многозначительных рыб, вино, потому как в итоге оказывается, что мы
созерцаем нечто, не имеющее возможности увязнуть в клее иллюзионизма,
нечто, утратившее свою целесообразность, телеологичность, затягивающее
при всем том в простоватый, не имеющий конца орнамент пустых предметов
-- будь то бутылки либо что другое, предстающее ландшафтом
опустошенных знаков.
Здесь легче всего говорить о том, что его натюрморт, вопреки кажущейся
пастишности, совершенно не аллегоричен и незаинтересован в какой-либо
____________________
3 Вкратце история -- о мальчике, которого мать часто оставляла одного
и который не выказывал никаких признаков беспокойства или раздражения,
однако который, привязав к катушке нитку, беспрестанно забрасывал
катушку под кровать, а затем вытаскивал... Фрейд объясняет
маниакальность этой игры в известном желании установить контроль над
поведением (уходами) матери.
интерпретации. Он не аллегоричен в той же мере, как и не ироничен. Он
бесстрастен, как эмблема, отражающая только самое себя. Скорее,
следовало бы идти по пути определения работы Вальрана через "не",
частота которых спустя непродолжительное время превращается в морщину
"и", точнее, в позицию "между" -- возможности любого натюрморта, как
грамматики, не имеющей ничего общего с возможным дальнейшим ее
словесным наполнением. Вещь -- это правило вещи. Живопись -- как ее
предположение. Холст, опять-таки, как место сцепления банальности
высказывания и совершенной его необязательности под стать этим
замечаниям.
(Мы не нашли в Русском музее работ Вольрана.)
УСТРАНЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОГО
Однако, покойной ночи, милая княгиня, - уже становится
поздно, а Вы знаете, какое значение имеет для меня сон,
особенно в наименее благоприятные дни.
Рильке.
Ни одно справочное издание, не говоря уже о фундаментальных
исследованиях, до сей поры не уделяли должным образом внимания этой
шахматной партии. Гарь носилась в воздухе. Надо думать, что с точки
зрения знатоков и тонких ценителей претворения количества в качество,
склонных к мистике теоретиков эта партия ничем примечательным не
выделялась. Она во многом была сродни таким же бесчисленным партиям,
что разыгрываются из года в год на весеннем припеке в скверах и садах,
когда вода мутна и тороплива. Город сиял иглой, впившейся в окружность
своей достаточности, существуя лишь как повод для прекрасного описания
огня, пересекавшего воображение пылающими потоками листьев в настоящем
времени. Шелковый путь связывает два зрачка. Меня не интересует - что
звучит в следующих словах: сожаление, ностальгия или слабость
воспоминания, не обязанного своим существованием никому. Узлы яви.
Розовый ноздреватый камень облицовки набережной. Каждый в итоге
избирает собственную, наиболее ему присущую систему поддержания. Когда
воздух легок, искрясь, а вечер кажется неправдоподобным. Условие
переходящее в утверждение. Не только в садах, не только на берегах
рек, но и в полуподвальных помещениях, украшенных при входе золоченым
кренделем коня, едва ли не исчезающего за прозрачной стеной
топологической грезы там, где дышат сумрачные розы и ведутся разговоры
и плывущие тени имен наделяют женщин всем тем, чем по обыкновению их
наделяют в несложных историях, плавно вьющихся у врат слоновой кости.
