как недавно завили и напудрили отрубленные головы гвардейцев на
Севрском мосту, теперь какой-то шутник украсил белым колпаком,
позаимствованным у собрата жертвы по цеху пекарей.
Какая-то молодая женщина, бледная, напуганная, с капельками пота
на лбу, бежала навстречу процессии так быстро, насколько ей позволял
довольно заметно выступавший живот, однако, не пробежав и трети
моста, она остановилась как вкопанная.
Эта голова, черты лица которой она еще не могла различить,
произвела на нее такое же действие, как щит античного воина.
И по мере того как голова становилась ближе, было нетрудно
заметить, судя по тому, как искажалось лицо бедной женщины, что она
еще не обратилась в камень.
Когда отвратительный трофей оказался от нее не более чем в
двадцати футах, она закричала, в отчаянии протягивая руки, и без
чувств рухнула наземь.
Это была жена Франсуа, она была на пятом месяце беременности.
Когда ее уносили, она оставалась без чувств - Боже мой! - прошептала
королева. - Какое печальное предупреждение ты посылаешь рабе
своей, словно напоминая, что на этой земле есть люди более
несчастные, чем она!
В эту минуту в сопровождении Жильбера вошла г-жа Кампан, и
Вебер сменил ее на страже у двери королевы Жильбер увидел, что
перед ним была не королева, а женщина, супруга и мать, подавленная
рассказом, поразившим ее в самое сердце.
Это было как нельзя более кстати, потому что Жильбер - так ему, во
всяком случае, казалось, - пришел предложить средство, способное
положить конец всем этим убийствам А королева, вытерев слезы и
блестевший от пота лоб, взяла из рук Жильбера принесенный им
список.
Но прежде чем заглянуть в эту важную бумагу, она приказала:
- Вебер! Если бедняжка не умерла от горя, я приму ее завтра, и если
она в самом деле ждет дитя, я буду восприемницей ее ребенка.
- Ах, ваше величество! - вскричал Жильбер. - Почему все французы
не видят вместе со мной ваши слезы и не слышат ваших слов?
Королева вздрогнула. Это были почти те же самые слова, которые
при менее трагических обстоятельствах она уже слышала от Шарни
Она взглянула на записку Мирабо, но была слишком взволнована,
чтобы ответить надлежащим образом.
- Хорошо, доктор, - только и могла она вымолвить, - оставьте у
меня эту записку. Я дам ответ завтра.
Потом, не задумываясь над тем, что она делает, она протянула
Жильберу руку, которой тот с удивлением коснулся губами.
Для гордой Марии-Антуанетты было слишком большой уступкой
обсуждать состав кабинета министров, в который входили Мирабо и
Лафайет, а также позволить доктору Жильберу поцеловать ей руку.
В семь часов вечера лакей без ливреи передал Жильберу
следующую записку:
Заседание было жарким. Принято введение закона военного
времени. Бюзо и Робеспьер высказались за создание верховного суда.
Я потребовал издания указа о том, что за преступления против
общества (мы придумали новое слово) будет судить королевский
трибунал в Шатле.
Я без обиняков заявил, что спасение Франции заключается в
сильной королевской власти, и меня поддержали три четверти
депутатов.
Сегодня двадцать первое октября. Надеюсь, что начиная с
шестого октября королевская власть на правильном пути.
Vale et me ama
<Будь здоров и люби меня (лат.)>.
Подписи не было, но почерк был тот же, каким был написан
министерский проект, а также первая записка, полученная Жильбером
утром. Все эти бумаги принадлежали перу одного и того же человека:
Мирабо,
Глава 27
ШАТЛЕ
Чтобы объяснить значение победы, одержанной Мирабо, а вместе с
ним и королевской властью, представителем которой он взялся
выступать, мы должны подробнее рассказать нашим читателям о том,
что такое Шатле.
