вала, как по обнаженным ногам пробежал холодок. "Дура набитая. Только
это ему сейчас и надо!"
Скрипнула дверь, появилась голова в очках, за ней проскользнул и
сам хирург Костя по кличке Разночинец. Он молча подошел к Лаврентьеву,
слегка пошатнулся, его очки тревожно блеснули. Костя стал неторопливо
раскладывать на столе различные вещички: зеркальную коробочку со шпри-
цем, пузырек, ватку; потом он задрал у клиента рукав и, прыснув из иг-
лы в небо, воткнул оную в руку. Так же бессловесно Разночинец собрал
эти почти культовые предметы и уже направился к двери, когда лавренть-
евский голос его остановил:
- Ты опять пьян. Посадил бы тебя на губу, но сейчас это было бы
слишком экстравагантно. Спирт остался?
- Принести?
- Не надо. Докладывай.
- Принял роды. Мальчик.
- Хорошо. Это к войне.
- Заштопал трех аборигенов.
Лаврентьев задумался. Костя решил, что самое время улизнуть: впрыс-
нутое начнет рассасываться, шефу станет хорошо, в прогалинах черепной
коробки н отчетливо и свежо, потом начнется энергетический позыв к
действию; а ведь ему, Костику-Разночинцу, очень хотелось спать. Уйти,
прихватив оставленный за дверью еще теплый от солнца автомат 5,45 ка-
либра, пуля н гуляка-телорванка. Он, хирург, нетеплокровное животное,
и то ужаснулся до рвоты, когда впервые увидел, что натворил этот заос-
тренный кусочек тускло-желтого цвета.
Костя осторожно попятился к двери, но Лаврентьев снова остановил:
- Садись, будешь писать.
Костя обреченно сел, снял очки, стал протирать глаза, потом стекла.
Закончив, придвинул большую книгу с разлинованными синими листами: в
ней что-то учитывалось.
- Сегодня на этом столе лежали три миллиона рублей и два золотых
слитка. Очень приличных. Они хотели, чтобы я продал им три танка.
- А кто это был? - испуганно спросила Ольга.
- Не перебивай! - сверкнул белками глаз Лаврентьев. И один из них,
Салатсуп или Супсалат, выложил на стол гранату и сказал, что подорвет
меня на хер и всех их троих заодно, если я не уступлю. Но (это, Кос-
тик, выдели толстыми буквами) гвардии подполковник Лаврентьев в сло-
жившейся экстремальной ситуации не дрогнул, проявил хладнокровие и во-
инскую смекалку, уверенно и четко послав представителей Нацфронта
на... Что они незамедлительно и исполнили. Жертв и разрушений нет...
Этого же дня была обстреляна машина, направлявшаяся во второй караул.
Ранен в руку офицер Скоков. Напролет...
Ольга вышла, Лаврентьев переместился за стол, на котором находились
папка с приказами, стакан с потекшими ручками, сломанными карандашами,
а также обрезанная под основание снарядная гильза, которая служила пе-
пельницей. Рядом матово отсвечивал тяжелый черный телефон, который бо-
лезненно вздрагивал от неурочных звонков,- сейчас забывшийся в корот-
ком полусне, но все еще переполненный чьими-то голосами, криками, ма-
том, треском, хрипом...
Лаврентьев вдруг испытал желание поднять трубку, выйти на "Рубин" -
в столицу Федерации, пока еще была телефонная связь, и от души наха-
мить какому-нибудь заспанному дежурному генералу в штанах с примявши-
мися лампасами, ошарашить убийственной "прямой речью", чтоб у того ко-
ленки подкосились, чтоб поразить в душу, неожиданно, как плевком из
унитаза... "Товарищ генерал, тут такие дела, короче, кофе закончился!
Что-что?.. Сам-то небось пьешь сейчас? А ежели не пришлете, будем на
танки менять! Чего-чего?.. Знамо дело - на кофе! А, уже проснулся, го-
лубчик! Что это я такое позволяю себе и кто я таков? Да, так точно,
командир 113-го полка, нос до потолка. Нет, я вполне нормален. Где мой
заместитель? Повез личный состав полка на Черное море - купаться. А я
тут один, самолично... Ну, ладно, покедова. Столице привет, товарищ
генерал. Да ты не огорчайся, я понимаю, надо ж, угораздило, прямо на
твое дежурство такие звоночки. А ты не докладывай. Ну, ладно, давай,
будь здоров, смотри там, чтоб все по уставу, не маленький, генерал все
же!"
