-то на целый день и
возвращался с корзинкой, полной снеди - простой и грубой, как показалось
бы лейтенанту Соллю, и очень вкусной с точки зрения бродяги-Эгерта. По
всей вероятности, старик наведывался куда-то, где жили люди, и люди эти
были благосклонны к старому отшельнику.
В один прекрасный день Эгерт настолько собрался с духом, что попросил
старика взять его с собой.
Шли долго. Отшельник вышагивал впереди, по невесть каким приметам
выискивая едва заметную тропку, а Солль плотно прижимал мизинец левой руки
к большому пальцу правой - ему казалось, что эта уловка спасет его от
страха отстать и заблудиться.
В лесу царила осень - не очень ранняя, но и не успевшая еще постареть
и озлиться. Солль осторожно ступал по желтым лоскуткам опавших листьев -
ему казалось, что, потревоженные, на каждый его шаг они отзываются усталым
вздохом. Деревья, окруженные безветрием, тяжело опускали к земле
полуголые, расслабленные ветви; каждая складка на грубой коре напоминала
Эгерту застарелый шрам. Прижимая мизинец левой руки к большому пальцу
правой, он шел вслед за немым поводырем - и ничуть не обрадовался, когда
лес наконец закончился и прямо на опушке его обнаружился хуторок.
Где-то за заборами раскатился многоголосый собачий лай; Эгерт встал,
как вкопанный. Отшельник обернулся и замычал, подбадривая. От ближайших
ворот уже неслись, подпрыгивая, двое мальчишек-подростков - при виде их
Эгерт непроизвольно схватил отшельника за плечо.
Шагах в десяти мальчишки замерли, переводя дыхание, разинув рты и
глаза; наконец, тот, что был постарше, радостно завопил:
- Гляди! Старый Орешек какую-то найду подобрал!
Хуторок был небольшой и заброшенный - два десятка дворов, башенка с
солнечными часами да дом местной колдуньи на отшибе. Жизнь здесь текла
лениво и размеренно; появлению Эгерта никто, кроме детишек, особенно не
удивился - подобрал Орешек какого-то Найду со шрамом, и хорошо, и ладно...
На предложение наняться на работу и перезимовать на хуторе Эгерт только
хмуро покачал головой. Зимовать в тепле? А зачем? Искать человеческого
общества? Может быть, еще и вернуться домой, в Каваррен, где отец и мать,
где комната с камином и гобеленами?
Светлое небо, после всего, что он, Эгерт, совершил - нет у него дома.
Нет у него ни отца, ни матери, самое время оплакать лейтенанта Солля,
вместо которого в этот мир явился Найда со шрамом.
Зима обернулась одним долгим бредом.
С детства закаленный, Эгерт, однако, простудился с наступлением
первых же холодов, и на протяжении всей зимы старый отшельник не раз и не
два сокрушался - как трудно долбить в мерзлой земле могилу.
Солль метался на соломе, задыхаясь и кашляя. Старик оказался скорее
фаталистом, нежели врачевателем - он укутывал Эгерта рогожей и поил
настоем трав, а убедившись, что больной успокоился и заснул, шел с лопатой
в лес, справедливо полагая, что если долбить землю понемногу, то к нужному
моменту яма достигнет как раз необходимой глубины.
Эгерт не знал этого. Открывая глаза, он видел над собой то заботливое
рябое лицо, то темные потолочные бревна, испещренные узорами
жуков-древоточцев; однажды, очнувшись, он увидел Торию.
"Почему ты здесь?" - захотелось ему спросить. Язык не слушался, но он
все-таки спросил - не разжимая губ, немо, как отшельник.
Но она не ответила - сидела, нахохлившись, склонив голову к плечу,
как скорбная каменная птица на чьей-то могиле.
"Почему ты здесь?" - снова спросил Эгерт.
Она пошевелилась:
"А ты почему здесь?"
Жарко, жарко, больно, будто в каждый глаз засадили по факелу...
Приходила и мать. Эгерт чувствовал на лбу ее руку, но не мог
разлепить веки - мешали боль да еще страх, что он не узнает ее, не
вспомнит ее лица...
Отшельник качал головой и брел в лес, взяв под мышку лопату.
Однако случилось так, что морозы сменились теплом, а Эгерт Солль был
все еще жив. В один прекрасный день, слабый, как весенняя муха, он без
посторонней помощи выбрался на порог землянки и поднял к солнцу лицо, на
котором оставались только глаза и шрам.
Отшельник выждал еще несколько дней, а потом, вздыхая и утирая пот,
засыпал землей пустую могилу, которая стоила ему стольких трудов.
...Старая колдунья жила на отшибе. Эгерт украдкой начертил на дороге
круг, прижал мизинец левой руки к большому пальцу правой и постучал в
ворота.
Он готовился к этому визиту не день и не два; не раз и не два
отшельник пытался что-то втолковать ему, тыча пальцем в шрам. Наконец,
собравшись с духом, Солль отправился на хутор самостоятельно - именно
затем, чтобы навестить колдунью.
Во дворе было тихо - наверное, старуха не держала собак. Весенний
ветер медленно поворачивал над крышей громоздкий флюгер - осмоленное
колесо с приколоченными к нему сморщенными тряпицами, в которых Эгерт,
присмотревшись, узнал лягушачьи шкурки.
