была полем жестокой битвы. Он был слишком искушен в секретах
своего искусства, чтобы еще на что-то надеяться или хотя бы
сомневаться.
Мирабо был обречен, и в этом трупе, простертом перед ним,
Жильбер, несмотря на теплившиеся в нем остатки жизни, не в силах
был видеть живого Мирабо.
И странное дело! Начиная с этой минуты больной и Жильбер,
словно сговорившись и словно пронзенные одною и той же мыслью,
говорили о Мирабо как о человеке, который был, но которого больше
нет.
Кроме того, начиная с этой минуты на лице Мирабо запечатлелось
выражение торжественности, часто сопутствующее агонии великого
человека: голос его сделался медленным, важным, почти пророческим;
в речах появилось больше суровости, широты, глубины; в чувствах -
больше доброты, самоотречения и возвышенности.
Ему объявили, что какой-то молодой человек, видевший его всего
один раз и не желающий назваться, настойчиво просит допустить его к
больному.
Мирабо оглянулся на Жильбера, словно испрашивая у него
позволения принять этого молодого человека.
Жильбер понял.
- Впустите его, - сказал он Тайчу.
Тайч отворил дверь. На пороге возник молодой человек лет
девятнадцати или двадцати. Он медленно приблизился, опустился
перед постелью Мирабо на колени, взял его руку, поцеловал ее и
разрыдался.
Мирабо, казалось, пытался поймать ускользавшее от него
воспомнание.
- А, - внезапно сказал он, - я вас узнал: вы молодой человек из
Аржантея.
- Вы мой бог, будьте же благословенны! - сказал молодой человек.
Вот и все, о чем я просил.
Он встал, прижал руки к глазам и вышел.
Спустя несколько секунд вошел Тайч с запиской, которую молодой
человек написал в передней.
Вот что говорилось в записке:
"Целуя руку господину де Мирабо, я сказал ему, что готов умереть
за него.
Я пришел сдержать слово.
Вчера в одной английской газете я прочел, что в Лондоне в случае,
сходном со случаем нашего прославленного больного, было успешно
проделано переливание крови.
Если окажется, что для спасения господина де Мирабо может
быть полезно переливание крови, возьмите мою: она молодая и
чистая.
Марне"
Читая эти несколько строк, Мирабо не удержался от слез.
Он приказал, чтобы молодого человека вернули; но тот, явно желая
уклониться от столь заслуженной признательности, уже уехал, оставив
два своих адреса, парижский и аржантейский.
Спустя несколько минут Мирабо согласился принять всех: своих
друзей г-на де Ламарка и г-на Фрошо, свою сестру, г-жу де Сайан, и
племянницу, г-жу д'Арагон.
Он лишь отказался допустить к себе какого-либо другого врача, а в
ответ на настояние Жильбера сказал:
- Нет, доктор, на вас пали все тяготы моего недуга, и, если вы меня
исцелите, пускай вся заслуга тоже достанется вам.
Время от времени он осведомлялся о том, кто наводил справки о его
здоровье, и, хотя он ни разу не спросил: "Не присылала ли кого
королева из дворца?. - по тому, как вздыхал умирающий, до конца
пробегая глазами список, Жильбер понимал, что в этом списке
отсутствовало именно то единственное имя, которое ему хотелось там
обнаружить.
Тогда, не упоминая ни о короле, ни о королеве - для этого Мирабо
был еще недостаточно близок к смерти, - он с изумительным
красноречием углублялся в общие вопросы политики, и, в частности,
толковал о том, как бы он повел себя по отношению к Англии, будь он
министром.
Он был бы особенно счастлив, если бы ему удалось померяться
силами с Питтом.
- О, этот Питт, - воскликнул он как-то раз, - это министр
приготовлений: он управляет скорее посредством угроз, чем
посредством истинных дел; будь я жив, я причинил бы ему немало
огорчений.
Время от времени под окнами вспыхивали крики - народ печально
взывал:
"Да здравствует Мирабо!. - и в этих криках, похожих на молитву,
звучала скорее жалоба, чем надежда.
Мирабо прислушивался и просил отворить окно, чтобы этот шум,
служивший ему наградой за столько перенесенных страданий,
достигал его ушей.
