помнит, что, когда я председательствовал в Якобинском клубе, все три
месяца, что длилось мое председательство, стоившее мне десяти лет
жизни, я защищал закон о составе национальной гвардии,
ограниченном активными гражданами!
Опять ошибка! Значит, она уже не помнит, что, когда в Собрании
обсуждали проект закона о присяге священнослужителей, я
потребовал, чтобы для духовников, принимающих исповеди, присяга
была сокращена! Опять ошибка! О, эти ошибки! Эти ошибки! Я
заплатил за них сполна, - продолжал Мирабо, а между тем погубили
меня вовсе не эти ошибки: бывают такие времена, когда никакие
промахи не приводят к падению. Однажды я выступил на защиту дела
правосудия, дела гуманности, хотя это также было ради королевского
семейства: пошли нападки на бегство теток короля; кто-то предложил
принять закон против эмиграции. "Если вы примете закон против
эмигрантов, - вскричал я, - клянусь, что никогда не подчинюсь ему!.. И
проект этого закона был единодушно отвергнут. И вот то, чего не
могли совершить мои неудачи, совершил мой триумф. Меня назвали
диктатором, меня вынесла на трибуну волна ярости - для оратора
ничего не может быть хуже этого. Я восторжествовал во второй раз, но
мне пришлось обрушиться на якобинцев.
Тогда якобинцы, эти глупцы, поклялись меня убить! Эти люди -
Дюпорт, Ламет, Барнав - не понимают, что, если они меня убьют,
диктатором их шайки станет Робеспьер. Им бы следовало беречь меня
как зеницу ока, а они раздавили меня своим идиотским большинством
голосов; они заставили меня проливать кровавый пот; они заставили
меня испить до дна чашу горечи; они увенчали меня терновым венцом,
вложили мне в руку трость и, наконец, распяли! Я счастлив, что
претерпел муки, подобно Христу, за дело человечности... Трехцветное
знамя! Как же они не видят, что это их единственное прибежище? Что,
если они прилюдно, с открытым сердцем воссядут под сенью
трехцветного знамени, эта сень еще, быть может, и спасет их? Но
королева не желает спасения, она желает мести; любая благоразумная
мысль для нее нестерпима. Единственное средство, которое я советую,
потому что оно еще может возыметь действие, вызывает у нее
наибольшее отвращение: оно состоит в том, чтобы соблюдать
умеренность, быть справедливой и по мере возможности не совершать
промахов. Я хотел одновременно спасти монархию и свободу -
неблагодарная борьба, и веду ее я один, всеми покинутый, и против
кого? Если бы против людей - это бы еще ничего, против тигров - это
бы тоже ничего, против львов - ничего, но я сражаюсь со стихией, с
морем, с набегающей волной, с наводнением! Вчера вода доходила мне
до щиколоток, сегодня уже по колено, завтра поднимется до пояса,
послезавтра захлестнет с головой... Вот смотрите, доктор, мне следует
быть с вами откровенным. Сперва меня охватило уныние, потом
отвращение. Я мечтал о роли третейского судьи между революцией и
монархией.
Я думал, что смогу приобрести влияние на королеву как мужчина;
думал, что, если когда-нибудь она неосторожно пустится вброд через
реку и поскользнется, я по-мужски брошусь в воду и спасу ее. Но нет,
никто и не думал, доктор, всерьез пользоваться моей помощью; меня
хотели просто ославить, лишить народного признания, погубить,
уничтожить, обессилить, обескровить. И вот теперь, доктор, я скажу
вам, что бы мне следовало сделать: умереть вовремя - это было бы для
меня лучше всего; а главное проиграть красиво, как античный атлет, с
непринужденностью подставить шею и достойно испустить последний
вздох.
И Мирабо, вновь распростершись в шезлонге, яростно укусил
подушку.
Теперь Жильбер знал то, что хотел: он знал, от чего зависит жизнь и
смерть Мирабо.
- Граф, - спросил он, - что бы вы сказали, если бы завтра король
прислал справиться о вашем здоровье?
Больной передернул плечами, словно говоря: "Мне это было бы
безразлично!."
- Король... или королева, добавил Жильбер.
- А что? - И Мирабо приподнялся в шезлонге.
- Я говорю, король или королева, - повторил Жильбер.