Кстати сказать, один из первых вынесенных там приговоров
послужил поводом к одной из самых ужасных сцен, которые когда-
либо видела Гревская площадь в течение тысяча семьсот девяностого
года; сцена эта имеет некоторое отношение к нашему рассказу и
потому непременно будет в свое время нами описана.
Шатле, имевший большое историческое значение - ведь там
находились трибунал и тюрьма, - с легкой руки славного короля
Людовика IX получил в XIII веке полное право казнить и миловать,
каковым и пользовался на протяжении пяти веков.
Другой король, Филипп-Август, был градостроителем.
Он построил или почти построил Собор Парижской Богоматери.
Он основал больницы Святой Троицы, Святой Екатерины и Святого
Николая при Лувре.
Он замостил парижские улицы: они были покрыты грязью и тиной,
и, как рассказывает хроника, их смрад не позволял ему подойти к окну.
Справедливости ради следует заметить, что у него были для всего
этого средства, которые его потомки, к сожалению, исчерпали: евреи.
В тысяча сто восемьдесят девятом году его охватило безумие эпохи.
Безумием эпохи было желание отобрать Иерусалим у азиатов. Он
объединился с Ричардом Львиное Сердце и отправился в святые места.
Однако, чтобы славные парижане не теряли попусту время и не
вздумали от безделья бунтовать, как, например, не раз по его
подстрекательству бунтовали не только подданные, но и сыновья
Генриха II Английского, он перед отъездом оставил им план и
приказал после его отъезда немедленно приступить к его исполнению.
План этот предусматривал сооружение новой каменной стены
вокруг Парижа; по замыслу короля это должна была быть настоящая
крепостная стена XI века с башнями и воротами.
Это было уже третье кольцо, опоясывавшее Париж. Как может
догадаться читатель, инженеры, взявшиеся за выполнение этой задачи,
приняли во внимание действительные размеры столицы; после Гуго
Капета она сильно выросла и вскоре должна была выплеснуться за это
третье кольцо, как переросла и первые два.
Тогда кольцо растянули, и в него вошли, принимая в соображение
будущее, многочисленные бедные хижины, которым позже суждено
было превратиться в часть великого целого.
Эти хижины и деревушки, как бы ни были они бедны, имели свой
суд.
Когда все эти помещичьи суды, как правило, вступавшие друг с
другом в противоречие, оказались заключенными в одно кольцо, эти
противоречия стали еще более ощутимыми, и суды стали так
враждовать, что привели столицу в замешательство.
В то время владелец венсенских земель, которому больше других
приходилось терпеть от этих неурядиц, решил положить им конец.
Этим землевладельцем был Людовик IX.
Как детям, так и взрослым небесполезно было бы узнать, что когда
Людовик IX вершил правосудие под этим знаменитым, вошедшим в
поговорку, дубом, он судил как помещик, а не как король.
И потому он узнал королевский указ о том, что все дела,
рассматривавшиеся этими помещичьими судами, могут быть
обжалованы в Шатле.
Таким образом Шатле становился всемогущим судебным органом,
наделенным высшими полномочиями.
Шатле оставался верховным трибуналом до тех пор, пока парламент
не посягнул на право королевского правосудия и не объявил, что
принимает к обжалованию дела, рассмотренные в Шатле.
И вот Национальное собрание отклонило парламентское решение.
- Мы их заживо похороним! - заметил Ламетт, выходя с заседания.
И по настоянию Мирабо Шатле не только было возвращено
прежнее право, но, кроме того, он был наделен новыми полномочиями.
Это явилось настоящей победой королевской власти, потому что
преступления против общества, подпадавшие под закон военного
времени, выносились на рассмотрение трибунала, подведомственного
королю.
Первое преступление, переданное на рассмотрение в Шатле, и
оказалось тем самым делом, о котором мы ведем свой рассказ.
В тот же день как закон был утвержден, два убийцы несчастного
Франсуа были повешены на Гревской площади, не подвергаясь
другому суду, кроме общественного обвинения и обнародования их
преступления.
