я этого не хочу. Только не обижайся, потому что к идиотам Сабатин-Шаха
это относится еще в большей степени...
Кара-Огай порывисто, насколько это позволяла грузная фигура, под-
нялся, покачал головой:
- Смотри, подполковник, ведь пожалеешь. Ты не знаешь Сабатина. Он
впереди боевиков погонит женщин и детей. И ты не сможешь стрелять...
Только ушел Кара-Огай, в штабе появились Штукин и Костя-Разночинец.
Они держали носилки, на которых лежал бездыханный солдат. Поравнявшись
с командиром, офицеры аккуратно положили свою ношу на пол.
- Что с ним? - спросил Лаврентьев.
- Не знаю,- ответил Костя. Нашли на стадионе... Кажется, дышит,-
склонившись над лежащим, добавил он.
- Черт, единственного солдата бы не загубить!
- Чемоданаев! - позвал Штукин и осторожно потряс солдата за плечо.
- Осторожно, не повредите! - предупредил Костя.
Солдат с трудом приоткрыл глаза, мутно посмотрел на столпившихся
вокруг него офицеров. Оператор Сидоров протиснулся к ним, торопливо
настроил камеру, включил лампу, начал суетливо и жадно снимать.
Чемоданаев, кряхтя, сел, стал тереть глаза, потом, так и не вста-
вая, пояснил собравшимся:
- Закемарил немножко.
- Снять бы с тебя штаны да выпороть как следует! - сурово заметил
Лаврентьев.
- Сиди здесь, урюк, и не высовывайся! - прошипел начальник штаба и
показал Чемоданаеву кулак.
Доктор же спросил у солдата, обедал ли он. Оказалось - нет. И Костя
повел его с собой...
* * *
Утром в учреждении ЯТ 9/08, в обиходе "крытая", ничто не предвещало
невероятных событий. Начальник тюрьмы товарищ Угурузов, собрав замес-
тителей, напомнил о необходимости высокой бдительности: в городе учас-
тились стычки между вооруженными группировками. После чего, вдохновив-
шись взаимопониманием, повел речь о том, что при любом режиме, даже
самом демократическом, всегда существуют пенитенциарные учреждения.
Этот благозвучный термин совсем недавно появился в обиходе начальника,
и произносил он его с особым удовольствием.
Менее всего Угурузову хотелось встречаться сегодня с осужденными.
Он вообще не любил общаться с ними: вечные жалобы, агрессивность, зло-
ба. "Митуги" давно не было, "прохоря" поизносились,- извольте понять
этих негодяев, что речь идет о бане и сапогах. Он никак не мог привык-
нуть к их постоянным претензиям к питанию, медицинскому обслуживанию,
к требованиям улучшить условия жизни, облегчить режим содержания. Каж-
дый раз, когда он выступал перед серой массой скуластых лиц, угловатых
бритых черепов и повторял одно и то же - что "тут не санаторий", что
рассмотрит все их вопросы,- чувствовал, как его буквально всасывает,
подобно воронке, отрицательное черное поле, глухое, непознанное, губи-
тельное. Он ненавидел этих униженных, ярых, озлобленных людей, так же
как и они ненавидели его: люто и на всю жизнь.
Общению с арестантами Угурузов всегда предпочитал, если можно так
выразиться, общение со свиньями. В былые времена на хоздворе жизнера-
достно хрюкало более сотни голов. Эти животные странным образом похо-
дили на людей: так же бесновались, когда запаздывала положенная кор-
межка, так же оттесняли от корыта слабых и больных, так же безобразно
и мерзко предавались праздности и похоти, так же были ленивы и нечис-
топлотны.
"У них даже глаза похожи на человеческие,- подумал Угурузов. Рыже-
ватые ресницы, смотрят подозрительно..." Свиньи повернули к нему сырые
розовые пятачки и примолкли: узнали.
- Не бойтесь, не бойтесь, мордашки, я вас не съем,- засюсюкал на-
чальник тюрьмы и стал чесать ближайшую свиноматку.
Она блаженно захрюкала.
- А где выводок? - строго спросил он у вытянувшегося в струнку зе-
ка-свинаря. Вчера еще был выводок, пятеро поросят! - Угурузов посмот-
рел тяжело, с угрозой.
- Она их сожрала, клянусь матерью, сам видел! - стал божиться сви-
нарь.
