схватила Эгерта за руку - так утопающий хватается за трухлявое бревно.
Взгляд ее полон был такой мольбы, такой истовой просьбы о помощи, что
Эгерту стало горячо, как на раскаленной сковородке. Пальцы его зашарили на
боку в поисках шпаги - но едва коснувшись эфеса, отдернулись, будто
обжегшись.
- Молодой человек...
Эгерт отвел глаза.
Дверцу дернули снова, кто-то снаружи выругался, свет в тусклом окошке
закрыла чья-то тень:
- А ну, открывай!
От звука этого голоса Солля затрясло. Ужас накатывал волнами, и
каждая новая волна перехлестывала другую; холодный пот струился по спине и
по бокам.
- Надо открыть, - флегматично заметил писец.
Торговец по-прежнему сжимал в кулаке куриную ногу; глаза его
выкатились на самый лоб.
Писец потянулся к дверной защелке; в этот самый момент девушка,
отчаявшись найти помощи у молодого человека Эгерта, увидела вдруг темную
пустоту под противоположным сидением.
- Минуточку, - примирительно говорил писец тем, кто ожидал снаружи, -
защелку заело, минуточку...
Одним ловким движением девушка вкатилась под скамью, и облезлая
ткань, покрывающая сиденье, полностью спрятала ее от взглядов снаружи.
Солль плохо помнил, что случилось потом.
Одурманенное страхом, его сознание увидело вдруг лазейку, слабую
надежду на спасение. Надежда эта была на самом деле мнимой - но
затуманенный мозг Эгерта не понял этого, им овладело одно-единственное,
огромное, на грани безумия желание: спрятаться!
Он тащил девушку из-под сиденья, как такса тащит из норы лису.
Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь
в руках, пытаясь заползти обратно - но Солль был сильнее. Изнемогая от
ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую темную щель - и тут
только осознал, что произошло.
Он не умер от позора только потому, что в этот самый момент
распахнулась, наконец, дверца, и новая волна страха лишила Солля
способности соображать. Все пассажиры были выдворены из экипажа; сквозь
черную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под сидением Эгерт увидел
сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в
пол руку и, наконец, дыбом стоящую черную бороду с двумя горящими в ней
глазами:
- Ха! И точно, вот он, птенчик!
В сознании Эгерта снова случился провал.
Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили из экипажа, лошади
испуганно поводили мордами, косясь на огромное дерево, лежавшее поперек
дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти закрывшимся глазом
связывали руки, и он услужливо подставлял их, жалобно улыбаясь. Из
багажного отделения летели узлы и корзины торговца - часть их,
выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.
Эгерта обыскали - добычей послужили лишь фамильная шпага да золоченые
пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелек; торговец только трясся да
всхлипывал, глядя, как взламываются замки на пузатых сундуках. Девушку
держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с одного
на другого, и что-то просительно повторяла.
Разбойников было пять или шесть - Эгерт был не в состоянии запомнить
ни одного лица. Закончив грабеж, они рассовали добычу по седельным сумкам
и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к торговцу, возницу - к
дереву, только Эгерта оставили свободным - но он и не мог бежать, ноги не
служили.
Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку
- Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворенно
кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили ее локти - чернобородый
по-хозяйски взял ее за плечо и повел к дилижансу.
Эгерт видел ее круглые глаза и дрожащие губы. Она шла, не
сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращенную к мучителям
мольбу. Чернобородый втолкнул ее в экипаж; остальные выжидательно
расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели, мерно прогибаясь,
рессоры, и приглушенно вскрикнул изнутри тонкий голос.
Разбойники бросали жребий еще и еще. Эгерт потерял счет времени,
сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на разбойников, круша им
ребра и ломая шеи - а потом понимал внезапно, что по-прежнему сидит на
земле, вцепившись скрюченными пальцами в траву и мерно раскачиваясь
взад-вперед, свободный - и связанный по рукам и ногам болезненным,
воспаленным ужасом...
Потом он снова провалился, потерял память и способность соображать.
По лицу его хлестали ветки - кажется, он все-таки бежал, только ноги, как
в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в те
минуты желание не-быть - не быть, не рождаться, потому что кто он теперь,
светлое небо, кто же он после всего этого, и какое преступление ужаснее
того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся в нем против его
воли, раздирающее его изнутри...
А еще потом наступила темнота, и все кончилось.
Старому отшельнику, который жил в землянке у ручья, уже случалось
находить в лесу людей.
Однажды трескучим зимним утром он обнаружил в чаще девочку лет
четырнадцати; белая и твердая, как статуя, она сидела, привалившись спиной
к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не довелось
узнать, кто она была и что привело ее навстречу гибели.
В другой раз он нашел в лесу девушку - окровавленную, покрытую
синяками, одержимую бредом. Он принес ее в землянку - но на другой день
пришлось похоронить и ее тоже.
Третьей находкой отшельника стал мужчина.
Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного выше
и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес было особенно
трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его водой из ручья - тогда
найденыш застонал и открыл глаза.
Отшельник обрадовался - по крайней мере этого не придется хоронить!
Он всплеснул руками и одобрительно замычал - с рождения лишенный дара
речи, он только так и умел выражать свои чувства.
...По поверхности ручья стелились водяные травы. Темно-зеленые
верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе - но
корни, увязшие в темном земляном дне, удерживали их. Над ручьем зависали
стрекозы - грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.
