Дальше тоже есть. Моя радость, читаю я, заключалась вo внезапной
остановке всего моего размеренного, осуществленного в ладу остального,
естества. Подрывное действие одиночества. Сплошные формы черного,
восхищающие полнотой совершенства, в приближении обнаруживают
неоднородность, зернистость. Вторжение материала в материал. И даже
этого было достаточно, чтобы понять, как образуются привязанности к
той или иной вещи, предназначение которых заключается в неустанной
способности связывать или проще походить на другие. Мне
недостаточно ни сообщения, ни его автономного бытия. Можно будет
сказать, что сообщение, как некое универсальное понятие, полностью
исчерпано для меня. Больше этого не повторится. При рассмотрении стена
оказывается строгой структурой отверстий, взаимосвязанных с собой
разнообразно и сложно: их связи образуют медленную катастрофу.
Сеть зияний предстает стеной. Задача заключается в проникновении в
поры. Когда раздался стук в двери, никто не повернул головы.
Коррумпированное общество насилия отражает все пороки политики
правительства. Книга раскрывает огромный мир, совмещая в себе
аллегорию, лиризм, мудрость и настоящий, захватывающий saspense.
Символический мир денег, его космогония, катаклизмы до смехотворного
отчетливое подобие: деньги означают деньги. Риторика денежного
обращения тяготеет к метонимии. Поэтика инфляции. Теперь о звездах.
Теперь о том, что должно оставаться тем, что оно есть и о том, как то,
чему надлежит оставаться все тем же, начинает очаровывать мысль своей
иллюзорностью. Или же своей принадлежностью к долженствованию,
полагаемому мыслью в воображение. Вообрази, что нас нет, а теперь
вообрази, что, не будучи, мы тем не менее есть и, не бытуя, прибываем,
ничего не исполняя, в это двоякое пребывание. Но я не одержим ни
единой мыслью, я вполне прозрачен и только внимательно смотрю на
предметы, огибая их своим убыванием. Как, например, в тот вечер, когда
в дверь неожиданно постучали, и все повернули головы на стук. Кажется,
на стене висела картина, заключавшая в себе несколько изображений,
плавно, в зависимости от освещения, сменявших друг друга. Не
доводилось ли тебе иногда, переходя через ласковую пустошь предсна,
воображать, что ты натягиваешь лук, кладешь стрелу, отпускаешь тетиву,
но стрела, вместо того, чтобы лечь в вожделенную длинноту траектории,
предполагаемой всеми обстоятельствами, неловко и плохо падает у ног,
сламывая углом необыкновенно желанную линию нить, натянутую незримой
струной к некоему концу? Еще раз, я прошу тебя, еще раз. Это требует
терпения. Но как, но зачем! Это изображение не оправдывает себя в том,
что оно якобы должно служить оправданием мой глаз бережно расколот,
его фрагменты слегка раздвинуты, с тем, чтобы в меня устремилось
видимое. Мы устраняем преграду между собой и тем, что мы создали,
подчинив себя созданному. Но вряд ли я одержим какой бы то мыслью. Кто
бы это мог быть? Кто бы это в такой поздний час вознамерился посетить
нас (включая меня)? Кому нужна наша вечерняя, невнятная жизнь?
Возможно, это почтальон, скажет кто-то. Но почтальоны не ходят так
поздно, возразит другой. Поздно и рано равно утрачивают свой смысл в
отношении вести к вестнику. Но мы это уже читали, заметит голос из
угла, вынесенного в центр комнаты, иглой циркуля впившийся в раздумье
об окружности. Нет, мы еще только намеревались погрузиться в чтение,
усмехнется тот, кто сказал вначале о том, что "этого вполне
достаточно". Да, согласится девятый, весть всегда находит (скорее,
образует) такое время, когда она в состоянии быть не предчувствием и
не интерпретацией, но тем, что она есть весть. Но тогда, как
выглядит такого рода весть, раздастся вопрос. Легко предположить, что
у разных народов весть и выглядит по-разному, однако образы, которые
она принимает, имеют очень много общего послышится незамедлительно.
