от своих подобий. В такие минуты у меня всегда появляется желание
заплакать - точнее, заполнить плачем нечто недостающее, то, что
открывается в такие мгновения: в минуты, подобные этому предгрозовому
свечению и траве, крикам простых птиц над обрывом, сильному свету, о
стену которого они исступленно бьются, падая откуда-то из-за спины
человека, ступающего по песку у самого края воды. В обычные дни
подобной недостаточности не ощутить. Я хотела бы знать, сколько мне
лет. Взять хотя бы стены, когда садится солнце, проникающее тебя с той
же легкостью, с какой оно проникает сквозь самое себя, переходя во
владения луны, улиток и часов, сворачивающихся перламутровыми
наростами. Неясное, но неотступно близкое биение сопровождает тогда
каждый поворот головы: сны растрачивают неясность, и их чистота
охватывает беспредельные области не случившегося. Теперь я могу
сказать, что мысль есть ожидание в превышении осознания времени. Это
не означает, что в такой перспективе времени нет. Оно есть, и только.
Не знаю почему, но это мне всегда напоминает историю, случившуюся с
Мишелем Лери. Причем не нужно упускать и другие связующие элементы, о
которых, если не забуду, постараюсь сказать ниже. Так или иначе, время
каким-то образом соединяется со знанием. Однажды он захотел, просто до
исступления захотел курить, он ощутил прекрасный дым сигареты, свитый
с запахом свежего кофе, влажной прохлады камня, не разбуженной
голубями листвы, - его пальцы уловили зыбкую дрожь ее тепла... Каково
же было его изумление, когда он обнаружил, что держит в своих пальцах
наполовину сгоревшую сигарету; оказывается, он курил. Да, таково было
утро. Мостовые матово отсвечивали голубой чешуей ночи. Песок хрустел
на зубах. Отечество дыма вставало со всех четырех горизонтов. Далее
Мишель Лери предлагает следующее соображение, которое может звучать
так: "Я был охвачен желанием того, что я уже делал, как если бы я не
делал этого... хотя объект моего желания не должен был быть им, то
есть, объектом желания, поскольку он свершился в желании - я уже
курил; но это желание было абсурдно и по другой причине: оно
демонстрировало, насколько ничтожна желанная вещь".
Я продолжаю, естественно, следующим замечанием: да, это так, если бы
не одно ускользающее обстоятельство, а именно - сигарета (желание
курить) как нечто, желающее быть присвоенным в событии "исполнения
желания", чтобы стать этим нечто, в данном случае сигаретой, (которой,
между прочим, предназначено превращение в дым, в Рай). Я спросила
себя, чем являлась вещь для желания, и чем является желание для вещи.
Ответить было нетрудно, поскольку мы, вероятно, представляем собой
концентрические окружности: путь "желания". Однако путь "исполнения"
представляет иную конфигурацию. Я и мое тело суть два путника, идущие
навстречу с момента рождения и разминающиеся постоянно, - иногда я
думаю, что мы - машины, расстроенная синхронизация которых является
одним из основополагающих начал ее же проекта освоения смерти. Я
смотрела на него, когда он в исступлении ласкал меня, прижимая к себе.
Я ощущала при этом каждую ложбинку его тела, каждую складку сознания,
то, как мы (не иллюзорно, а буквально) неукоснительно совпадали во
всем, оставляя обнаженную - на расстоянии она казалась продернувшей
времена стальной нитью - ось, вокруг которой мы исчезали, плавно
вращась в отстранении, я и он, но я оставалась (наверное, в силу
какой-то изначальной погрешности), никуда не исчезая, глядя на него и
себя, перестав понимать что либо из происходящего, кроме отдаления.
Это есть описание тошноты или цветущего папоротника. Может быть, я
желала того, что уже было, как в случае Мишеля Лери, не обретая и не
ощущая обретенного желанием. Мне кажется, что мы не имена самим себе.