- А может, ты сожрал, а на животное сваливаешь, поганец?.. Ну, что
ж ты, проститутка, малышей своих слопала? - Угурузов подергал свинью
за ухо, она подумала, что он ее ласкает, заурчала. Но такой поворот
Угурузова не устраивал, он рванул сильней: - Вот тебе, вот тебе!
Свинья обиженно взвизгнула, заверещала, видно, не чувствовала вины
и угрызений совести.
Угурузов повернулся к зеку, который сразу вытянулся.
- Люди - звери,- вздохнул Угурузов и задумался...
Последнее время он читал передовые общественные журналы и много
размышлял. Недавно его поразила вычитанная фраза: "Революция всегда
пожирает своих детей". В ту минуту он в волнении вскочил и стал ходить
по кабинету. "Люди смешны в своих попытках изменить и улучшить мир,-
думал он, вдруг ощутив, как будто перед ним раздвигаются невидимые
врата и открывается доселе скрытый смысл его былой жизни. Революция
разрушила Бастилию, и она же изобрела гильотину, которая сожрала тыся-
чи людей, не забыв и революционеров, и автора чудовищного изобретения.
Другая революция открыла двери Петропавловской крепости, устроив там
музей жертв царизма, а потом, как в насмешку, построила сотни лаге-
рей... Так всегда: сначала эти чистоплюи демократические кричат о сво-
боде, а как дорвутся до власти н давай народ сверх всякой меры пачками
в тюрьмы совать. А мы всегда и во все времена - тюремщики, душители,
сатрапы. Жупелы... Как это все надоело! - с тоской подумал Угурузов.
Скорей бы на пенсию". Он хмуро глянул на измученного гипотонией арес-
танта, распорядился:
- Возьмешь краску и крупно напишешь на спине этой свиньи слово "ре-
волюция". И чтоб без ошибок!
В жилую зону Угурузов решил не ходить. А может, зря не пошел. Пото-
му что, если б задержался возле небезызвестной ему 113-й камеры, то
мог бы много чего интересного услышать о себе. Арестанты давно уже не
опасались, что их подслушают, "травили" во весь голос в духе времени.
Итак, в камере было пятеро: новоявленный вор в законе Вулдырь, Кон-
сенсус, Хамро, а также Косматый и его "шестерка" Сика, которых переве-
ли в 113-ю по общему согласию камеры и зама начальника по режиму.
Косматый все время молчал - не только по угрюмости характера, но и
из-за скудности словарного запаса, чего он, впрочем, не осознавал. Си-
ка, попавший в представительную камеру, где жил, как оказалось, насто-
ящий вор в законе, по загадочным причинам скрывавший это, еще не ра-
зобрался, каким боком ему выйдет новое местожительство. Сика не знал
также, кому должен теперь подчиняться в первую очередь: Косматому или
Вулдырю. Он старательно вымыл миски после худой перловки и лег на свое
место у двери, уставившись в потолок. В камере зависла смердящая жара,
даже мухи не летали, а лениво ползали, будто тоже, как и люди, покры-
лись липким потом.
Консенсус пытался было нарушить тишину:
- Интересно, как там, в "обиженке", Сиру посвящение сделали? Навер-
ное, как новенького у параши определили...
Но тему не поддержали.
Консенсус нервно хохотнул и нарочито весело стал рассказывать исто-
рии о том, как уходил с двенадцатого этажа по балконам, как развлекал-
ся в гостинице с "ансамблем" девочек-"сосулек", как угнал у ментов
патрульную машину...
В конце концов не выдержал Вулдырь:
- Хватит парашу пускать!
Он был не в настроении. Косматый раздражал его тупым безразличием
на лице, и Вулдырь уже пожалел, что попросил перевести его в камеру.
Но больше Вулдыря беспокоило то, что он "упорол косяк" с Сирегой.