Эгерт Солль днями напролет просиживал над водой, глядя на стелющиеся
стебли и на стрекоз. Иногда это зрелище разнообразилось - склонившись над
темным зеркалом, Эгерт видел в нем худого бродягу со шрамом на щеке.
Редкая рыжеватая щетина не могла скрыть отметины.
Отшельник казался совершенно безопасным существом - но Эгерту
понадобилась целая неделя, чтобы научиться не вздрагивать при его
приближении. Добросердечный старик соорудил для гостя постель из
высушенной травы и честно делил с ним трапезу - рыба, да грибы, да невесть
из чего выпеченные лепешки сменяли друг друга с завидным постоянством.
Взамен от Эгерта требовалось немного - собрать хвороста на другом берегу
ручья или поколоть заранее припасенные дрова; впрочем, почти сразу же
стало ясно, что для Солля и это непосильный труд.
Через ручей вел хлипкий мостик - три не очень толстых ствола, кое-как
связанные веревками. Сам ручей в этом месте был Эгерту по пояс, а мостик
почти не возвышался над поверхностью воды - и все-таки Соллю было страшно
доверить расползающимся бревнам вес своего тела.
Отшельник издали смотрел, как молодой и сильный мужчина безуспешно
пытается преодолеть возникшее перед ним препятствие. Шаг по мосту, от силы
два - и позорное бегство назад; стянув сапоги, Эгерт попробовал перейти
ручеек вброд - и снова отступил, потому что от ледяной воды свело
судорогой ноги. Никто так никогда и не узнал, что подумал тогда отшельник
- ведь он был нем и привык держать при себе свои мысли.
На другой день Эгерт перебрался-таки через ручей. Он полз на
четвереньках, мертвой хваткой цепляясь за бревна; только достигнув,
наконец, твердой земли, бывший гуард - мокрый, дрожащий, с бешено
колотящимся сердцем - решился открыть глаза.
От землянки за ним наблюдал старик, но у Эгерта уже не было сил,
чтобы стыдиться. То был немой свидетель - такой же, как сосны, как небо,
как ручей...
Колоть дрова Соллю так и не пришлось. Чурбан с воткнутым в него
топором мгновенно напомнил о плахе, казни, смерти; широкое лезвие несло в
себе боль, рассеченные мышцы, сухожилия, разрубленные кости, потоки крови.
Ясно, будто воочию, Эгерт увидел, как, соскальзывая с чурбана, топор
врезается в ногу, в колено, дробит, увечит, убивает...
Эгерт не смог взять в руки столь ужасное орудие. Впрочем, старик и не
настаивал.
Так проходили дни за днями; сидя у воды, глядя на воду и на стрекоз,
Эгерт снова и снова вспоминал все, что случилось с лейтенантом Соллем,
превратив его из блестящего храбреца в жалкого трусливого бродягу.
Он и рад был бы не вспоминать. Он горячо завидовал отшельнику - тот
мог, похоже, часами ни о чем не думать, и тогда на рябое, поросшее редкой
бороденкой лицо его ложилась печать неземной беспечности и неземного же
покоя. Эгерту такое счастье было недоступно, и стыд, раскаленный как
сковорода, порой заставлял его биться головой о землю.
Отшельник отходил прочь всякий раз, когда видел в глазах Эгерта тоску
приближающегося приступа - приступа стыда и отчаяния. Он отходил прочь и
наблюдал за Соллем издали - внимательно и с непонятным выражением на рябом
лице.
Солля мучили не только воспоминания - ему ведь сроду не приходилось
спать на соломе, питаться сушеными грибами и обходиться без сменного
белья. Эгерт исхудал и осунулся, глаза ввалились, красивые светлые волосы
слиплись и спутались - не выдержав, он срезал однажды длинные пряди
отшельниковым ножом. От непривычной пищи живот его ныл и жаловался; губы
растрескались, лицо обветрилось, рубашку приходилось стирать в холодном
ручье и тут же мыться - отшельник удивлялся, не понимая, зачем Соллю
вообще нужны эти трудоемкие и неприятные процедуры.
Первые две недели были самыми трудными. С наступлением темноты, когда
лес превращался в логово шорохов и теней, Эгерт, как маленький мальчик,
забивался в землянку и с головой укутывался отшельниковой рогожей. Раз или
два из чащи доносился длинный протяжный вой - тогда, заткнув уши ладонями,
Солль мелко дрожал до самого рассвета.
Впрочем, выпадали тихие и ясные вечера, которые Эгерт отваживался
коротать вместе с молчаливым отшельником у тусклого костерка на пороге
землянки; в один из таких вечеров он поднял голову - и среди россыпи звезд
увидел вдруг знакомое сочетание.
Он обрадовался - и почти сразу же понял, что созвездие это повторяет
рисунок родинок на шее некой женщины, женщины, которую Эгерт знал совсем
недолго - но не забудет уже никогда, и тем хуже, потому что любое
воспоминание, связанное с ее именем, мучит, как память о несчастье...
Потом стало легче. Однажды Эгерт отправился за хворостом и у самого
мостика вспомнил, что забыл веревку. Он вернулся к землянке - и,
удивительное дело, сложный и мучительный процесс переправы прошел на этот
раз легче обычного; во всяком случае, Эгерту показалось, что легче. В
другой раз он уже специально вернулся от моста - и, будто получив
дополнительный заряд храбрости, пробрался на тот берег хоть и скрючившись,
но почти не помогая себе руками.
С этого момента жизнь его стала проще, хотя и бесконечно усложнилась.
Множество мелких, четко определенных и внешне бессмысленных действий
