ренний луч солнца, одни голуби рассекали воздух своими распростертыми
крыльями, другие влюблено ворковали на крыше у еще закрытого окна.
Корнелиус подбежал к окну, распахнул его, и ему показалось, что
жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру вместе с
этим лучом солнца.
Это расцветала любовь, заставляя цвести все кругом; любовь - небесный
цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы.
Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то вместо того чтобы найти
его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его уже на
ногах и напевающим какую-то оперную арию.
Грифус посмотрел на него исподлобья.
- Ну, что, - заметил Корнелиус, - как мы поживаем?
Грифус косо посмотрел на него.
- Ну, как поживают собака, господин Якоб и красавица Роза?
Грифус заскрежетал зубами.
- Вот ваш завтрак, - сказал он.
- Спасибо, друг Цербер, - сказал заключенный: - Он прибыл как раз
вовремя, - я очень голоден.
- А, вы голодны?
- А почему бы и нет? - спросил ван Берле.
- Заговор как будто подвигается, - сказал Грифус.
- Какой заговор? - спросил Корнелиус.
- Ладно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем следить, господин ученый,
мы будем следить, будьте спокойны.
- Следите, дружище Грифус, следите, - сказал ван Берле, - мой заговор
так же, как и моя персона, всецело к вашим услугам.
- Ничего, в полдень мы это выясним.
Грифус ушел.
- "В полдень", - повторил Корнелиус, - что он этим хотел сказать? Ну
что же, подождем полудня; в полдень увидим.
Корнелиусу не трудно было дождаться полудня, - ведь он ждал девяти
часов вечера.
Пробило двенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только ша-
ги Грифуса, но также и шаги трехчетырех солдат, поднимавшихся с ним.
Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и запер за
ними дверь.
- Вот теперь начинайте обыск.
Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и жилетом,
между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, - ничего не нашли.
Искали в простынях, искали в тюфяке, - ничего не нашли.
Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время оставить у
себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо спрятана, Грифус при
этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и
с первой. Впрочем, никогда еще ни один заключенный не присутствовал с
более спокойным видом при обыске своего помещения.
Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги, кото-
рые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.
В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел смягчить
его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта,
и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.
Корнелиус рассмеялся.
Грифус крикнул ему сквозь решетку:
- Ладно, ладно, смеется тот, кто смеется последним.
Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня вечером, Кор-
нелиус, так как ждал Розу.
В девять часов пришла Роза, но Роза пришла на этот раз без фонаря.
Розе больше не нужен был фонарь: она уже умела читать.
К тому же фонарь мог выдать Розу, за которой Якоб шпионил больше, чем
когда-либо. Кроме того, свет выдавал на лице Розы краску, когда она
краснела.
О чем говорили молодые люди в этот вечер? О вещах, о которых говорят
во Франции на пороге дома, в Испании - с двух соседних балконов, на вос-
токе - с крыши дома. Они говорили о вещах, которые окрыляют бег часов,
которые сокращают полет времени Они говорили обо всем, за исключением
черного тюльпана. В десять часов, как обычно, они расстались.
Корнелиус был счастлив, так счастлив, как только может быть счастлив
цветовод, которому ничего не сказали о его тюльпане. Он находил Розу
прекрасной, он находил ее милой, стройной, очаровательной.
Но почему Роза запрещала ему говорить о черном тюльпане?
Это был большой недостаток Розы.
И Корнелиус сказал себе, вздыхая, что женщина - существо несовершен-
ное.
Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве Это значит, что все
время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.
А когда он уснул, он грезил о ней.
Но в его грезах Роза была куда совершеннее, чем Роза наяву; эта Роза
не только говорила о тюльпане, но она даже принесла Корнелиусу чудесный
черный тюльпан, распустившийся в китайской вазе.
Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
- Роза, Роза, люблю тебя.
И так как было уже светло, он считал лишним засыпать. И весь день он
не расставался с мыслями, с которыми проснулся.
Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел
бы Розу и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне
Австрийской, то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира. Но
Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посеще-
ния. Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.
Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это
были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у цветовода. Правда, из
этих семидесяти двух часов - тридцать шесть уже прошли. Остальные трид-
цать шесть часов так же быстро пройдут, - восемнадцать - на ожидание,
восемнадцать - на воспоминания.
Роза пришла в то же самое время. Корнелиус и в этот раз героически
вынес положенное ею испытание.
Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала, что, выставляя
известные требования, надо в свою очередь идти на уступки. Роза позволя-
ла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка. Роза позволя-
ла ему целовать сквозь решетку ее волосы. Бедный ребенок, все эти ласки
были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане!
Она поняла это, придя к себе с бьющимся сердцем, пылающим лицом, су-
хими губами и влажными глазами.
На другой день, после первых же приветствий, после первых же ласк,
она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, который хотя
и не был виден впотьмах, но который можно было почувствовать.
- Знаете, - сказала она, - он пророс.
- Пророс? кто? что? - спросил Корнелиус, не осмеливаясь поверить, что
она по собственной воле уменьшила срок испытания.
- Тюльпан, - сказала Роза.
- Как так? Вы, значит, разрешаете?