Мирабо приподнялся, опершись на руки, похожий на присевшего
перед прыжком льва, и устремил на Жильбера взгляд, пытаясь
проникнуть в самую глубину его сердца.
- Она этого не сделает, - сказал он.
- А если все-таки сделает?
- Вы думаете, - произнес Мирабо, - что она опустится так низко?
- Я ничего не думаю, я только предполагаю, строю домыслы.
- Ладно, - сказал Мирабо, - я подожду до завтрашнего вечера.
- Что вы хотите сказать?
- Понимайте мои слова в их прямом смысле, доктор, и не
усматривайте в них ничего, кроме того, что сказано. Я подожду до
завтрашнего вечера.
- А что завтра вечером?
- Ну что ж, завтра вечером, если она пришлет, доктор... если,
например, придет господин Вебер, тогда вы правы, а я ошибался. Но
если, напротив, он не придет, ну, тогда... тогда, значит, вы ошиблись,
доктор, а я был прав.
- Ладно, в таком случае до завтрашнего вечера. А покуда, любезный
Демосфен, спокойствие, отдых и никаких волнений.
- Я не встану с шезлонга.
- А этот шарф?
Жильбер указал пальцем на предмет, который первым делом
привлек его внимание в этой комнате, Мирабо улыбнулся.
- Слово чести! - сказал он.
- Ладно, - отозвался Жильбер, - постарайтесь провести спокойную
ночь, и я за вас ручаюсь.
И он вышел.
У дверей его ждал Тайч.
- Ну что ж, дружище Тайч, твоему хозяину лучше, - сказал доктор.
Старый слуга уныло покачал головой.
- Как! - удивился Жильбер. - Ты сомневаешься в моих словах?
- Я сомневаюсь во всем, господин доктор, пока рядом с ним
остается его злой гений.
И он со вздохом пропустил Жильбера на узкую лестницу.
В углу лестничной площадки Жильбер увидел какую-то тень,
которая ждала, прячась под вуалью.
Заметив его, эта тень негромко вскрикнула и юркнула в дверь,
которая оставалась полуоткрытой, чтобы облегчить ей путь к
отступлению, похожему на бегство.
- Что это за женщина? - спросил Жильбер.
- Это она, - ответил Тайч.
- Кто - она?
- Женщина, которая похожа на королеву.
Жильбер второй раз испытал потрясение, услыхав одну и ту же
фразу; он сделал было два шага вперед, словно решив преследовать
этот призрак, но остановился и прошептал:
- Не может быть!
И продолжил свой путь, оставив старого слугу в отчаянии оттого,
что доктор, такой ученый человек, не попытался изгнать этого демона,
которого Тайч искренне считал посланцем преисподней.
Мирабо провел ночь довольно спокойно. На другой день спозаранку
он кликнул Тайча и велел отворить окна, чтобы подышать утренним
воздухом.
Старого слугу беспокоило только одно - что его господин, казалось,
снедаем лихорадочным нетерпением.
Когда в ответ на его вопрос Тайч сказал, что времени еще только
восемь часов, Мирабо отказался этому верить и потребовал, чтобы
принесли часы.
Он положил эти часы на столик рядом с собой.
- Тайч, - сказал он старому слуге, - побудьте сегодня внизу вместо
Жана, а он пускай заменит вас при мне.
- О Господи! - всполошился Тайч. - Неужто я имел несчастье не
угодить вашему сиятельству?
- Напротив, мой милый Тайч, - растроганно сказал Мирабо, - я хочу
определить тебя на сегодня в привратники именно потому, что ни на
кого, кроме тебя, не могу положиться. Всем, кто будет справляться о
моем здоровье, отвечай, что мне лучше, но я еще не принимаю; и
только если приедут от... - Мирабо промолчал, потом решился:
- Только если приедут из дворца, если приедут из Тюильри, ты
впустишь посланца, слышишь? Под любым предлогом не отпускай его,
покуда я с ним не поговорю. Видишь, мой милый Тайч, удаляя тебя, я
возвышаю тебя до ранга наперсника.
Тайч взял руку Мирабо и поцеловал.
- О ваше сиятельство, - сказал он, - если бы только вы сами хотели
жить!
И он вышел.
