принес ей клятву и был готов ее исполнить. Он уехал на три месяца, а
когда вернулся - узнал, что она вышла замуж! Впрочем, аббат из Сен-
Вааса по-прежнему ему покровительствовал, он выхлопотал для его
брата стипендию коллежа Людовика Великого, а ему самому - место
судьи в трибунале по уголовным делам. И вот наступил день его
первого процесса, надо было назначить наказание убийце; Робеспьер,
полный угрызений совести оттого, что он осмелился распорядиться
человеческой жизнью, хотя бы он и был признан виновным, подал в
отставку. Он стал адвокатом, потому что ему надо было на что-нибудь
жить и кормить сестру - брата хоть и плохо, но все-таки кормили в
коллеже Людовика Великого. Едва он вступил в должность, как
крестьяне стали его просить защитить их от епископа Аррасского.
Робеспьер тщательно изучил документы, выиграл дело крестьян и, еще
не остыв после своего успеха, был избран в Национальное собрание. В
Национальном собрании Робеспьера одни ненавидят, другие
презирают: духовенство выказывает ненависть адвокату,
осмелившемуся выступать на суде против епископа Аррасского, а
знать провинции Артуа питает презрение к судейскому крючку,
получившему образование из милости.
- А что он за это время успел сделать? - перебил графа Жильбер.
- О Господи, да почти ничего для других, зато достаточно - для
меня. Если бы я не был заинтересован в том, чтобы он оставался беден,
я завтра же дал бы ему миллион.
- Я повторяю свой вопрос: что он успел сделать?
- Вы помните тот день, когда лицемерное духовенство явилось в
Национальное собрание просить третье сословие, находившееся в
неопределенном положении после королевского вето, начать работу?
- Да.
- Так перечитайте речь, произнесенную в тот день адвокатишкой из
Арраса, и вы увидите, что у этой горячности, которая сделала его
почти красноречивым, большое будущее.
- Ну а что с тех пор?..
- С тех пор?.. А-а, вы правы. Мы вынуждены из мая перенестись в
октябрь. Когда пятого числа Майяр, депутат от парижских женщин,
обратился от имени своих избирательниц к Национальному собранию,
то все члены собрания промолчали, а адвокатишка выступил не только
резко, но так ловко, как никто другой. Пока все так называемые
народные заступники молчали, он поднялся дважды: в первый раз во
время всеобщей сумятицы, в другой раз - в полной тишине. Он
поддержал Майяра, говорившего о голоде и просившего хлеба.
- Да, это в самом деле уже серьезно, - в задумчивости заметил
Жильбер, - однако он, может быть, еще изменит свою позицию.
- Ах, дорогой доктор, вы не знаете Неподкупного, как его скоро
назовут; да и кому придет в голову подкупать этого адвокатишку, над
которым все смеются? Этот человек будет позднее - хорошенько
запомните, Жильбер, мои слова, - наводить на Национальное собрание
ужас, а сегодня он - всеобщее посмешище! Среди знатных якобинцев
бытует мнение, что господин де Робеспьер смешон; глядя на него, все
члены Национального собрания забавляются и считают своим долгом
его высмеивать. Ведь в больших собраниях бывает порой скучно,
нужен какой-нибудь дурачок для забавы.. В глазах таких господ, как
Ламетт, Казалес, Маури, Барнав, Дюпор, Робеспьер - дурак. Друзья его
предают, исподтишка подсмеиваясь над ним; враги освистывают и
смеются открыто; когда он берет слово, его никто не слушает, когда он
возвышает голос, вокруг все кричат. А когда он произносит речь как
всегда в пользу права, неизменно в защиту какого-то принципа, - никто
его не слышит, только какой-нибудь неизвестный депутат, на котором
оратор останавливает угрожающий взгляд, с насмешкой предлагает
опубликовать эту речь. И только единственный из его коллег его
угадывает и понимает, единственный! Как вы думаете, кто именно?
Мирабо. Этот человек далеко пойдет, - сказал он мне третьего дня, -
потому что он верит в то, что говорит. Вы-то должны понимать,
насколько это существенно для Мирабо.
