задумчивости сидели где-нибудь в темном уголке или стояли,
привалившись к мощной колонне.
Редкие огни проливали слабый свет на собравшихся, время от
времени выхватывая из толпы то или иное лицо, случайно оказавшееся
в неясном свете.
Но несмотря на сумерки, нетрудно было заметить, что это было
аристократическое общество. Расшитые камзолы, мундиры
сухопутных и морских офицеров то и дело мелькали внизу, сверкая
золотом и серебром.
И действительно, в то время ни один мастеровой, ни один
простолюдин и даже ни один буржуа не был вхож в это изысканное
общество.
Для простых людей существовал другой зал, он находился как раз
под тем, в котором собиралась знать. Заседания там начинались в
другое время, чтобы чернь и аристократия не соприкасались друг с
другом. Для образования народа и создали то братство.
А члены этого общества ставили перед собой задачу
растолковывать членам братства Конституцию и доступно объяснять
права человека.
Что же до якобинцев, то, как мы уже сказали, это было в те времена
общество военных, аристократов, мыслителей и в особенности
литераторов и людей искусства.
Этих последних и в самом деле большинство.
Среди литераторов в общество входят: Лагарп, автор Мелани;
Шенье, автор Карла IX; Андрие, автор Вертопрахов, который
подает уже в тридцатилетнем возрасте такие же надежды, как в
семьдесят лет, и умрет с обещаниями, которых так и не сдержит;
Седен, бывший каменотес, которому покровительствует сама королева,
- он в душе роялист, как и большинство находящихся в зале людей;
Шамфор, поэт-лауреат, бывший секретарь принца Конде, чтец ее
высочества Елизаветы; Лакло, преданный герцогу Орлеанскому, автор
Опасных связей, занимающий место своего покровителя и, если того
требуют обстоятельства, напоминает о нем друзьям герцога или
помогает забыть о нем его недругам.
Из людей искусства членами общества состоят: Тальма, итальянец,
которому суждено исполнением роли Тита произвести настоящую
революцию; благодаря ему будут обрезать волосы в ожидании того
времени, когда под влиянием его собрата Колло д'Эрбуа начнут рубить
и головы; Давид, вынашивающий в мечтах Леонида и Сабинянок,
тот самый Давид, который делает наброски к огромному полотну
Клятва в Зале для игры в мяч и который, может быть, только что
купил кисть, коей ему предстоит написать самую отвратительную
картину: Смерть Марата в ванне; здесь же - Верне, избранный в
Академию два года тому назад за картину Триумф Поля-Эмиля; он
любит рисовать лошадей и даже и не подозревает, что всего в
нескольких шагах от него, стоя под руку с Тальма, на этом же
собрании находится юный корсиканский лейтенант, с гладко
зачесанными ненапудренными волосами, который, сам того еще не
зная, послужит прообразом для пяти его лучших полотен: Бонапарт на
перевале Сен-Бернар, Сражение под Риволи, Маренго,
Аустерлицем, Ваграмом; Ларив, последователь декламационной
школы, еще не замечающий в Тальма будущего соперника, отдающий
предпочтение Вольтеру перед Корнелем, а Дю Белле - перед Расином;
Лаис, певец, услаждающий своим пением посетителей Оперы в ролях
Торговца из Каравана, Консула из Траяна и Цинны из Весталки;
а также Лафайет, Ламетт, Дюпор, Сиейес, Type, Шапелье, Рабо-Сент-
Этьен, Ланжюине, Монлозье, и среди них всех - депутат из Гренобля
Барнав, похожий на провокатора, вынюхивающий и высматривающий;
люди ограниченные считают его соперником Мирабо, а Мирабо
смешивает его с грязью всякий раз, как до него снисходит.
Жильбер долго изучал блестящее собрание, узнал всех
присутствовавших, взвешивая про себя, на что способны эти люди,
каждый в отдельности, и остался своим исследованием не
удовлетворен.
Однако видя всех роялистов вместе, он немного приободрился.
- Кого из этих людей вы считаете наиболее враждебно настроенным
по отношению к монархии? - задал он Калиостро неожиданный
вопрос.
- Следует ли мне взглянуть на это с общечеловеческой точки
зрения, с вашей, с точки зрения господина Неккера, аббата Маури или
с моей?