Наконец, послышались шаркающие шаги. Эгерт вздрогнул, но стиснул зубы
и остался стоять. Калитка со скрипом приоткрылась; на Эгерта уставился
выпуклый, голубой, как стеклянный шарик, глаз:
- А-а, Найда со шрамом...
Калитка открылась шире, и, преодолевая робость, Эгерт шагнул во двор.
У забора стояла крытая соломой конура; на цепи возле нее - Эгерт
отшатнулся - восседал деревянный, облитый смолой зверь с кривыми гвоздями
в приоткрытой пасти. На месте глаз были черные дыры; проходя мимо, Солль
покрылся потом, потому что ему померещился скрытый в дырах внимательный
взгляд.
- Заходи...
Эгерт вошел в дом, тесный от множества ненужных, брошенных как попало
вещей, темный и таинственный дом, где стены в два слоя увешены были
сушенными травами.
- С чем пришел, Найда?
Старуха глядела на него одним круглым глазом - другой был закрыт, и
веко приросло к щеке. Эгерт знал, что старуха никому не делает зла -
наоборот, в селе ее любят за редкостное умение врачевать. Он знал это - и
все равно дрожал под пристальным неподвижным взглядом.
- С чем пришел? - повторила колдунья.
- Спросить хочу, - выдавил Эгерт через силу.
Глаз мигнул:
- Судьба твоя кривая...
- Да.
Старуха в задумчивости потерла курносый, как у девочки, нос:
- Посмотрим... Дай-ка поглядеть на тебя...
Небрежно протянув руку, она взяла с полки толстую витую свечу, зажгла
ее, потерев фитилек пальцами и, хоть был светлый день, поднесла пламя
свечки к самому Эгертовому лицу.
Эгерт напрягся; ему показалось, что от пламени исходит не тепло, а
холод.
- Большая ты птица, - сказала старуха в задумчивости. - Эко тебя
перекорежило... Эгерт...
Солль вздрогнул.
- Шрам твой, - продолжала старуха, будто беседуя сама с собой, -
метка... Кто ж метит так...
Она приблизила глаз к самому Эгертовому лицу - и вдруг отшатнулась;
голубой глаз едва не вылез из орбиты:
- Лягуха-засветница, лягуха-заставница, лягуха-заступница... Уходи.
Уходи.
И, с неожиданной силой схватив обомлевшего Солля за плечи, вытолкала
его прочь:
- Прочь... Уходи, не оборачивайся... Не мне пред ним стать, не мне с
ним тягаться...
Не успев опомниться, Эгерт оказался уже у калитки. Прижался спиной к
забору:
- Бабушка... Не гони... Я...
- Собаку спущу! - рявкнула колдунья, и - светлое небо! - деревянный
зверь медленно повернул осмоленную морду.
Эгерт пробкой вылетел за калитку. Он бежал бы без оглядки и дальше -
но подломились ослабевшие колени, и Солль мешком грохнулся в дорожную
пыль.
- Что же мне делать?! - устало прошептал он, обращаясь к мертвому
жуку на обочине.
Калитка снова скрипнула, приотворяясь:
- Ищи большого колдуна... Большого... А на хутор не ходи больше,
живым не уйдешь...
И грохнула, захлопываясь, калитка.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ТОРИЯ
4
Два косых солнечных луча падали из витражных окон, заливая каменный
пол веселым пестрым светом; от этого строгий, мрачноватый мир библиотеки
преображался на глазах. Из-за толстой стены ровно доносился гул голосов -
в Большом Актовом зале вот-вот должна была начаться лекция господина
ректора. Третье окно - на площадь - впервые с самой зимы широко и радостно
распахнуло обе створки, и с площади слышался далеко не такой чинный, но
куда более жизнерадостный шум - песни и выкрики, стук копыт и колес,
хохот, звон жести и лошадиное ржание.
Работа близилась к концу - длинный список испещрен был крестиками, а
столик-тележка страдальчески прогибался под непосильным грузом отобранных
с полок фолиантов. Тория привычно поставила ногу на стремянку - но
подниматься не стала, а вместо этого вдруг закрыла глаза и ткнулась лицом
в теплое, отполированное ладонями дерево.
Снова весна. Снова распахнуто окно на площадь, и терпкий, так любимый
ею запах старинных книг смешивается с запахом разогретой солнцем пыли,
травы и навоза. Скоро прогреется река и на острове зацветет земляника...
Странно и удивительно, но ей так хочется поваляться в траве. Полежать,
ощущая щекой примятые стебли и бездумно глядя, как пчела заползает в
бархатное нутро цветка. Последить глазами за муравьем, пролагающим путь по
стволу...
А Динара нет. Его нет на земле уже год. Над Динаром бродят в траве
муравьи... Здесь громоздятся фолианты, за окном светит солнце, а у реки
перекликаются лодочники - но Динара нет нигде, потому что та глубокая,
черная дыра в земле, которую она помнит сквозь пелену ужаса и неверия,
яма, в которую чужие люди опустили деревянный ящик - это разве Динар?!
Нет, никогда она не пойдет на его могилу, там нет его, тот человек,
которого закопали - не он...
Тория прерывисто вздохнула и открыла глаза. Цветные солнечные пятна
передвинулись ближе к стене; в уголке одного из них сидел, залитый светом
и от этого пестрый и пятнистый, как паяц, белый кот - хранитель библиотеки