- Да читал я его речи, - молвил Жильбер, - и они мне показались
посредственными и заурядными.
- Ах, Боже мой! Я же вам не говорю, что это Демосфен или
Цицерон, Мирабо или Барнав; нет, это всего-навсего господин де
Робеспьер, как его принято называть. Кстати, с его речами обращаются
в типографии столь же бесцеремонно, как на трибуне: когда он говорит
- его перебивают; когда речи оказываются в типографии - их
сокращают. Журналисты даже не называют его господином де
Робеспьером, они не знают его имени и потому пишут так: г-н Б..., г-н
N.., или г-н ХХХ. Один Господь да я, может быть, знаем, сколько
желчи накапливается в его тощей груди, какие бури бушуют в его
узколобой голове; ведь ему негде забыться после всех этих
ругательств, оскорблений, предательств, освистываний, а между тем он
чувствует свою силу, но у него нет ни светских развлечений, ни тихих
семейных радостей. В своей тоскливой квартире в тоскливом Маре, в
холодной комнате, нищей, голой, расположенной на улице Сентонж,
живет он на скудное депутатское жалованье и столь же одинок, как в
детстве в промозглом дворе коллежа Людовика Великого. Еще в
Прошлом году у него было молодое приятное лицо; взгляните: всего за
год его голова высохла и стала похожа на черепа вождей караибов,
которые привозят из Океании Куки и Лаперузы; он не расстается с
якобинцами, и из-за не заметных постороннему взгляду волнений,
которые он переживает, у него бывают такие внутренние
кровоизлияния, что он теряет сознание. Вы - великий математик,
Жильбер, но я ручаюсь, что даже вы не сможете подсчитать, какой
ценой заплатит оскорбляющая его знать, преследующее его
духовенство, не желающий его знать король за кровь, которую сейчас
теряет Робеспьер.
- Зачем же он ходит к якобинцам?
- В Национальном собрании его освистывают, а у якобинцев к нему
прислушиваются. Якобинцы, дорогой Доктор, - это дитя Минотавра;
оно сосет молоко коровы а потом сожрет целый народ. Так вот
Робеспьер - самый типичный из всех якобинцев. Все якобинское
общество представлено в нем одном, он является его выражением, ни
больше ни меньше; он идет с якобинцами в ногу, не отставая и не
обгоняя их. Я вам, кажется, обещал показать инструмент, который в
настоящее время только изобретается; цель его создателя - рубить
одну-две головы в минуту. Из всех ныне здесь присутствующих
именно господин де Робеспьер, адвокатишка из Арраса, задаст этой
машине смерти больше всех работы.
- Вы, признаться, делаете сегодня очень мрачные предсказания,
граф, - заметил Жильбер, - и если ваш Цезарь не утешит меня хоть
немного после вашего Брута, я могу забыть, зачем я сюда пришел.
Прошу прощения, однако что же Цезарь?
- Взгляните вон туда; он разговаривает с господином, которого еще
не знает, но который, однако, окажет огромное влияние на его судьбу.
Господина этого зовут Баррас: запомните это имя и вспомните его при
случае.
- Я не знаю, ошибаетесь ли вы, граф, - промолвил Жильбер, - но вы,
во всяком случае, прекрасно подбираете свои типы. У вашего Цезаря
голова будто нарочно создана для короны, а глаза.., признаться, я не
успел схватить их выражения...
- Ну конечно, ведь они повернуты внутрь; эти глаза - из тех, что
угадывают будущее.
- А что он говорит Баррасу?
- Он говорит, что если бы Бастилию защищал он, ее никогда бы не
захватили.
- Так он не патриот?
- Люди, подобные ему, не хотят быть чем-либо, прежде чем не
станут всем сразу.
- Вы, значит, готовы спустить шутку этому жалкому лейтенантику?
- Жильбер! - молвил Калиостро, протягивая руку в направлении
Робеспьера. - Как верно то, что вот этот господин даст вторую жизнь
эшафоту Карла Первого, - он указал рукой на корсиканца с гладкими
волосами, - точно так же верно и то, что этот вот восстановит трон
Карла Великого.
- Стало быть, наша борьба за свободу бесполезна?! - в отчаянии
вскричал Жильбер.