Третьим обвиняемым был вербовщик Флер-д'Эпин, о котором мы
уже упоминали; его судили в Шатле обычным порядком; он был
разжалован, осужден и отправился той же дорогой, по которой ушли те
двое, и вскоре догнал на пути к вечности двух своих товарищей.
Оставалось рассмотреть два дела: откупщика Ожара и главного
инспектора швейцарцев Пьера-Виктора де Безенваля.
Оба они были преданы двору, и их дела поспешили передать в
Шатле.
Ожар был обвинен в том, что предоставил средства, из которых
камарилья королевы оплачивала в июле войска, стоявшие на Марсовом
поле; Ожар был малоизвестен, его арест не вызвал шума; черни он был
безразличен.
Оправдательный приговор Шатле не повлек за собой поэтому
никакого скандала.
Оставался Безенваль.
Это было совсем другое дело: его имя было как нельзя более
популярно в худшем смысле этого слова.
Именно он командовал швейцарцами у Ревельона в Бастилии и на
Марсовом поле. Парижане еще помнили, что Безенваль во всех трех
случаях стремительно атаковал толпу, и теперь народ не прочь был
отыграться.
Двор передал в Шатле четкие указания: король и королева любой
ценой требовали отменить смертную казнь Безенваля.
Это двойное ходатайство было нелишним для его спасения.
Он сам признал себя виновным, потому что после взятия Бастилии
бежал, был арестован на полпути к границе и препровожден в Париж.
Когда его ввели в зал, почти все присутствовавшие встретили его
гневными выкриками.
- Безенваля на фонарь! На виселицу Безенваля! - неслось со всех
сторон.
- Тихо! - закричали секретари. Тишину удалось восстановить с
большим трудом. Один из присутствовавших воспользовался
минутным затишьем и сильным низким голосом прокричал:
- Я требую, чтобы его растерзали на тринадцать кусков и разослали
по одному в каждый кантон!
Однако несмотря на тяжесть обвинения, несмотря на враждебность
публики, Безенваль был оправдан.
Возмутившись оправдательным приговором, один из
присутствовавших написал четверостишие на клочке бумаги, скатал из
него шарик и бросил председателю суда.
Тот подобрал шарик, разгладил листок и прочел следующее:
Вы в силах доказать, что и чума есть благо.
Оправдан Безенваль,
Ожара - оправдать.
Легко подчистить лист, но вы-то - не бумага:
Бесчестья вам не смыть, оно на вас опять.
Четверостишие было подписано. Это было еще не все:
председательствовавший огляделся, ища глазами автора.
Автор стихов стоял на скамье, размахивая руками в надежде
привлечь внимание председателя. Однако тот опустил перед ним глаза.
Он не осмелился отдать приказание о его аресте. Это был Камилл
Демулен, выступавший с предложениями в Пале-Рояле; у него был
острый ум, это был большой оригинал и вдобавок человек, умевший за
себя постоять.
Один из тех, кто торопился вместе со всеми к выходу и кого, судя
по платью, можно было принять за простого буржуа из Маре,
обратился к одному из своих соседей, положив ему руку на плечо, хотя
тот, казалось, был более знатного происхождения:
- Ну, доктор Жильбер, что вы думаете об этих двух оправдательных
приговорах?
Тот, к кому он обращался, вздрогнул, взглянул на собеседника и,
узнав его в лицо, как перед тем узнал голос, отвечал:
- Это вас, а не меня надо об этом спросить, ведь вы знаете все:
прошлое, настоящее, будущее!..
- Я полагаю, что после того как этих двух виновных оправдали,
остается лишь воскликнуть: Не повезет невиновному, который
окажется третьим! - А почему вы решили, что вслед за ними здесь
будут судить невиновного и осудят его на смерть? - спросил Жильбер.
- По той простой причине, - насмешливо отвечал его собеседник, -
что в этом мире так уж заведено, что хороших людей наказывают
вместо плохих.
- Прощайте, учитель, - молвил Жильбер, протягивая руку Калиостро
- по нескольким произнесенным словам читатель, без сомнения, узнал