На несколько мгновений он застывал, напрягал слух и протягивал к
окну руки, словно впитывая и вбирая в себя все эти крики.
И Мирабо шептал:
- О добрый народ! Народ, оклеветанный, проклинаемый,
презираемый, так же как я! Они забыли меня, а ты меня
вознаграждаешь, и это справедливо.
Наступила ночь. Жильбер не желал покидать больного, он
придвинул шезлонг к его постели и прикорнул.
Мирабо не возражал; с тех пор как он уверился в том, что умирает,
он, казалось, больше не опасался своего врача.
Когда занялся рассвет, он попросил открыть окна.
- Мой милый доктор, - обратился он к Жильберу, - сегодня я умру.
Тому, кто находится в моем положении, ничего лучшего не остается,
как умастить себя благовониями и увенчать цветами, чтобы самым
приятным образом погрузиться в сон, от которого уже не очнешься...
Разрешаете ли вы мне делать все, что я хочу?
Жильбер дал ему понять, что он волен в своих поступках.
Тогда он позвал обоих слуг.
- Жан, - сказал он, - доставьте мне самые красивые цветы, какие
найдете, а Тайч тем временем пускай приложит все усилия, чтобы
навести на меня красоту.
Жан посмотрел на Жильбера, словно спрашивая у него разрешения,
и доктор утвердительно кивнул ему головой.
Жан вышел.
Тайч накануне был очень болен; теперь он принялся брить и
завивать своего господина.
- Между прочим, - сказал ему Мирабо, - ведь ты вчера прихворнул,
мой бедный Тайч; как ты чувствуешь себя нынче?
- О, превосходно, дорогой хозяин, - отвечал честный слуга, - желал
бы я, чтобы вы были на моем месте.
- Ну а я, - со смехом возразил Мирабо, - хоть ты и не слишком
дорожишь жизнью, я не желал бы тебе быть на моем.
В этот миг прогремел пушечный выстрел. Где стреляли? Это так и
осталось неизвестным.
Мирабо содрогнулся.
- О, - произнес он, приподнявшись, - неужто уже начинается
погребение Ахилла?
Когда Жан вышел из дому, все бросились к нему, чтобы узнать
новости о прославленном больном, и не успел он сказать, что идет за
цветами, как с криком: "Цветы для господина де Мирабо!. - люди
бросились в разные стороны; двери домов распахивались, жильцы
выносили, что у кого было в доме или в теплице, так что меньше чем
через четверть часа особняк наполнился множеством самых редких
цветов.
К девяти утра спальня Мирабо преобразилась в настоящую клумбу.
Тайч тем временем доканчивал его туалет.
- Дорогой доктор, - сказал Мирабо, - я попрошу у вас четверть часа,
чтобы попрощаться с одной особой, которой придется покинуть
особняк одновременно со мной. Поручаю ее вашему вниманию на
случай, если ее будут оскорблять.
Жильбер понял.
- Ладно, - сказал он. - Я оставлю вас одних.
- Да, но ждите в соседней комнате. Когда эта особа уйдет, вы уже не
покинете меня, пока я не умру?
Жильбер кивнул.
- Обещайте.
Жильбер, всхлипывая, дал ему слово. Этот стоический человек сам
был удивлен своим слезам: он-то думал, что философия помогла ему
стать неуязвимым для чувств.
Он пошел к двери.
Мирабо его остановил.
- Перед уходом, - попросил он, - откройте мой секретер и дайте мне
оттуда маленькую шкатулку.
Жильбер исполнил эту просьбу.
Шкатулка была тяжелая. Жильбер предположил, что она полна
золота.
Мирабо знаком попросил поставить ее на ночной столик; затем он
протянул доктору руку.
- Будьте так добры, пришлите мне Жана, - попросил он. - Жана, вы
слышали? Не Тайча; мне трудно звать и звонить.
Жильбер вышел. Жан ждал в соседней комнате и вошел в дверь
сразу же после того, как из нее вышел Жильбер.
Жильбер слышал, как дверь за Жаном закрылась на засов.