Мы самим себе никто. Для кого-то иногда мы кто-то. С годами проходит и
это. Мне также кажется, что вещи тоже не тождественны себе самим. Мне
многое кажется. Например, что время просто есть, то есть - его никогда
не будет, точно так же, как и не было. На самом деле сигарета должна
была желать его, а следовательно признать (договор) его желание, тем
самым его бытие, чего не произошло. Эти тоже разминулись. Какая
досада! Я укладывала горстями воду в песок.
Тогда я, конечно, думала по-другому. Мы обращались к народу. Птицы.
Множественность, осуществляемая мной и во мне. Я не о том, какой пол,
не о грамматическом роде. Тема казалась неисчерпаемой. В том-то и
заключается, подозреваю, изъян. Но зимой все по-другому. Зимой
оперение меняется. Оно также несет на себе цвета солнца. Так, если
взять, к примеру, утро в пустой квартире, серый свет, открытую дверь
балкона, снег, залетающий в комнату; он ложится на стул, тает на полу,
легкий озноб, платок на плечах, тает в волосах. Фабула внутренней речи
не содержит ни одного сгустка существенности. В такое утро можешь
безбоязненно считать, что день благорасположен к тебе, что ты могла бы
выйти на улицу и вполне внятно сказать себе или другим: "Повсюду
невероятно покойно; а что, если закрыть глаза?" Когда гололед,
наклоняйся. И иди. Взять, к примеру, юношу в очереди. Мы стояли пятый
час. Я открыла глаза, глянула на часы. Изредка кто-то уходил, другой
возвращался. Многие уходили, но многие возвращались. Я тоже пробовала,
но потом отказалась от такой тактики. И иди, балансируя на вялой черте
стирания, напоминая, прежде всего самой себе, дребезжащий звук,
вырытый из папиросной бумаги, налипшей на гребешок. Губы. Рот. Горло.
Дыхание. Диафрагма. Система сужений, напряжения и распрямления
папируса. Сирены и слух - одно и то же. В книге "Императоры, черепахи
и зеркала" пишется, что ожидание следует пить полной мерой. Я видела
детей в праздники Осхофориев, я видела холмы и страшной силы, сияющее
из моря, солнце, в котором мир созерцал себя, отражаясь от меловых
скал. На шестой час, смущаясь, юноша, сказал мне "Вы очень красивы".
У меня мелькнуло, что как только приду домой, непременно гляну в
зеркало, чтобы убедиться в сказанном, но тут же рассмеялась,
вообразив, как его легкое желание развеется по ветру, исчезнет,
сгинет, прежде чем я возвращусь. Сколько мне лет? С чем я вернусь? С
десятком яиц, бутылкой растительного масла, с якобы его признанием?
Но, взяв все это, взяв многое другое, даже приняв во внимание сокрытые
в капле туши все вселенные - нельзя будет ответить на то, о чем мне
спрашивать не хочется. Слова отмирают во мне, как отмирает эпителий,
превращаясь в обыкновенную повседневную пыль, которую в домах стирают
тряпками с различных поверхностей. Точнее, они становятся тем же, чем
и многие другие предметы, о которых я, кажется, говорила несколько
минут назад, хотя в том у меня нет полной уверенности. Возможно, я
говорила о чем-то другом, но имеет ли это значение для кого-то? О чем
мы говорим, когда говорим? О чем я говорила, когда один мой знакомый
позвонил мне тем утром и долго убеждал принять его предложение. К
сожалению, в памяти осталось только то, что меня окружало в те минуты,
а поскольку оно в высшей степени неинтересно (как, например, в данный
момент я), лучше не вспоминать. Однако мой знакомый был (нет-нет, не
был, а есть; напротив, была - я, во всяком случае, такова логика,
которая беструдно испаряется во мне, подобно жидкому азоту) - нет, он
есть то, что, кажется, называется режиссером. Иными словами,
человеком, увлеченным тем, что посредством не только не очень сложных,
но попросту - неимоверно примитивных инструментов, создает процедуру
совмещения множества как бы отпечатков с окружающего его "реального",
- конечно, можно рассказать об этих механизмах подробней, но что в них
