поразительные способности. И жгучие глаза. В такие глаза хорошо смот-
реть под аккомпанемент едва заметного намека на шум прибоя. Именно
так: едва заметного намека".
- Иосиф Георгиевич,- молвила женщина,- я увидела, что у вас горит
свет...
- И - многозначительная пауза,- сказал доктор. Какая же ты смеш-
ная!..
- Хотите, я вам принесу поужинать?
- Хочу!
Она приоткрыла дверь, появился с подносом Юра - самый молоденький
санитар. "Юрка - сирота, ни квартиры, ни черта". Как показалось Иосифу
Георгиевичу, ужин был водружен на стол с излишней театральностью. И он
счел нужным отреагировать аплодисментами.
- Кушайте. Приятного аппетита,- сказала Аделаида Оскаровна.
- Какая-то вы сегодня не такая!
И действительно, даже с поправкой на пьяное преувеличение Ада была
сегодня хороша. Она зачесала назад волосы, приоткрыв свои чудные ма-
ленькие уши, ярко, но не броско подкрасила губы, подвела глаза, кото-
рые, впрочем, по своей чувственной и энергетической силе в том не нуж-
дались. И смотрела она тоже по-особенному: тревожно и вопросительно.
Яркие пятна губ и глаз. Чужое, незнакомое лицо. Но и влекущее...
Не спросив разрешения, она сняла белый халат, впрочем, уже расстег-
нутый, бросила его на спинку стула. На ней было короткое легкое платье
бледно-розового цвета. Доктор никогда не видел ее в платье - все время
в безукоризненно белом халате. Она исхитрялась приходить раньше, а
уходить позже. Необычайно привлекательное одеяние приоткрывало круглые
колени и довольно тугие ляжки. "Ей, кажется, где-то около сорока",-
подумал Иосиф Георгиевич, остановив взгляд на смелом вырезе на груди.
Аделаиду сегодня явно подменили. "И сиськи у нее ничего,- с пьяной
бесцеремонностью оценил доктор. Ох, уж эти белые халаты на женщинах!
Один их вид стерилизует мужчин!" - еще более развязно заключил он.
Аделаида присела на край стула, свела колени.
"Сейчас или никогда!.. Подумаешь, ценности!" Он кашлянул, зажмурил-
ся, как кот, и бухнул:
- Раздевайся!
Когда он открыл глаза, Аделаида уже стояла и, глядя поверх его го-
ловы, торопливо расстегивала немногочисленные пуговки у себя на груди.
Доктор еще раз зажмурился, дивясь силе своей власти, и, когда вновь
поднял веки, Аделаида стояла уже в одних чулках телесного цвета. Изящ-
но поставив ногу на стул, она стянула сначала один чулок, затем - так
же неторопливо - второй. Доктор зарделся. Ни одна женщина не устраива-
ла ему стриптиза. И это неожиданное зрелище сильно взволновало его.
Хмель не то чтобы прошел, а превратился в иное качественное состояние
- подстегивающий допинг любви. Аделаида (да и она ли это?) смело и
требовательно взяла доктора за руку, вытащила из рыхлого кресла, потом
повернулась спиной, качнула полными бедрами...
"Высший пик мужественности для мужчины - это женщина,- спустя из-
вестное время расслабленно подумал доктор. Именно так".
Потом они, сидя на кушетке со сведенными коленками, пили разбавлен-
ный спирт, пьянели, дурея от самой ситуации: они, коллеги, многие годы
разделенные субординацией, ныне потеряли рассудок, стыд, жадно ищут
остроту ощущений, а может, просто спасаются от одиночества. Забыв про
осторожность, громко, взахлеб вспоминали они былую жизнь, искали и,
безусловно, находили скрытые знаки и мгновения взаимной симпатии, тя-
нувшейся долго, незаметно, спрятанной глубоко в потемках души. А воз-
можно, и не было ничего: ни скрытой привязанности, ни духовного едине-
ния. Но сейчас им казалось, что был у них долгий тайный роман и вот
наконец они соединились этой ночью.
К дверям несколько раз подходили дежурная медсестра и санитарка,
прислушивались к смеху и искаженным алкоголем голосам, ошалело перег-
лядывались, боясь произнести вслух страшную догадку.