Опустить человека н дело нешуточное, и ему как пахану камеры могут
сделать "предъяву" - по закону или нет поступили. Но самый крупный
"косяк", за который "мочат" тут же, без разборки,- это за самозванс-
тво. Объявив себя вором в законе, Вулдырь рисковал по-крупному. Но Та-
рантул и Сосо, которые по легенде его короновали,- на том свете. Пер-
вый помер от старости, второго подставили, организовав побег и застре-
лив при попытке к бегству... А тут Вулдырю передали, что авторитет по
кличке Боксер из 206-й камеры выражал сильное сомнение в коронации,
потому как сам сидел в свое время в акабадской зоне, где тянули срок
Вулдырь, Тарантул и Сосо, и ничего об этом не слышал. Но официальной
предъявы пока не было. Еще Вулдырь знал, что Боксер "отписал маляву" в
акабадское ИТУ и теперь ждал оказии, чтобы ее передать. Одно утешение
- времена наступили лихие, и связь между зонами почти прекратилась...
Только Хамро был сегодня умиротворенным, спокойным и даже счастли-
вым. Во-первых, до конца срока оставалось уже меньше полугода. Во-вто-
рых, ему приснился чудный, светлый сон из детства. Под его обаянием он
и находился, не обращая внимания на разборки и ссоры. Родной кишлак,
мама, глядящая на него из-под цветастого платка лучистыми добрыми гла-
зами, отец, сидящий на корточках перед костром. А над костром, на тре-
ноге,- казан с пловом.
А для Сиреги время отстучало свои первые горькие часы. Консенсус
ошибся: Сиреге "приемов" не устраивали, но место ему быстро и по своей
воле освободила невзрачная расплывчатая фигура, лицо которой он не
разглядел. Он вошел в камеру, перепачканный тушью, обитатели, пять или
шесть человек, все поняли, каждый из них в свое время прошел через та-
кой же слом, разрушение... Никто не выразил ему сочувствия, наоборот,
показалось, что все испытали удовлетворение - не столь злорадное, как
успокоительное: "Вишь, еще один такой же, как мы..."
Главпетух "Светка" после долгой паузы произнес:
- Ты бы лицо помыл, дружбан.
Сирега даже не посмотрел на него. И от новенького отстали...
Два или три дня он почти не вставал, пролежал на шконке, бездумно
уставившись в потолок, не отвечал на вопросы, отказывался от еды. Одна
и та же мысль возвращалась к нему: удавиться. Но даже на это у него не
было энергии, импульса. Тупая депрессия захватила его, временами каза-
лось, что он сходит с ума.
Когда он окончательно пришел в себя и огляделся, то прежде всего
внимательно рассмотрел окружавших его людей. Это были обычные с виду
зеки, но что-то в них все же настораживало: бегающий, неустойчивый
взгляд, повышенная раздражительность, озлобленность; каждый из них
будто ждал, чтобы в любое мгновение взорваться, забиться в истерике.
Почти все были неопрятны, в грязных робах, с лоснящимися от жира лица-
ми, на которых появлялись в зависимости от ситуации или слащавость,
угодливая покорность, или агрессивность, плаксивое выражение. Отличал-
ся от них лишь главпетух "Светка" - красивый высокий парень, в прошлом
из воров. Как его "опустили" и за что, он никому не говорил. Произошло
это или на пересылке, или в СИЗО, и он, зная правила, по прибытии в
"крытую", сразу признался в случившемся с ним, потому что всегда это
рано или поздно становилось известным и оборачивалось в противном слу-
чае самыми тяжкими последствиями.
Он-то первый и познакомился. Сирега не стал упрашивать себя, присел
на койку, протянул руку:
- Сирега.
- А я Степан... Я все ждал, пока ты оклемаешься.
...В детстве одной из немногих прочитанных им книг была "Граф Мон-
те-Кристо". И вот теперь смысл жизни романтического героя стал его
смыслом. Он освободится и не успокоится до тех пор, пока его обидчики
не будут наказаны. Нет, он не будет забивать голову благородными вы-
вертами и усложнять мщение, как это делал граф. Сирега по-простому бу-
дет брать на штык, на шило, пускать, как говорят воры, "красные пла-
точки", прошибать головы. А лучше - сначала похищать и прятать в под-
вале, где он устроит им "обезьянник", "обиженку" и потом медленно бу-
дет сводить счеты. С этой сладкой мыслью Сирега засыпал и видел рыхлые
черно-белые болезненные сны, которые наутро никак не мог восстановить
в памяти.
Просыпались поздно, как и в этот раз. Очухались окончательно, когда
баландеры уже разносили по камерам обед. Огромные алюминиевые кастрюли
они тащили по двое, обмотав ручки грязными тряпками, стараясь не расп-