изменит мой рассказ? рассудок? Станут ли они от того таинственней,
сложней?1 - поэтому лишь отмечу, что, меняя эти отпечатки местами,
наделяя их чужими голосами, понуждая людей располагаться в их
пределах, двигаться, говорить согласно его предположениям, основания
которых, говоря откровенно, остаются для меня весьма расплывчатыми, он
неотступно пользуется словами: "событие", "ценность", "человек",
"судьба" и еще какими-то, не помню... помню единственное, что, когда
он позвонил, я еще достаточно хорошо понимала их значения. Взять, хотя
бы, тот случай, о котором недавно передавали по радио. Воздух состоит
из голосов, у каждого свое имя: "ржавчина", "бег по дорогам",
"корона"... Надо знать все. Сын в возрасте 24 лет выдавил глаза
матери, чтобы та не видела творящегося в мире насилия. Не знаю даже,
почему он позвонил. Наверное, потому что я тоже каким-то образом имела
отношение к роду его увлечений. Видимо, поэтому он позвонил мне утром,
когда я стояла у раскрытой двери балкона и смотрела, как падает снег
или как горизонтальные волокна отдельных созвучий пересекают косые
линии - не понять, из чего они сделаны, из голосов? - исчезновения
звука. В местах пересечения возникало нечто совсем несоизмеримое ни с
безмолвием, ни с музыкой. Или возьмем серебряную ложку, летящую к
полу, розу, менструальные выделения, нить как таковую, обрыв, срез,
половину яблока. Теперь стало больше цветов на улицах. Если бы
"истоки" были доступны мне раньше, я, вне сомнения, никогда бы не
согласилась помочь моему знакомому, который позвонил утром по телефону
и предложил записать все его соображения, т. е. придать им
общепринятую форму слов, благодаря которой его персонажи смогли бы
двигаться, рассыпаясь на мириад отпечатков, благодаря чему слово
"истоки" нашло бы свое место в списках сделанного за день. Хочу ли я
справедливости в мире?
____________________
1 Мне было легче поверить мальчику на диком пляже в Алупке (меня тоже
возили в детстве к морю), который, раскладывая особым образом гальку,
каждый раз давал определенное название своим камушкам - "ржавчина",
"корона", "книга", "бег по дорогам" и так далее.
То есть, я хотела спросить - кто-нибудь когда-нибудь видел, как
обрушивается дождь семян, когда срывается ветер, когда уже осень, и
сквозь дождь слышен шорох падающих листьев? Преобладает серый цвет.
Смущает и однообразие нашей внутренней речи, состоящее всего-навсего
из одних намерений этой речи. Все остальное известно. С самого начала
все известно. Свет ровный, мягкий, обволакивающий. Что меня
интересовало в ту пору? Высказанному вовне откликаются параллельные,
сходящиеся в клетках отслоившегося от скорости. Скорее всего, что-то
произошло, потому что я, не думая, дала согласие. Мне казалось, что
следует разобраться: во-первых, с насилием; во-вторых, с глазами.
Дельфиниум. Вразумительность дара. Меня всегда интересовала природа
зрения, его, как многие сейчас считают, мужская парадигма в восприятии
и описании мира. Отчасти я согласна... О возвращениях после. Затем,
случай, о котором говорили по радио, стал разворачивать для меня всю
свою грозную красоту апория. Возникла необходимость задать несколько
косвенных вопросов. Я купила бутылку финской водки с оленем и северным
сиянием и пригласила гостей. Остальное известно, и мне отнюдь не
хочется на этом останавливаться. Надежда есть термин, управляющий
направлением и дистанцией. Я посмотрела в окно и увидела человека с
собакой, идущего по песчаной косе. Является ли окончание абзаца знаком
вопроса?
Кажется, я произнесла вслух: свет падает прямо, и рисунок теней тонко
ложится на бумагу. Линия его носа строго подчеркивает скудость
вечернего освещения. Позволяет ли расстояние видеть мне это лицо как
мужское? Бумага прозрачна, словно ширма, на которой едва-едва