...Под утро они заснули. Проснулись от шума в коридоре. Когда он
стих, Ада выскочила первой. Доктор остался, он даже не вышел на утрен-
ний обход. До вечера ждать не было никаких сил, и Иосиф Георгиевич,
промучившись целый час, вызвал Аду к себе, закрыл дверь на ключ и стал
нетерпеливо снимать с нее одежду. Но, к их досаде, кто-то постучал,
Ада поспешно застегнула халат, доктор, скрежеща ключом и зубами, отк-
рыл дверь. На пороге стоял Житейский.
- На утренний обход идете? - спросил он.
- Нет, пожалуй. Сегодня - без меня. Надо подготовить кое-какие
срочные документы,- соврал Иосиф Георгиевич.
Через три часа они снова закрылись, и опять кто-то начал рваться.
Доктор чуть не взвыл от досады.
- Я сейчас привезу Малакину,- тихо сказала Ада. После приема пищи
она в дремотном состоянии. Мы закроемся, как будто для сеанса гипноте-
рапии...
Она так и сделала: привезла на тележке больную, которая едва пода-
вала признаки жизни. Шрамм повесил на дверь табличку: "Не входить! Се-
анс гипноза!" Придвинув тележку с Малакиной к окну, они вновь броси-
лись в объятия друг друга. "Экий, однако, эксгибиционизм",- подумал
доктор, заметив, что Малакина наблюдает за ними из-под прищуренных
век...
Этой же ночью в маленькой слепой комнатушке под самой крышей стены
лечебницы укрывали еще одно тайное свидание, скрытное, запретное, буд-
то ворованное. Здесь, в угловой каморке, обитал уже второй год "Юрка -
сирота, ни квартиры, ни черта" - с тех самых пор, как "выпустился" из
детского дома. Никто его в этой жизни не встречал и не ждал, от армии
его чудом освободили по здоровью, которое было под стать детдомовскому
благодеянию. И вот в свои восемнадцать с половиной лет он оказался в
такой же степени свободным, как и глубоко несчастным. Маленький чемо-
данчик в руках, приютские воспоминания в черно-серых тонах, как и само
то здание...
Удел слабых там был один: молчать и даже волю слезам давать лишь
глухой ночью.
Может, Божье провидение привело его, и Юрка-сирота нашел свое место
в больнице среди отверженных, несчастных, брошенных... Он сразу понял,
что именно здесь может жить по тем смутным, всегда довлевшим над ним
понятиям справедливости, которые из-за скудного детдомовского обучения
не мог выразить ясно, красиво и последовательно. Впрочем, возможно,
недостаток пылких слов как раз и играл защитную роль в его тайном
стремлении к добру н в ответ на злобу и жестокость, которые достались
ему, отсутствие любви и ласки с самых пеленок.
В лечебнице к нему отнеслись с подозрением. Мало охотников на гряз-
ный и неблагодарный труд - все больше старухи да опустившиеся мужики,
которым за сорок, непутевые, озлобленные, зашибающие крепко, отчужден-
ные. Иосиф Георгиевич долго вертел в руках Юркины документы, задумчиво
глядя на прочерк в графе "родители" - ведь Юрка был самым классическим
подкидышем. Восемнадцать лет назад, ранним утром, его нашли завернутым
в несколько одеял на пороге детского дома. При нем обнаружилась запи-
сочка: "Прошу назвать мальчика Юрой. Простите меня, люди!" Этот клочок
бумаги, как ни странно, умудрились сохранить. И вместе с напутствиями
и пожеланиями он получил и это байстрючье "свидетельство о рождении".
Хранил его Юрка как самую дорогую, бесценную святыню, ведь это было
все, что оставалось и связывало его с матерью, которую не знал. В ро-
мантических грезах она часто представала перед ним прекрасной и доброй
царевной, и только страшные и таинственные обстоятельства вынудили ее
поступить с ним таким образом...
К Юрчику быстро привыкли. И он, серая детдомовская мышка, вдруг
осознал, что необходим, нужен этим несчастным, измученным душевным не-
дугом людям. Больные, даже в самых тяжелых клинических формах, отлича-
ли его среди других санитаров, улыбались, привечали, и он не гнушался
их обществом, тянулся к ним, потому что понимал: он может защитить
слабого, успокоить припадочного, обслужить бессильного. Жить Юрчик
стал при больнице. Начальство это устраивало - по сути, он оставался
на круглосуточном дежурстве. Он редко выходил за пределы лечебницы,
питался вместе с больными и не искал другой жизни в городе, потому что
там все было ему чужим.
