является одним из фундаментальных мотивов русской поэзии, ее письма,
постоянно отклоняющегося от называния, от учреждения или
перераспределения имен. Что порой прямо тематизировалось. Стихи
Тютчева:
Природа сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней,
в свое время, пожалуй, привлекли пристальное внимание. Считываясь в
контексте символического сознания, они воспринимались как
романтическое высказывание о настоятельности преодоления "природы", и
т.д. Однако смысловая структура высказывания дана в стихотворении
определенно и отчетливо.
Само по себе стихотворение очевидно фрагментарно маргинально в
буквальном смысле слова, присутствуя чемто сродни "не стихотворному"
замечанию на полях тютчевской работы, предпосылая себя колофоном,
который мог бы адресоваться любому его стихотворению, или находиться в
поле любого произведения, наподобие комментария к теме "тщеты усилий"
или тщетности попыток "выражения" как такового. Примечательно, что в
этом тексте Сфинксу, благодаря существительному женского рода
"природа" (вопреки русскоязычной традиции) возвращается, пускай даже в
виде скользящего рефлекса, исконная категория грамматического рода
женский род. Соседство, взаимопроникновение, семантическое
взаимоопыление двух существительных, находящихся в заведомой
оппозиции, позволяет обнаружить в открываемой ими перспективе перехода
значений смысловую траекторию еще одного существительного: "загадка",
в спектре значений связанного с памятью (например: "згадати" в
украинском языке означает вспомнить), тогда как загадка остается
отглагольным существительным, процессуальным понятием, вектор которого
направлен в будущее, в котором памяти (или истории) как бы надлежит
быть реализованной в полноте, однако уже воспоминанием, вобравшим и
превратившем фрагменты наводящих аналогий в нечто тождественное себе.
Природа Сфинкс Загадка. Такая фразаусловие (но она оборвана мной,
она еще не началась в частице "не", это зерно еще не разбужено, оно
еще грезит своим прорастанием), говоря словами Ж. Деррида,
"Не говорит того, что она есть, но то, чем она была".
Однако, она же и "говорит то, чем она будет, даже отдаваясь
сама себе, вручаясь себе, как собственное имя, растраченное
искусство утаивания: от выставки себя сокрыть"3
Такая фраза, такое предложение продления продолжается в не, в
рассоединение, в отрицание (отрци), отречение, отказ от речи, главная
функция которой есть, повидимому, разгадка некой загадки, обнаружение
и развертывание, пребывающего за целостного БытияТайны, схватывание и
овладение ЦельюОзначаемым, тем самым сокровенным и скрытым в языке
загадки, в коде напоминания внутренней сущности Природы, иными словами
того, что в словаре Даля классифицируется как "естество, все
вещественное, вселенная, все мироздание, подлежащее пяти чувствам, но
более: наш мир, земля со всем созданным на ней: противопоставляется
Создателю". Природа в таком контексте (в "прошлом" этой фразы) и есть
signatura rerum, загадывающая неделимое целое, начало, однако в ее
будущем, предугаданном ею же самой или вычитанным из нее Тютчевым.
Она простирается в "не", растрачивая себя в неприбыли, что
позволяет глаголу "губить" слышать себя в более старом или стертом
стечении значений: края/потери/утраты.
О губительности выхода на край и утраты несколько ранее высказано
Секстом Эмпириком во второй книге "Против логиков" (параграф 178).
____________________
3 "Золы угасшъй прах", Ж. Деррида, пер. В. Лапицкого.
"Ужаснее всего, что вместе с этим (речь идет о воздержании
суждения о знаке в силу двойственности природы последнего -
А.Д.) рушится даваемое им (знаком - А.Д.) обещание,
поскольку он, с одной стороны, обещает раскрыть чтото
другое, а с другой сам оказывается теперь опять
нуждающимся в другом для раскрытия себя самого. Ведь, если
все спорное неявно, а неявное воспринимается на основании
знака, то, конечно, и спорный знак, как неявный будет
нуждаться в какомто знаке для своего обнаружения."4.
Вместе с рушащимся обещанием происходит разрушение некоторых
пределов, средостений, порядка. Иерархическая структура репрезентации
мира вынуждена уступать его пониманию как взаимодействия множества
структур (энергетических, информационных, etc.), равно как и пониманию
языка, не опосредующего некие идеи и ценности, но вырабатывающего их
или нескончаемо их снимающему.
Интересно отметить, что в высказывании Тютчева стираются такие
классические оппозиции, как человекприрода, мужскоеженское,
внутреннеевнешнее, сакральноепрофаническое и так далее, то, что у
Пушкина обретает себя в форме амбивалентного мнения: "нет правды на
земле, но правды нет и выше", так как природа есть то, что она есть:
но отсюда начинает себя испытанная интрига овладения означающим
Ж.Лакана, которую не следует упускать из виду, поскольку следующий
фрагмент, следующее обещанное высказывание непосредственно относится к
одной из первой в ряду идиом, управляющих европейским сознанием
"Скупой рыцарь".
Приведенное четверостишие Тютчева возможно также отнести к
проблематике "субъектапредикатаобъекта", точнее, к признанию
несущественности известной модели, так как вся телеология бытия,
основывающаяся на овладении истиной, или получении ее как воздаяния,
дара в результате жизненного подвига, оказывается несостоятельной, а
перемещения, производимые в стихотворении, равно как и само
____________________
4 Здесь любопытно более чем очевидное сходство с известным
высказыванием Бодрияра.