Следующие полчаса Жильбер употребил на то, чтобы сообщить о
состоянии больного всем, кто толпился в доме.
Новости были отчаянные; доктор не скрыл от всей толпы, что
Мирабо навряд ли переживет день.
Перед входом в особняк остановилась карета.
На мгновение Жильбер подумал, что карета приехала из дворца и
поэтому ее почтительно пропустили, несмотря на общий запрет.
Он бросился к окну. Каким сладостным утешением для умирающего
было бы знать, что королева беспокоится о нем!
Но это была простая наемная карета, за которой посылали Жана.
Доктор догадался, для кого была нужна карета.
И в самом деле, через несколько минут Жан вышел, провожая
женщину, закутанную в длинное покрывало.
Толпа почтительно расступилась перед каретой, не пытаясь узнать,
кто была эта женщина.
Жан вернулся в дом.
Мгновение спустя дверь в спальню Мирабо вновь отворилась, и
послышался ослабевший голос больного, призывавший доктора.
Жильбер поспешил на зов.
- А теперь, - попросил Мирабо, - поставьте эту шкатулку на место,
мой милый доктор.
Жильбер не сумел скрыть удивления, обнаружив, что шкатулка
осталась такой же тяжелой.
- Не правда ли, удивительно? - сказал Мирабо. - Такое, черт возьми,
неожиданное бескорыстие!
Вернувшись к постели, Жильбер нашел на полу вышитый платочек,
отделанный кружевом.
Он был мокр от слез.
- Вот как, - заметил Мирабо, - она ничего не унесла с собой, но кое-
что оставила.
Он взял влажный платок и положил его себе на лоб.
- Да, - прошептал он, - только у той нет сердца!."
И он откинулся на подушки, закрыв глаза; можно было подумать,
что он в забытьи или уже умер, если бы хрипы в груди не
свидетельствовали о том, что смерть еще только вступает в свои права.
Глава 15
БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ! БЕЖАТЬ!
В действительности те несколько часов, что Мирабо еще прожил на
свете, были агонией.
Тем не менее Жильбер остался верен данному слову и неотлучно
находился у его ложа до последней минуты.
Впрочем, зрелище последней битвы между материей и душой, как
бы ни было оно горестно, всегда бывает весьма поучительно для врача
и философа.
Чем более велик был гений, тем поучительнее наблюдать, как этот
гений ведет последнюю схватку со смертью, которой суждено в конце
концов его одолеть.
А кроме того, при виде великого человека, испускающего дух,
доктор предавался мрачным мыслям и еще по одному поводу.
Почему умирал Мирабо - человек с духом атлета и со сложением
Геркулеса?
Не потому ли, что поднял руку, чтобы поддержать эту готовую
рухнуть монархию? Не потому ли, что на мгновение на эту руку
оперлась несущая гибель женщина, зовущаяся Марией Антуанеттой?
Разве Калиостро не предсказал ему в отношении Мирабо нечто
подобное?
И то, что он повстречал эти два странных существа, из коих одно
погубило репутацию, а другое - здоровье великого оратора Франции,
ставшего оплотом монархии, разве не подтвердило ему, Жильберу, что
любые препятствия рухнут, подобно Бастилии, на пути этого человека
или, вернее, идеи, которой он служит?
Покуда Жильбер глубоко ушел в размышления, Мирабо
шевельнулся и открыл глаза.
Он возвращался к жизни через врата страданий.
Он попытался заговорить, но безуспешно. Однако казалось, его
нисколько не опечалило это новое несчастье; убедившись, что речь ему
изменила, он улыбнулся и взглядом постарался выразить всю
благодарность, питаемую им к Жильберу и ко всем, чьи заботы
сопровождали его на этом наивысшем и последнем этапе пути, целью
которого была смерть.
Между тем им, казалось, завладела какая-то мысль; только
Жильберу было по силам ее разгадать - и он разгадал.
Больной не мог определить, как долго длилось его забытье. Час?
День?
В течение этого часа или дня не присылала ли королева справиться
о его здоровье?
Принесли снизу список, в который каждый, кто являлся сам по себе
или по чьему-либо поручению, вписывал свое имя.
Никто в этом списке не был известен близостью к королевской
