колеблется тень бамбука. В этот миг он впервые увидел тень красной. В
самом деле, взять хотя бы вон ту птицу, не думая о ней вовсе,
рассеянно ведя глазами вместе с ее телом по плоскости глубин гаснущей
синевы, довольствуясь различием между неопределенным множеством и
повторяющей себя единичностью. Между мной и моей смертью, скользящей
над заливом. Как все же просто сравнение! Но что означает для меня
сравнение? Я хотела, чтобы ты сравнил меня с оптическим эффектом
преломления, а еще лучше дисперсии или, например, с тем, который
являет нам зрение в мелькании спиц, сливающихся в радужно-жужжащее
целое. Это целое не может быть спицами в движении. Но оно явлено
скоростью, оно явлено неким запаздыванием в накоплении следа в
напыленном тальке моего зрения - длительностью. Именно над этим
следовало бы думать в дальнейшем - над избавлением от ретенции. Во
всяком случае, когда-то так было принято считать. Другой мой знакомый
исчез из виду некоторое время до этого. Он сказал, что так не может
жить... Мы жили? Был ли это тот, за кем я наблюдала однажды днем,
когда он и я, раздетые, лежали в постели, и наши тела во многом
совпадали, и, поверь, не было во мне никакого раздражения - был только
снег, летевший в балконную дверь на пол, таявший там, и мое страстное,
неутолимое желание дотронуться до какой-то необыкновенно явственно
возникшей стальной нити - оси, уходящей за пределы слуха и сил. Мне
снилась бритва, подобная звезде. Или же это был еще кто-то, например,
юноша из магазина, когда мы стояли в очереди? Не исключено, что мог
быть третий, четвертый и так далее, вплоть до мальчика, некогда
раскладывавшего камни на берегу моря или старика с собакой. Число их
ничто ничему не прибавляет и ничто не отнимает. Да, он так и сказал -
не может жить с такими, как я. Право, я его не совсем поняла. И я
честно сказала, что не понимаю. Что надо подумать, зачем нужно с
кем-то жить. Более того, зачем нужно говорить об этом или вообще
говорить? Он спросил, а что нужно? Что нужно? Я помедлила и не
нашлась. Он посмотрел на мое ухо и сам ответил, что ничего не нужно.
То есть, для меня ничего не нужно. А для него? Оказалось, что ему
необходимо счастье. Сам он это придумал или же я после вычитала из
какой-то газеты, не знаю. В той же газете говорилось, что придет
время, и мы снова начнем думать о "превышающем нас". Нет, он сказал,
ему нужно... что ему... Завершение периода речи знаменует утверждение,
превышающее начало, если только, конечно, период не завершается
вопросом.
Я сказала, что не понимаю, почему нужно жить. А что он? Он сказал, что
"жизнь дана Богом", притом с одной определенной "целью - чтобы не
прерывалась", потому что Промысл возможно постичь только во времени,
хотя мера его условна и непостижима, из чего следует, что и Промысл
непостижен, тогда как я, женщина... (здесь, вероятно, я не очень точно
воспроизвожу ход его рассуждения... а жаль). Кажется, я остановила его
внимание на откровенной функциональности предлагемой мне роли. На что
он тотчас стал пенять мне за нерадивость и желание избежать
ответственности. Выходило, что я бежала ответственности ежечасно,
просто ежесекундно, поскольку мне, как он сказал, было в "высшей
степени" безразлично - называется ли камень яблоком или как-нибудь по-
иному. Или: "есть вещи, которые не нуждаются в иронии" (в смысле, что
моя ирония... - и так далее). Мне пришлось сказать ему, что
иронизировать по сути - это желать, чтобы тебя желали, не зная, что ты
этого желаешь, и что, будь моя воля, я бы вообще обошлась без имен, я
вообще перестала бы именовать, не говоря об остальном. Это, судя по
всему, был последний мой знакомый, а именно, тот, кто позвонил и
сказал, что облегчит мою задачу, потому как нашел книгу про то, про
что он хотел бы "снять кино".