заключение, возвращают сознание к пониманию мира как потока
подвижности, текучести, метаморфозиса, в котором одно всегда
противоположность самому себе, и где "нет преград меж ней и нами"
"вот отчего нам ночь страшна". Ночь, очарование "угрюмого, тусклого
огня желания" прибавление ночи начинает вслушивание в себя именно на
грани бытия, на грани зрения и света на краю культуры. Эта же грань,
которую поэту не суждено превзойти, является нескончаемым разрывом
языком, где Бытие не мыслится, а открывается не пресловутым Домом, но
"мгновением" всех времен.
Нам не известно, быть может, смерть Бога описана Ницше не совсем
точно. Возможно, существуют иные точки зрения на это событие. Оставим
его истории. Как бы то ни было, важно не оно, хотя к концу 19 века эта
фабула занимает, пожалуй, одно из ведущих мест в словесности, важно
другое, а именно, то, что проблема языка, значения, референтности,
поэзии как экстремальной зоны речевого/письменного действия,
оказывается, залегает в "бессознательном" русской литературы с давних
пор. "Маленькие трагедии" одно из таких свидетельств. Начинаясь почти
хрестоматийно (овладением золота, присвоенного и "остановленного"
Отцом), представляя собой совершенный пример синтаксического
сознания,5 вовлекающего в игру устойчивые кодыметафоры, ставшие
идиомами: БесФауст, Дон Жуан, МоцартиСальери, ПирвовремяЧумы;
эти "маленькие трагедии" предстают не столько разоблачением
скандальной сути банальности нашего ожидания, сколько кризисным
письмом, предметом которого является оно само, а не те или иные
выгодные или невыгодные положения. И все же начало их на берегу моря
(Сцена из Фауста), в конце света, в ситуации безразличия, иными
словами, на пределе Бытия пред лицом Ничто, или того, что язык
отказывается поименовывать, так как в его (языка) опыте никогда не
происходило обмена на это значение, но пред лицом чего, или в
переживании очарования и мощи чего оказывается пресным "мед земных
обольщений" такое начало есть первый миг вступления в область, где
____________________
5 Иными словами, сознания, "объединяющего знаки между собой на уровне
самой речи", которое "уже не видит знак в его перспективе, зато
провидит его развитие, его предшествующие или последующие связи".
Ролан Барт, "Воображение знака".
кончается любая власть и в преддверии чего или ничего
"познающий желает единения с вещью, а видит себя
разлученным, и это его страсть. Или все должно
раствориться в познании, или он сам в вещи. Последнее его
смерть и пафос, первое его стремление все обратить в дух".
(Ф. Ницше, Неопубликованные материалы "Веселой Науки")
"Маленькие трагедии", описывая спираль, распрямляют
композиционную пружину к некоему центру6 к Пиру (во время чумы, но
почему не вспомнить другой Пир, посвященный Эросу и Знанию, эротизму
смерти?), к огню, к собственному ekpyrrosis'у, в котором золото,
обретаемое во второй части начала ("Скупой рыцарь"), становится золой,
прахом, пеплом, о чем можно говорить не как о превращении или
приращении в описании такового, но как об одновременности события
поэтического высказывания, метонимиипалиндрома: золазолотозола в
ослепительном замыкании. Золотоязык7, осеменяющий мир (в
символическом плане спермасемя, изводящее из тьмы подземной ли,
материнской ли зерно или значение), с одной стороны и есть подлинный
____________________
6 "Центр, таким образом, является горней зоной священного, зоной
абсолютной реальности" Mircea Eliade, The Myth of The Eternal Return
or Cosmos and History, tr. by W. Trask, Princeton University Press,
1974, str. 17. Однако заслуживает внимания иной анализ религиозной
мысли первобытных, архаических обществ, представленный Эмилем
Дюркхеймом в книге "Простейшие формы религиозной жизни", а именно,
отношений профанического и сакрального: "Во всей истории человеческой
мысли не существует примеров столь глубокого разделения или различия
[между сакральным и профаническим]. Традиционная оппозиция добра и зла
ничто не означает вне его, ибо добро и зло являются всегонавсего лишь
противопоставленностью в одном ряду, в одном и том же классе, а именно
в морали, под стать тому, как здоровье и болезнь суть два различных
состояния одного и того же порядка фактов, жизни, тогда как
сакральное и профаническое всегда и везде творилось человеческим
разумом, как два совершенно различных класса, как два мира, между
которыми никогда не существует ничего общего". Это положение
продолжено Ж. Батаем в теории гетерогенности, устанавливающей "центр"
сакрального в том, что сокрыто обыденной жизнью, by common sense,
ежедневной практикой в том, что запрещено общественной цензурой. Так
смерть и разложение (к слову, "чума" происходит от слова
"зловоние"), телесные экскременты (слезы, моча, менструальная кровь,
etc.), включая в себя иные траты "себя", както: смех, ярость, оргия,
жертвоприношение суть субстанция священного, изгоняемая из
дискурсивности.
7 Что не противоречит значению золота в дохристианских представлениях
древних славян, связывавших золото с потусторонним, загробным миром
как атрибут Волоса (Велеса), пра-образом которого является
мифологический змей как страж мира мертвых (пересечение с культом
Орфиков) и как ЗмейОкеан. Но и "соотнесенность Волоса со смертью и
вместе с тем с золотом объясняет роль денег (то есть, роль
символического, знакового обмена) в погребальном обряде..."
Б.А.Успенский, Филологические разыскания в области славянских