Лаврентьев обожал московских генералов. Паркетные тихони Генштаба,
они на оперативных телефонных просторах превращались в величавых пол-
ководцев, лучезарных и мудрых наставников, суровых и требовательных
радетелей за державу. В последнее время они все чаще обрушивались на
Лаврентьева массой звонков. Но повышенное внимание выражалось не в ма-
териальной помощи, а во множестве указаний, которые он получал по всем
аспектам жизни и службы; Лаврентьев также отвечал на всевозможные, по
большей части странные, вопросы, и его ответы, вероятней всего, затем
использовались как составляющая мякоть для докладных записок, всяких
там справок и отчетов...
Вряд ли кого интересовало, какие горячечные видения тревожили Лав-
рентьева. В его ногах молча стояли трое крепколобых мужчин, напоминая
своим безучастным видом консилиум, на котором никто не отважится про-
изнести вслух роковой диагноз, чтоб затем приступить к развязке. Рядом
с кроватью стояли: майор Штукин, хирург Костя с принадлежностями для
инъекций и прапорщик-охранник, вооруженный автоматом. Каждый из них
выражал общее ситуативное единство и - одновременно - контрастную про-
тивоположность. Штукин в этом "консилиуме" являл собой "вершителя су-
деб", Костя, разумеется, врачевателя, а прапорщик с автоматом символи-
зировал неотвратимую смерть. Все трое по привычке прислушивались к
звукам выстрелов, коротких очередей и взрывов за окнами. Они пришли,
чтобы прервать сон командира и посмотреть на его реакцию: над плацем
летают пули, срезают верхушки деревьев, с визгом влетают в стены, от-
калывая штукатурку, и, что особенно печально, пока невозможно опреде-
лить, какая из сторон так настойчиво обрабатывает нейтральную зону,
которой и являлся 113-й полк.
- Евгений Иванович,- произнес Штукин.
- Товарищ гвардии подполковник,- позвал командира Костя-Разночинец.
- Подъем,- после долгой паузы не очень уверенно подал голос прапор-
щик, вспомнив свое недавнее старшинское прошлое, которого лишился по
причине отсутствия личного состава.
Командир поморщился, приподнялся, сел, прислушался.
- Стреляют?
- Со всех сторон лупят! - торопливо стал докладывать Штукин. Люди
- все по боевым расчетам.
- Через забор не лезут?
- Кто? - уточнил Штукин.
- Ну не наши же...
- Нет... Пока - нет.
- Как полезут - стрелять на поражение,- сказал Лаврентьев.
- Наших? - спросил Штукин, окончательно запутавшись.
- Ихних,- сохраняя хладнокровие, ответил Лаврентьев.
- А наши и не полезут, чего им туда лезть! - заметил прапорщик.
Лаврентьев вышел в коридор, миновал сонно мигающего дежурного за
стеклом, тот замедленно встал, вышел из дежурки и уже на улице прист-
роился за майором и прапорщиком.
И в самом деле выстрелы доносились со всех сторон. А рядом, на фут-
больном поле, стоял многоголосый вой беженцев. С неделю назад они
прорвались в полк, заполонили буквально каждый свободный метр, все
пустующие помещения, спасаясь от лиходейства своих земляков. День и
ночь они молили судьбу и всевышнего о пощаде, о каре для врагов, а в
затишье просили воды, кормежки, кричали, угрожали, требовали навести
порядок в городе, то есть перестрелять всех гонителей и мучителей.
Офицеры молча терпели нападки, отводили воспаленные глаза, уже не видя
конкретных лиц, а только копошащуюся массу цветастых халатов, шаровар,
платков, тюбетеек, коричневых рук, белых бород. Несмотря на отупляющую
усталость, они чувствовали в себе позывы милосердия; благородное чувс-
тво осталось от стародавних времен, когда все - и нынешние беженцы, и
боевики с черными, прогоркшими автоматами, и сами военные - были объ-
единены общей целью, единодушием, времяощущением, по крайней мере так
считалось, декларировалось и настойчиво прививалось. Теперь все это
обернулось смутной виной. Жалость, былые восторги, украшения и прочая
слюнявость исчезли, остался ноющий, саднящий раздражитель, избавиться
от которого не было никакой возможности.