- Черт побери! - сказал Мирабо, глядя ему вслед, - это как раз самое
трудное.
В десять часов Мирабо встал и оделся не без легкого щегольства.
Жан причесал его и побрил, затем придвинул для него кресло к окну.
Из этого окна была видна улица.
При каждом стуке молотка, при каждом дребезжании колокольчика
из дома напротив можно было бы разглядеть, как из-за шторы
показывается его встревоженное лицо и пронзительный взгляд
устремляется на улицу; затем штора падала, но снова приподымалась
на следующий звон колокольчика, на следующий стук молотка.
В два часа Тайч поднялся наверх в сопровождении какого-то лакея.
Сердце Мирабо бешено забилось; лакей был без ливреи.
Мирабо сразу же предположил, что это бесцветное существо
явилось от королевы, а одето таким образом для того, чтобы не
компрометировать особу, его пославшую.
Мирабо заблуждался.
- Это от господина доктора Жильбера, - сказал Тайч.
- А... - проронил Мирабо, побледнев, словно ему было двадцать лет
и вместо посланца от г-жи де Монье он увидел курьера ее дяди бальи.
- Сударь, - сказал Тайч, - этот человек от господина доктора
Жильбера и имеет к вам письмо от него, поэтому я позволил себе
сделать для него исключение из общего правила.
- И хорошо поступили, - сказал граф.
Потом он обратился к лакею:
- Письмо?
Гонец держал письмо в руках и немедля подал его графу.
Мирабо развернул его; оно состояло всего из нескольких слов:
Подайте о себе весточку. Буду у вас в одиннадцать вечера. Надеюсь
сразу же услыхать от Вас, что я был прав, а Вы заблуждались.
- Скажи своему господину, что застал меня на ногах и что я жду его
нынче вечером, - сказал Мирабо лакею. И, обратившись к Тайчу,
добавил: Пускай этот парень уйдет от нас довольный.
Тайч сделал знак, что понял, и увел бесцветного посланца.
Шел час за часом. Колокольчик то и дело звонил, а молоток стучал.
У Мирабо перебывал весь Париж. На улицах толпились кучки простых
людей, которые, узнав новости, отличавшиеся от тех, что сообщали
газеты, не желали верить на слово обнадеживающим сводкам Тайча и
заставляли проезжавшие кареты сворачивать, чтобы стук колес не
беспокоил прославленного больного.
Около пяти часов Тайч счел за благо еще раз подняться в спальню к
Мирабо и рассказать ему об этом.
- Ах, - сказал Мирабо, - увидав тебя, мой бедный Тайч, я уж было
подумал, что у тебя есть для меня новости получше.
- Новости получше? - удивился Тайч. - Не представляю себе, какие
новости могут быть лучше подобных свидетельств любви.
- Ты прав, Тайч, - отвечал Мирабо, - а я неблагодарная тварь.
И как только за Тайчем затворилась дверь, Мирабо открыл окно.
Он вышел на балкон и в знак благодарности помахал рукой славным
людям, которые встали у дома на часах, охраняя его покой.
Те узнали его, и по улице Шоссе-д'Антен из конца в конец
прогремели крики: "Да здравствует Мирабо!."
О чем думал Мирабо, пока ему воздавали эти неожиданные почести,
которые при других обстоятельствах заставили бы его сердце дрогнуть
от радости?
Он думал о высокомерной женщине, которой нет до него дела, и
глаза его рыскали вокруг толпившихся перед домом людей в поисках
лакея в голубой ливрее, идущего со стороны бульваров.
Он вернулся в комнату с тяжелым сердцем. Начинало темнеть, а он
так ничего и не увидел.
Вечер прошел так же, как день. Нетерпение Мирабо сменилось
угрюмой горечью. Его отчаявшееся сердце уже не рвалось навстречу
колокольчику и молотку. С печатью угрюмой горечи на лице он по-
прежнему ждал знака внимания, который был ему обещан, но так и не
был им получен.
В одиннадцать дверь отворилась, и Тайч доложил о приходе
доктора Жильбера.
Тот вошел улыбаясь. Выражение лица Мирабо его перепугало.
Это лицо с точностью зеркала отражало то, что творилось в его
смятенной душе.
Жильбер догадался обо всем.
- Не приезжали? - спросил он.