Я помню, что мы встретились на Литейном и пошли к Дому Кино. Там мы
ели. У меня была температура. Тончайшие шелковые ткани принимались
прохладно проливаться сквозь пальцы, стоило лишь на мгновение закрыть
глаза, но это блаженное ночное течение, передававшееся всему телу,
всегда обрывалось внезапной и отвратительной рябью морщин. Я разжимала
руки, открывала глаза. Передо мной находились тарелка, а дальше - лица
других. Скорлупа перспективы была разбита. Потом встретились еще раз.
В ту пору мои деньги подошли к концу. Из Санта-Крус позвонила мать и
сообщила, что отчим нашел мне приличное место, а она скучает "по
России, потому что от корней никуда не деться". Я дала согласие
работать над сценарием.
Мы где-то обедали, потом разъехались. Неудачи сыпались как из ведра.
Утром мигнул свет, и компьютер потерял письмо, которое я писала в
ответ матери на ее предложение "по крайней мере навестить ее".
Частности розыска. Меня всегда интересовали третьестепенные частности.
Цены росли не по дням, а по часам. С другой стороны, письмо, что бы
там ни говорилось, было, куда ему было деваться? Это тоже относится к
частностям розыска. Если оно было, значит оно есть и будет. Только,
вот, где будет? Или же таким вот образом письмо было ей отправлено,
оно ушло таким же образом, что и признание юноши в очереди. Я ему
сказала, что больше не моюсь перед тем, как лечь с кем-то в постель.
Он сказал, что будет любить меня такой как я есть (то есть, "какой"?),
но главное, чтобы я, не мешкая, взялась за дело. Я пыталась объяснить,
что меня интересует совсем другое, но у меня не вышло. Я хотела
сказать, что я сказала про душ и про то, что не моюсь, совсем не для
того, чтобы предупредить его или еще чего-то. Отсутствие моего запаха
мешает мне сосредоточиться. Отчасти мне это стало ясно, когда я вновь
увидела из окна старика с собакой. Потом я увидела осиное мерцание
катера, исчезавшее в тумане за Стрелкой. По мере того, как я видела
различные вещи, мне все больше хотелось, чтобы пошел снег. Мои веки
ощупывали глаза. Я не знаю, почему я умерла. Некоторые убеждают меня,
что я выдумала и это. Меня теперь нет, что абсолютно не отличимо от "я
есть". Неважно, что меня нет/я есть, дело в том, что я постоянно
разговариваю. Иногда в том, что меня нет, убеждает одно неопровержимое
свидетельство - я не сплю. Либо я погрузилась в сон, и теперь сон как
таковой перестал существовать. Но это тоже, как кажется, ненадолго.
Это пройдет. Я очень много передвигаюсь, потому что я теперь очень
легкая. Мои мысли очень забавны, поскольку они частично также не
существуют. Вскоре они станут очевидно третьестепенными; для меня. Это
смешит. Еще несколько раз возвращаясь и уменьшаясь, я подумала, что
люди пишут разные вещи от любви, но так как они не знают, кого они
любят, они исчезают в ожидании того, о чем они пишут. Но я не исчезну,
потому что я превращусь в нечто совсем другое... Я знаю это. Я только
не знаю, во что. Мне осталось только ждать. Теперь это совсем не
трудно. Это наслаждение ни с чем не сравнимо, хотя в книге
"Императоры, черепахи и зеркала" оно сравнивается с растворением в
созерцании падающего лепестка мэйхуа.
В книге Стивена Касседи2 "Полет из Эдема" среди беглых, но достаточно
остроумных аналогий и сближений имя Кратила встречается три раза: на
21, 69, 105 страницах. Это напомнило мне, что упоминание известного
Платоновского диалога так же естественно для любой работы, касающейся
____________________
2 Steven Cassedy, Flight from Eden, University of California Press,
1991.