И тут, как раз за столовой, все увидели темные фигурки, штурмующие
забор. Беженцы тоже увидели их, вой стократно усилился - утробный и
страшный женский вой. Лаврентьеву показалось, что в это мгновение от-
чаянно закричала сама земля.
Офицеры открыли огонь. Первыми упали те, кто успел перелезть через
забор. Потом на главной аллее прапорщик-часовой установил пулемет Ка-
лашникова и тут же тугой очередью ударил в сторону ворот. А с той сто-
роны тяжелым грузовиком таранили железные прутья. В него впилась кин-
жальная очередь, он застыл, уткнувшись слепо в ворота. Наконец на ба-
шенке бронетранспортера включился крупнокалиберный пулемет, прошелся
по кромке бетонного забора, круша ее в пыль, стальные "жуки" с хрустом
впивались в стволы деревьев, вырывая огромные щепки. Боевиков как сду-
ло.
Боевая машина рванулась к воротам, полоснула очередью по грузовику,
машина вспыхнула, с оглушительным хлопком рванули бензобаки. На фоне
языков пламени красные звезды на воротах КПП выглядели зловеще и сим-
волично.
- Вот в чем сермяжное счастье жизни военного,- вслух подумал Лав-
рентьев и отдал распоряжение аккуратно сложить за забором трех мертвых
боевиков и отбуксировать обломки грузовика, как только они остынут до
нормальной температуры.
По аллее возбужденно прохаживался полуоглохший прапорщик-часовой,
ни к кому не обращаясь, потирал руки и говорил:
- Хорошо я им вмочил! Ух, как ответственно впиндюрил!
* * *
Из больницы Иосиф Георгиевич вернулся поздно вечером. На столе он
увидел клочок бумаги, который оказался запиской. Доктор поспешно взял
ее, и буквы запрыгали перед глазами.
"Вся моя жизнь с тобой была сплошной ошибкой,- с недоумением, пере-
ходящим в ужас, читал он размашистые строки. Твои невыносимые причмо-
кивания за обедом, твои вывернутые ноздри, руки в старческих веснуш-
ках, твои глупости и умничанье! Меня тошнит от всего, что связано с
тобой. Прости, но я не могу, меня медленно убивает твой запах, напоми-
нающий прокисшее молоко. Мне надоело стирать твое вонючее белье и еще
более вонючие носки. Кроме того, ты ЧМО и в достаточной степени идиот,
как и все твои друзья в психушке, и мне доставляет огромное удовольст-
вие сказать об этом. Мне всегда не хватало настоящего мужика, который
драл бы меня, как козу. Кстати, ребенок мой будущий не от тебя. Не
вздумай меня искать. Это бесполезно и даже опасно. Будешь приставать -
тебе оторвут все выпуклости. Я ухожу к Кара-Огаю. Дочка пока будет у
мамы, потом я ее заберу. Алименты оставь себе. Извини за немного рез-
кий тон. Спасибо за совместную жизнь. Будь здоров. Не твоя Людмила".
Иосиф Георгиевич трижды прочитал эти безобразные откровения, прежде
чем до него окончательно дошел их разрушительный смысл; это был замед-
ленный и беззвучный обвал, ослепляющий взрыв, крушение первооснов жиз-
ни; он почувствовал, как пол уходит из-под ног. Нетвердой походкой
доктор дошел до дивана, грузно рухнул в него, судорожно, как раненая
птица, вцепился в подлокотник и тут уже разрыдался бурно, страшно и
чуть-чуть театрально.
За стеной начали остервенело стучать: наверное, подумали, что гром-
ко включен телевизор, но скорее соседи были просто черствыми людьми,
да и им хватало своих страданий.
Тут его осенило: да ведь это неправда, это просто шутка! Люся ку-
да-то спряталась, она разыгрывает его. Сейчас он найдет ее, она засме-
ется, нехорошая маленькая проказница, он тоже засмеется вместе с ней,
вытрет слезы и попросит больше никогда так не шутить, потому что это
жестоко и очень обидно... Доктор бросился во вторую комнату, открыл
шкаф. Все вещи ее висели на месте, это укрепило уверенность доктора.
Он кинулся на кухню, со вчерашнего дня в раковине осталась грязная по-
суда. "Вымою, вымою, все сделаю, лишь бы отыскалась!" - всхлипывая,