- А кто вам сказал, что один из них, сидя на троне, не сделает для
свободы так же много, как другой - при помощи эшафота?
- Так он станет Титом, Марком-Аврелием, вестником мира,
явившимся для утешения людей, переживших жестокую пору?
- Это будет Александр и в то же время Ганнибал. Родившись на
поле боя, он на войне прославится, но на войне же и погибнет. Я
поручился за то, что вы не сможете подсчитать, какой кровью знать и
духовенство заплатит за кровь Робеспьера; попытайтесь представить,
сколько это будет крови, помножьте несколько раз, но всего этого
будет мало по сравнению с рекой, озером, морем крови которую
прольет этот человек при помощи своей пятисоттысячной армии в
боях, длящихся несколько дней, в течение которых будет сделано до
пятидесяти тысяч пушечных выстрелов.
- Каков же будет результат от всего этого шума, дыма и
неразберихи?
- Результат будет такой же, как после всякого генезиса, Жильбер; на
нашу долю выпало похоронить старый мир; нашим детям суждено
увидеть рождение нового мира; а этот человек - великан, охраняющий
в него вход; подобно Людовику Четырнадцатому, Льву Десятому,
Августу, он даст свое имя открывающейся эпохе.
- Как зовут этого человека? - спросил Жильбер, поддавшись
убежденному тону Калиостро.
- Пока его зовут Бонапартом, - отвечал пророк, - но придет день,
когда его назовут Наполеоном!
Жильбер опустил голову на руку и так глубоко задумался, что не
заметил, как началось заседание и как один из ораторов поднялся на
трибуну...
Так прошел час, однако ни шум в собрании, ни гомон на трибунах
не могли вывести Жильбера из задумчивости. Вдруг он почувствовал,
как чья-то властная рука вцепилась ему в плечо.
Он очнулся. Калиостро исчез, а на его месте сидел Мирабо.
Лицо Мирабо перекосилось от злости. Жильбер вопросительно на
него взглянул - Ну что? - спросил Мирабо.
- В чем дело? - удивился Жильбер.
- А в том, что нас провели, запутали, предали. Двор отказался от
моих услуг; вас сделали жертвой обмана, а меня - дураком.
- Я вас не понимаю, граф.
- Вы что же, не слышали?..
- Чего именно?
- Только что принятого решения?
- Где?
- Здесь!
- Что за решение?
- Так вы спали?
- Нет, - возразил Жильбер, - просто я задумался.
- Итак, завтра в ответ на мое сегодняшнее предложение пригласить
министров для участия в обсуждениях в Национальном собрании трое
друзей короля выступят с требованием, чтобы ни один член
Национального собрания не мог быть назначен министром во время
сессии. И вот подготовленная с таким трудом комбинация рассыпается
от каприза его величества Людовика Шестнадцатого; впрочем, -
продолжал Мирабо, грозя кулаком небесам, как Аякс, - клянусь моим
именем, я им за это отомщу; если одного их желания довольно для
того, чтобы уничтожить министра, они увидят, что моего желания
достаточно, чтобы опрокинуть трон!
- Но вы же от этого не перестанете ходить в Национальное
собрание, вы же все равно будете сражаться до конца? - спросил
Жильбер.
- Я пойду в Национальное собрание и буду стоять до конца!.. Я из
тех, кого можно похоронить только под обломками целого мира.
И Мирабо в подавленном состоянии вышел, еще более прекрасный
и угрожающий, с печатью богоизбранности на челе.
На следующий день действительно по предложению Ланжюине,
несмотря на нечеловеческие усилия Мирабо, Национальное собрание
подавляющим числом голосов решило, что ни один член
Национального собрания не может быть назначен министром во время
сессии.
- А я, - закричал Мирабо, как только декрет был принят, - предлагаю
поправку, которая ничего не меняет в вашем законе! Вот она! Все
члены настоящего собрания могут быть назначены министрами за
исключением его сиятельства графа де Мирабо.
Все переглянулись, подавленные этой дерзостью. Потом в полной
тишине Мирабо спустился с трибуны с тем же достоинством, с каким