проблем сознания и языка, как и имя Августина Блаженного для какого бы
то ни было исследования о природе времени. Фабула "Кратила" изящна и
незатейлива. Мотивы, побуждающие писателя/критика/философа /etc.
обращаться к диалогу, также не отличаются особенной сложностью.
Вначале "клоун" Гермоген, затем рассуждение о правильности и
законодателях Имен, легитимности и привилегиях знания, за чем следует
aналогия между soma и sema (последняя выступает в роли значения
"знака" и "надгробной плиты", несущей этот знак; то есть - summa, не
подлежащая "продолжению"). Что, собственно, и требуется - "имена суть
производные вещей", а Мир - структура алмаза. Действие производится
хорошо отлаженной машиной "разговаривания", иными словами,
разговорения, едва ли не классического (ныне) раз-речения или
освобождения собеседника. Однако уже к середине диалога становится
очевидным, что "цитата" давно уже создана. Правильность обнаружена и
санкционирована. Следует ли продолжать? И чем завершить?
Недоумение усиливает странная, рассеянная податливость Кратила,
обращенная как бы вовсе не к искушенному собеседнику. Однако
настроение Кратила уже уловлено Сократом и даже упреждено его
вопросом: "Но можно ли что правильно именовать, если оно [прекрасное]
всегда ускользает?", продолжающим себя в следующем спрашивании: "Разве
могло бы быть чем-то то, что никогда не удерживается в одном
состоянии?" - Вследствие чего оно не могло бы быть никем познано. -
"Ведь когда познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тот час
становилось бы иным и отличным от прежнего, и нельзя было бы уз нать,
каково же оно или в каком состоянии пребывает." Недоумевающее
спрашивание в свой черед подводит к вопросу о возможности знания,
условием которого является неизменность вещей: "Если же изменится
самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания,
то есть, данного знания уже не будет. Если же оно вечно меняется, то
оно вечно - незнание." Иными словами, оно вечное - знание (глагол).
Проблема в изменении/неизменении... В первом случае все умозаключения
становятся несостоятельными (к примеру, "Пир"... процесс восхождения в
любви к прекрасному и достижение созерцания в наслаждении знанием
знания - некой неизменности). Сомнение в Эросе? Кратил упоминает
Гераклита, тезис об оппозиции в одном, в том же самом, содержащем свое
отрицание и так далее. А затем - странная робость, неуверенность
интонации в высказывании мнения: "И мне кажется, что то, о чем мы
говорили, совсем не похоже на поток или на порыв". Выяснить так это
или не так, - говорит Сократ, - будет нелегко... Необходимо
определенное мужество, чтобы исследовать этот предмет относительно
способа существования, т. е. природы вещей.
Но поразителен и конец диалога...
Из последних реплик самого Кратила - "все же знай, Сократ, я не первый
раз об этом размышляю".
Странное расставание. Задумчивость, даже печаль вместо триумфа победы,
возобладания. Предгрозовое свечение неба и темное сияние травы.
Персонажи расстаются с пожеланием "обдумать еще раз" проблему.
Обещание нового возвращения к теме? Скорее всего, нет. Интонация. Вот
что понуждает еще и еще вслушиваться в их последние слова. И здесь
надлежит говорить об интонации - то есть, об иллокутивности и
перлокутивности высказывания. О противоречии, заключенном в одном.
Текст говорит об и-мен-овании (собственно, об об-ме-не сущности вещи
на ее знак...), о правильности имен и, следовательно, мира в
истинности вещей, в их идеальной сущностности, etc. Но что говорится
этим? Что слышишь ты в этих голосах воздуха? Может быть, то, что по
свидетельству Климента Строматия, было сказано Гераклитом: "Смерть это
все, что достается нам в пробуждении, во сне - достояние наше лишь
сон."
Карле Харриман и Лин Хеджинян -
их "Широкой дороге".
ЛИЧНАЯ ВЕРСИЯ
Мгновение "исчезает", оставаясь между тем подобием оттиска, сочетающе-
го эфемерность и реальность, под стать тем отпечаткам, которые остав-