- Меня интересует ваше мнение, - отвечал Жильбер, - давайте
условимся, что вы взглянете на это, как колдун.
- Ну что же, в этом случае таких людей - двое.
- Немного для четырехсот собравшихся!
- Вполне довольно, если принять во внимание, что один из них
должен стать убийцей Людовика Шестнадцатого, а другой - его
наследником!
Жильбер вздрогнул.
- Ого! - прошептал он. - Неужели среди нас здесь есть будущий Брут
и будущий Цезарь?
- Ни больше ни меньше, дорогой доктор.
- Вы мне их покажете, граф? - спросил Жильбер с улыбкой
сомнения на губах.
- О апостол с глазами, закрытыми чешуей! - пробормотал
Калиостро. - Да я еще не то готов сделать! Если хочешь, я даже могу
устроить так, что ты их потрогаешь собственными руками. С кого
начнем?
- Думаю, с того, кто будет ниспровергать. Я питаю уважение к
хронологии. Начнем с Брута!
- Как ты знаешь, - начал Калиостро, словно охваченный
вдохновением, - люди никогда не используют одни и те же способы
для свершения подобных дел! Наш Брут ни в чем не будет похож на
Брута античного.
- Тем любопытнее было бы на него взглянуть.
- Ну что же, смотри: вот он!
Он указал рукой на человека, привалившегося к кафедре; в ту
минуту была освещена только его голова, а все остальное тонуло в
полумраке.
У него было мертвенно-бледное лицо - головы с такими лицами в
дни античных проскрипций отрубали и прибивали к трибуне во время
торжественных речей в Афинах.
Живыми казались только глаза, выражавшие жгучую ненависть;
человек был похож на гадюку, которая знает, что в зубах у нее
смертельный яд; постоянно меняя свое выражение, глаза неотступно
следили за шумным и многословным Барнавом.
Жильбер почувствовал, как все его тело охватила дрожь.
- Вы были правы, когда предупреждали меня, - молвил он, - этот
человек не похож ни на Брута, ни даже на Кромвеля.
- Нет, - отвечал Калиостро, - однако эта голова принадлежит,
возможно, Кассию. Вы, конечно, помните, дорогой мой, что говорил
Цезарь: Я не боюсь всех этих тучных людей, проводящих дни за
столом, а ночи - в оргиях; нет, я боюсь худых бледнолицых
мечтателей.
- Тот, кого вы мне показали, вполне отвечает описанию Цезаря.
- Вы его не знаете? - спросил Калиостро.
- Отчего же нет! - проговорил Жильбер, пристально всматриваясь. -
Я его знаю, вернее, узнаю в нем члена Национального собрания.
- Совершенно верно!
- Это один из самых косноязычных ораторов левого крыла.
- Именно так!
- Когда он берет слово, его никто не слушает.
- И это верно!
- Это адвокатишка из Арраса, не правда ли? Его зовут Максимилиан
Робеспьер.
- Абсолютно точно! Ну что же, внимательно вглядитесь в это лицо.
- Я и так не свожу с него глаз.
- Что вы видите?
- Граф! Я же не Лафатер.
- Нет, но вы - его ученик.
- Я угадываю в нем ненависть посредственности перед лицом гения.
- Значит, вы тоже судите его, как все... Да, верно, у него слабый,
несколько резкий голос; у него худое, печальное, будто пергаментное
лицо; в его остекленевших глазах загорается иногда зеленоватый
огонек, который почти тотчас же гаснет; в его теле, как и в его голосе,
чувствуется постоянное напряжение; его тяжелое лицо утомляет своей
неподвижностью; этот неизменный оливковый сюртук, по-видимому,
единственный, всегда тщательно вычищен; да, все это, как я понимаю,
не может произвести впечатления в собрании, которое изобилует
прекрасными ораторами и имеет право быть придирчивым, потому что
уже привыкло к внушительной внешности Мирабо, к самонадеянной
напористости Барнава, к едким репликам аббата Маури, к пылким
речам Казалеса и к логике Сиейеса. Однако его не будут упрекать, как
Мирабо, в безнравственности, ведь он - человек порядочный; он не
изменяет своим принципам и если когда-нибудь и выйдет из рамок
законности, то только для того, чтобы покончить со старой
конституцией и учредить новый закон!