Раздеть. Тишина пориста, как угасающий камень стен, как дребезжанье
папиросной бумаги на гребешке. И еще раз раздеть. Расчесы уличных
отголосков. Тогда мы не знали о том, что рано или поздно придется
выговорить несколько слов о том. Прилежанию не придавалось должного
значения. Что. Все же партия была не так уж плоха, как могло
показаться. Кто. Дряхлость и чувственность розового колера, несколько
крошащихся минут заката, затем натяжение причин. Было это и так, было
это и эдак. Где. С самого начала слышатся неуверенные свидетельства
очевидцев: игра овладела сама собой. До. О простоте, о сложности
сказано не будет; не произнесу ни слова, говоря. Законы, в силу
которых лица играющих приобретают выражение слепых. Мы (сомнительная
фигура) медленно, - но повторяю, отнесись с надлежащим вниманием! -
очень медленно движемся в сторону раскрытого окна. Куда распахнуто
окно? Волосы их шевелит ветер. Мальчик на руках молодой женщины, на
ней, вышитая голубыми колокольчиками по рукавам, блузка и темный
сарафан. Теперь, много лет спустя, когда я читаю пьесу, написанную
тогда, я ловлю себя на том, что вместо понимания написанного, проникая
сквозь защитные механизмы письма, я обнаруживаю очевидную
непроницаемость того, что было написано, которая исподволь порождает
странное возбуждение ума, возмущая его косность, замещая непроницаемые
системы ни на что не указывающих указателей новыми ресурсами
непонимания. Я не знаю, что со мной происходит. Таковой могла бы
считаться изначальная фраза любого романа. Не правда ли, - это
напоминает начало одной очень знакомой вещи. Позвольте, когда это
было? В солнечном проеме двери темная полоса двора. Незнание, даже
условно манифестированное придает объем жизни, пролегая между иллюзией
и убежденностью. Я не двинулся дальше первой страницы. Экран
предлагает путь вспять, в галлюцинацию нескончаемого стирания.
Невидимое стоит некой сетью, распределяющей движения пальцев. Любовь
не с чем сравнить, также как два голых тела. Этот новый эротизм, не
находящий опоры ни в чем, не задерживающий субъекта нигде,
привлекателен, как неоконченное предложение не пересекающее иное.
Далее я следую только скорости, что означает иногда непомерно долгое
зависание в фокусе мгновения, стирающего послойно место, обусловленное
"мной". Судьба раскраивает риторику на фигуры не применения, но места
имения. Не премину отметить, что у мальчика в руках колеблется ветка
клена. Он ушел в нее, как уходят глубоко в благодарную воду, он несет
перед собой девственный невероятно цветущий лес, затаясь в нем,
подобно утратившему очертания и назначение животному, сладостно
созерцая пружину собственной невидимости. Начало тишайшей охоты. Слова
равноправны и абсолютно безразличны к миру. Горсть. В 14 лет я уже
знал, чем закончится рассказ, который, неведомо по какой причине мне
необходимо дожить до конца, до самого его порога, о котором известно
было задолго до того, как он начнется, но в окончание которого мое
весьма состарившееся знание вплетается невесомо, под стать паутине в
волосы, или обжигающему дыму в асфальт, или заиканию в никуда. Таково
начало: ступай в ванную, я еще полежу. Начни, или кончи. Либо - таков
внезапный приход осени, жаждавшей предложений, напоенных
определениями, неизъяснимо уничтожавшими друг друга в бесцельном
стремлении за пределы памяти, состоящей из одних пределов, одержимость
передела которых уводит нас на этот раз в Беркли, в кафе Music
Offerings, в наркотические тени имен, вьющихся над впадинами как бы в
ожидании влаги - "...things changed itself so fast! Right now I
thought that origins of intentions usually lie in the unpredictable
shadow of obsession what transforms... or, which it to say, reveal
itself quite latter as addiction rather then..." - "Then we likely
suppose that the state of addiction is a focus of the very desire to
restore an obsession? The dark point which cannot serve as a
projections screen? Exactly, this is attractiveness of a "dark"
mirror, as if there is a place where one apprehends a phenomena of
(dis)appearance, which we imagine in turn as a tain... More tea?" -
"Thank you, Arkadii. We should slowly get ready, since my students are
waiting for me. Isn't this a fun?.. Oh, I see, you are real addict!" Я
потерял сигареты. То есть, я по-видимому оставил их на столе. Открой
руку. Так. Какими капиллярами путешествует боль? Является ли она
потоком или мельчайшим математическим телом, стремящимся к уравнению?