- Да, разрешаю, - сказала Роза тоном матери, которая разрешает ка-
кую-нибудь забаву своему ребенку.
- Ах, Роза! - воскликнул Корнелиус, вытягивая к решетке свои губы, в
надежде прикоснуться к щеке, к руке, ко лбу, к чему-нибудь.
И он коснулся полуоткрытых губ.
Роза тихо вскрикнула.
Корнелиус понял, что нужно торопиться, что этот неожиданный поцелуй
взволновал Розу.
- А как он пророс? Ровно?
- Ровно, как фрисландское веретено, - сказала Роза.
- И он уже высокий?
- В нем, по крайней мере, два дюйма высоты.
- О Роза, ухаживайте за ним хорошенько, и вы увидите, как он быстро
станет расти.
- Могу ли я еще больше ухаживать за ним? - сказала Роза. - Я ведь
только о нем и думаю.
- Только о нем? Берегитесь, Роза, - теперь я стану ревновать.
- Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем - это все равно, что ду-
мать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с постели. Это
- первое, что я вижу, просыпаясь. Это - последнее, что скрывается от мо-
его взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него и работаю, так
как с тех пор, как он в моей комнате, я ее не покидаю.
- Вы хорошо делаете, Роза. Ведь, вы знаете, - это ваше приданое.
- Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого человека двад-
цати шести - двадцати восьми лет, которого я полюблю.
- Замолчите, злючка вы этакая!
И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что если и не
изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его.
В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком в мире. Роза
позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он мог
в то же время говорить о тюльпане.
Последующий каждый день вносил что-нибудь новое и в рост тюльпана и в
любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали разворачи-
ваться, то это был сам цветок, который начал формироваться.
При этом известии Корнелиус испытал огромную радость, он стал забра-
сывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность.
- Он начал формироваться! - воскликнул Корнелиус, - начал формиро-
ваться!
- Да, он формируется, - повторяла Роза.
От радости у Корнелиуса закружилась голова, и он вынужден был схва-
титься за решетку окошечка:
- О, боже мой!
Потом он снова начал расспрашивать.
- А овал у него правильный? Цилиндр бутона без вмятины? Кончики ле-
пестков зеленые?
- Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой, цилиндр по бо-
кам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются.
В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал решительный момент, когда
должны были приоткрыться кончики лепестков.
Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись.
- Приоткрылись, Роза, приоткрылись! - воскликнул Корнелиус. - Значит,
можно, значит, уже можно различить...
И заключенный, задыхаясь, остановился.
- Да, - ответила Роза, - да, можно различить по" Лоску другого цвета,
тонкую как волосок.
- А какого цвета? - спросил, дрожа, Корнелиус.
- О, очень темного, - ответила Роза.
- Коричневого?
- О нет, темнее.
- Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как черное дере-
во, темный, как...
- Темный, как чернила, которыми я вам писала.
Корнелиус испустил крик безумной радости.
- О, - сказал он, - нет ангела, равного вам, Роза.
- Правда? - ответила Роза улыбкой на этот восторг.
- Роза, вы так много трудились, так много сделали для меня; Роза, мой
тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета; Роза, Роза - вы одно
из самых совершенных творений природы!
- После тюльпана, конечно?
- Ах, замолчите, негодная, замолчите из сострадания, не портите мне
моей радости! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в таком состоя-
нии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три?
- Да, завтра или послезавтра.
- О, я его не увижу! - воскликнул Корнелиус, отклонившись назад, - и
я не поцелую его, как чудо природы, которому нужно поклоняться, как я
целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы, как я целую ваши щечки,
когда они случайно оказываются близко от окошечка.
Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно; гу-
бы молодого человека жадно прильнули к ней.
- Ну, что же, если хотите, я срежу цветок, - сказала Роза.
- О, нет, нет; как только он расцветет, Роза, поставьте его совсем в
тени и в тот же момент, в тот же момент пошлите в Гаарлем и сообщите
председателю общества цветоводства, что большой черный тюльпан расцвел.
Гаарлем далеко, я знаю, но за деньги вы найдете курьера. У вас есть
деньги, Роза?
Роза улыбнулась.
- О, да, - сказала она.
- Достаточно? - спросил Корнелиус.
- У меня триста флоринов.
- О, если у вас триста флоринов, Роза, то вы не должны посылать
курьера, вы должны сами ехать в Гаарлем.
- Но в это время цветок...
- О, цветок, вы его возьмете с собой; вы понимаете, что вам с ним
нельзя расставаться ни на минуту.
- Но, не расставаясь с ним, я расстаюсь с вами, - господин Корнелиус,
- сказала Роза грустно.
- Ах, это верно, моя милая, дорогая Роза! Боже, как злы люди! Что я
им сделал, за что они лишили меня свободы? Вы правы, Роза, я не смогу
жить без вас. Ну, что же, вы пошлете кого-нибудь в Гаарлем, вот и все;
а, кроме того, это чудо достаточно велико для того, чтобы председатель
мог побеспокоиться и лично приехать в Левештейн за тюльпаном.
Затем он вдруг остановился и сказал дрожащим голосом:
- Роза, Роза, а если тюльпан не будет черным?