- Что же все-таки за человек этот Робеспьер?
- Ты спрашиваешь, как аристократ прошлого века! Что за человек
этот Кромвель? - вопрошал граф Стрэффорд, которому протектор
должен был отрубить голову. - Продавец пива, кажется? - Уж не
хотите ли вы сказать, что моей голове грозит то же, что голове сэра
Томаса Уэнтуорта? - спросил Жильбер, безуспешно пытаясь
улыбнуться.
- Как знать! - отвечал Калиостро.
- Это лишний раз доказывает, что мне необходимо навести справки,
- заметил доктор.
- Что за человек этот Робеспьер? - переспросил граф. - Ну что ж, во
Франции его, пожалуй, кроме меня не знает никто. Хотел бы я знать,
откуда берутся избранники рока. Это помогло бы мне понять, куда они
идут. Род Робеспьеров происходит из Ирландии. Возможно, их предки
входили в ирландские колонии, которые в шестнадцатом веке стали
заселять наши семинарии и монастыри на северном побережье
Франции. Там они, по-видимому, унаследовали от иезуитов умение
вести споры, которому преподобные отцы учили своих учеников; от
отца к сыну передавалось место нотариуса. Представители этой ветви,
к которой принадлежит наш Робеспьер, обосновались в Аррасе. В
городе было два сеньора, вернее, два короля: один - аббат из Сен-
Вааса, другой - епископ Аррасский, у него такой огромный дворец, что
загораживает собой полгорода. В этом городе и родился в тысяча
семьсот пятьдесят восьмом году тот, кого вы сейчас видите. Что он
делал ребенком, чем занимался в юности, что делает сейчас - об этом я
вам расскажу в двух словах. А кем он станет - об этом я вам уже
сказал. В семье было четверо детей. Глава семьи овдовел; он был
адвокатом в совете провинции Артуа; он впал в уныние, оставил
адвокатуру, отправился рассеяться в путешествие и не вернулся. В
одиннадцать лет старший ребенок - вот этот самый - оказался главой
семейства, опекуном брата и двух сестер. Уже в этом возрасте -
странная вещь! - мальчик осознает свою ответственность и быстро
взрослеет. В двадцать четыре часа он стал тем, что он представляет
собой и по сей день: улыбка очень редко освещает его лицо и никогда -
сердце! Он был лучшим учеником в коллеже. Ему выхлопотали от
аббатства Сен-Ваас одну из стипендий, которые имел в своем
распоряжении прелат в коллеже Людовика Великого. Он приехал в
Париж один, имея при себе рекомендацию к канонику Собора
Парижской Богоматери; год спустя каноник умер. Почти в то же время
в Аррасе умерла младшая, самая любимая, сестра Робеспьера. Тень
иезуитов, только что изгнанных из Франции, еще была жива в стенах
коллежа Людовика Великого. Вам знакомо это здание, там сейчас
воспитывается ваш сын Себастьен, его дворы мрачны и глубоки, как в
Бастилии, они способны согнать румянец с самого свежего лица; юный
Робеспьер был и так от природы бледен, а в коллеже его лицо
покрылось смертельной бледностью. Другие дети хоть изредка
выходили за стены коллежа; для них существовали воскресные и
праздничные дни; для сироты, жившего на стипендию и не имевшего
покровителей, все дни были одинаковы. Пока другие дети
наслаждались семейным уютом, он проводил время в одиночестве,
тоске и скуке, отчего в сердце просыпаются зависть и злоба, которые
убивают душу в самом ее расцвете. Под их воздействием мальчик стал
хилым, и из него получился бесцветный юноша. Наступит такой день,
когда вряд ли кто-нибудь поверит в то, что существует портрет
двадцатичетырехлетнего Робеспьера, на котором в одной руке он
Держит розу, другую прижимает к груди, а подпись гласит: Все для
милой! Жильбер печально улыбнулся, взглянув на Робеспьера. -
Правда, он полюбил этот девиз и заказал этот портрет в то время, когда
одна девица поклялась ему, что ничто на свете не разлучит их; он тоже