Блуждающие по этажам сновидений. Садилось солнце. От полотна занавесок
тянуло солью и холодом. Так было написано давно. Я с удовольствием
пишу это и сегодня, я повторяю то, что писалось. Иные вещи более меня
не привлекают. Они обречены оставаться где-то там, на ломкой желтой
бумаге 70-х годов. Был ветер, а дальше, вероятно, был Бог.
Не разобрать, что было написано в постели ночью - "я ловлю себя на...
или же - я... тебя... о". Меняет ли в моей жизни что-либо
перестановка: "о" и "тебя"? Наутро сухости во рту, предполагаю: я
ловлю себя на том, что... тебя, он..., либо - я ловлю тебя на том,
что... (смутное действие, запечатленное в чистой глагольной форме)
себя. Все версии бессмысленны, единственно намерение принимается
сучить нить из пряжи обещаний. Такая модификация вируса вписывает
собственную среду. Длины не изменяются. Частично надписывает себя в
резидентную память, вызывая затем осыпание букв. Осень письма. Но
настоящая строка также вписывается в оперативную память читателя. Она
также надписывает уже существующие словарные и синтаксические массивы,
не увеличивая объема. И "осыпание" значений, возникновение иных вне
контроля читающего, лишенных целесообразности, то есть покуда не
присвоенных, не вписанных функционально в контуры прежнего, а-
телеологичных, то чего я жду. Вирусология языка. Переводчик Ада -
Лозинский. Il n'y a plus en lui substance d'homme. Et la terre en ses
graines ailees, comme un poete en ses propos, voyage... (St-John
Perse). По возвращению из Китая мне не удалось двинуться дальше
нескольких абзацев, - как жаль, как жаль, сколько всего впереди. Эти
страницы раздражают. Я ловлю себя на том, что со страницы считывается,
- или со странным усилием пытаюсь выговорить то, как по артериям
какого-то персонажа всегда принадлежащего тому, что "было" минуту
назад, текла кровь, то есть, как если бы персонаж был вполне жив. Что
освещает мертвых? Солнце, только солнце обладает властью приближать
умерших. Победоносное солнце, плодящее червей. Потом ее взгляд
останавливался на некой вещи, в качестве которой можно избрать все,
что находится в этой комнате: пыль на столе. Является ли пыль вещью?
Отнюдь, пыль это - множество вещей. Тогда как великое множеств книг -
это одна вещь, неустанно следящая странствия пыли. У фашизма всегда
слишком человеческое лицо. Я вижу с ухоженными ногтями пальцы. Они
смыкаются на леденцовой шее белого офицера, выдвигая его вперед, тогда
как противник делает все от него зависящее, чтобы собрать ореховые
листья. "О, я помню, как собирала тогда их ты после всего, осень была
полна лунами, обгоревшими по краю, но и воздушными капканами, в
которых мраморные спирали ветра вели тяжбу". У цирка я увидел Ольгу
Хрусталеву и Александра Блока. Ольга издали махнула рукой. Как я
понял, это означало приглашение присоединиться к разговору.
- Вы знакомы? - спросила Ольга. Блок кивнул головой, что могло
пониматься двояко. И то, что мы виделись, и то, что он рад новому
знакомству.
- ... и конечно же, ваши голубые глаза, - после легкого поцелуя в щеку
продолжила Ольга разговор, начавшийся по-видимому задолго до моего
появления. Кто кого поцеловал в щеку? Кто задал вопрос. Как мы теперь
относимся к утверждению?
Ее замечание касательно синевы глаз несколько насторожило меня.
Александр смотрел на мусорные весенние воды Фонтанки. В очертаниях
"есть" появилось несколько крошек табака, их нащупали пальцы в
кармане. Изменения протягивали отражения по линиям воздуха, в чьих