Так бы он и жил среди грубых и ленивых санитаров и санитарок, поти-
хоньку старел, возможно, стал бы циничней и черствей. Но опять прови-
дение, ставшее милостивым после стольких лет печали, решило подарить
ему маленькое таинственное счастье. У этой тайны было девичье имя Ма-
ша. Сначала их встречи происходили в столовой, где она иногда помогала
поварам готовить пищу. Маша ходила в платке, который почти полностью
укутывал ее голову, смотрела на мир голубыми, как тающие под ясным не-
бом льдинки, глазами. И, увы, были они такими же холодными и безжиз-
ненными. Иной раз в ее отрешенном взоре что-то вспыхивало, будто дале-
кое и фантастическое для этих мест северное сияние. "Почему она будто
не от мира сего?" - спросил однажды Юра у Житейского. Про других ни-
когда не спрашивал, а вот про нее спросил. "Все мы здесь не от мира
сего,- изрек Житейский. Вот ты сейчас пойдешь "утку" из-под Малакиной
вытаскивать, а она в это время в космосе витает, а может, где-то в
средних веках... Уловив непонимание в глазах Юрчика, добавил:н У Маши
ренкурентная шизофрения, фантастически-иллюзорный онейроид. Она живет
в искаженном мире". "Она сама его придумывает?" - спросил тогда Юра.
"Так нельзя сказать",- туманно ответил Житейский.
Юра поверил про космос, долго размышлял. Ведь если она живет в фан-
тастических грезах, которые сама не выдумывает, так кто же тогда нис-
посылает их, кто режиссер этих видений, которые уносят человека из ре-
ального мира? Или же сломанное, изувеченное, испорченное сознание само
переключает себя в мир нереальности, прячется в нем, живет счастливо
или же, наоборот, безвинно заставляет страдать человеческое тело.
Однажды Маша, будто очнувшись, выплыв из своих грез, подошла к Юр-
чику, коснулась его руки, сказала:
- Ты не такой, как все, почему?
- Не знаю,- чистосердечно ответил он.
- Ты добрый?
- Не знаю,- опять односложно повторил он, не в силах оторвать
взгляда от ее глаз. Они сияли, они проснулись, горел в них огонь, вер-
нее, свет, который заполнял все вокруг. Юрчик ощутил, как забилось его
сердце, ему стало хорошо и весело на душе: ведь Маша ощущала его, раз-
говаривала с ним, как с настоящим живым человеком, а не призраком ее
холодного космоса.
...Случилось все поздним вечером, когда Юра уже собирался уединить-
ся в своей каморке. Она остановила его.
- Ты тоже сумасшедший? - спросила Маша.
- Нет, я санитар,- честно ответил он.
Она нахмурилась.
- Я не люблю санитаров. Особенно санитарок. Они жестокие, привязы-
вают меня к кровати, а это мешает мне летать. Но я все равно развязы-
ваюсь, когда они уходят. Но ты другой. Ты, наверное, тоже сумасшедший,
но не знаешь об этом.
Он уже хотел уйти, оставив ее одну, но она увязалась, пришлось при-
вести ее в каморку. Маша рассеянно огляделась, села на его кровать и
тихо сказала:
- Мне никто не нужен, и я никому не нужна. И ты никому не нужен.
Когда люди не нужны друг другу, они начинают думать, как бы сделать
что-то плохое. Я это по себе знаю. Иногда мне хочется ущипнуть старшую
медсестру. Но я ее боюсь, однажды она приказала меня отравить, и меня
кололи огромной иглой. А я все равно выжила... Тебе не страшно ночью
одному? У тебя задумчивые глаза... Как-то я проснулась и почувствовала
себя самой счастливой: мне приснилось, что я на берегу огромного моря,
а волны в нем фиолетовые...
Маша говорила, точнее, роняла фразы, Юра слушал, не вникая особо в
смысл, просто внимал звукам ее голоса. Сумасшедших не всегда можно по-
нять, легче просто радовать их своим вниманием. Что же касается Юрчи-
ка, то он был просто счастлив, потому что на его кровати сидела девуш-
ка. Никогда в жизни с ним рядом не сидела девушка.
Через два дня она снова увязалась за ним, и Юра не смог ее прог-
нать, хотя знал, что поступает нехорошо, нарушает правила внутреннего