Возьмем, к примеру, весть, которая настигла во сне китайского поэта Ли
Бо. Она состояла из четырех сухих сосновых веток, которым очевидно не
хватало присутствия яшмы, чтобы выдать себя с головой. Это была весть
из разряда относительно секретных, наподобие грамм вирусов,
вписываемых в тело программы. Такая же весть предстала пред Гвидо
Кавальканти, приняв вид катящейся в потоке солнечного света монеты. И
невзирая на то, что вторая по обыкновению являлась Чумой, а первая
исконно ложной вестью, касавшейся композиции Антологии Восточных Врат,
они говорили об одном и том же, о невообразимом и радостном
многообразии форм, в котором настоящее опережает собственную тень,
покрывающую предметы и их архетипы животворной пыльцой. Раздался стук
в дверь. Двери были раскрыты настежь. С лестницы тянуло кошачьей
вонью, сыростью и отзвуками прозвучавших днем шагов. Под тремя
сводами, встававшими друг над другом, обозначила себя, выпуклая, как
буква для слепого, звезда. Она была желта, как воспоминание о боли,
причина которой утеряна. Силок зрачка ощущал ее тяжелый трепет. Нас
больше не было, где мы были. Любовь пришла за каждым, как сельский
пастух, знающий меру будущему дню, для которого знаки погоды являются
простой азбукой. И этого было вполне достаточно.
О ПЕСКЕ И ВОДЕ
Однако чернила обращают отсутствие в намерение.
Жорж Батай
Все, что я намерен здесь сказать, очевидно располагается в границах
банального, т. е. в области исчерпанного в собственной мотивации
предположения, предлагающего некое развременение, точнее, раз-иденти-
фикацию - единственное, что на данный момент способно, как мне ка-
жется, привлечь внимание (во всяком случае, мое), наподобие руин per
se, этой известной метафоры "плавающего означающего" паралогии.
Следует помнить, что любая идентичность является
двусмысленной постольку поскольку она неспособна
конституировать себя в точное различие в замкнутой
тотальности. Как таковая, она становится плавающим
означающим, степень опустошенности которой зависит от
расстояния, отделяющего ее от закрепленности у
определенного означаемого.
(Ernesto Laclau, Politics and the Limits of Modernity)
Таковы "песок и вода" - совершенно опустошенные лексемы. Относясь к
универсалиям риторики, "образ" руин, как и прежде, необоримо увлекает
в свое неослабевающее очарование. Но говоря об этом очаровании, разве
не наивным будет полагать, будто сознание, преодолевая различия в их
созерцании (а руины всегда рассматриваются как некое целое, как некий
продукт), тем не менее совлекает в связную историю, в повествование
факты, разнесенные временем или - одновременностью, восполняя пустоты,
- что же тогда разделяет их? Но произносить банальности о банальном не
означает ли - изгнание предмета речи из нее самой, мысли из намерения,
иными словами - не означает ли это переживания подлинного смущения
миром, с которого в один прекрасный миг совлекается покрывало сходств,
аналогий возможных, как то известно, лишь только в различении? Из
подобных нескончаемых свидетельств разочарований, принадлежащих магам,
философам, поэтам, пророкам, политикам и историкам, etc. создано тело
культуры, в которое мы вписываемся по мере стремления проникнуть в
области предвосхищения смыслов, в сферы еще только вожделеющие
значения, то есть "места", где нет вещей, но где таятся возможности их
явления, и отчего место это отнюдь не убывает в явлении их, также как
и не прибавляется в мире вещей.
Что касается меня, в таковом созерцании я намереваюсь (не исключено,
что тщетно) в крайне замедленном процессе развоплощения, раз-
оформления начать отношения со... скажем так, собственным
исчезновением, разыгрывая эту комедию у самого себя на виду. Что и
представляется мне бесспорной банальностью, наподобие повсеместно
описываемой встречи со своим "я" - его идентификацией.
И все же избрание такого, отчасти невразумительного, подхода оправдано
желанием по мере возможности избежать шума, притязающего на молчание,
вместе с тем избегая суждений по части неадекватности высказываемого
намерению (ему предшествующему) или же смыслам этим высказываемым
производимым. Вероятно в этом лежит причина желания еще раз вернуться
к теме наших сегодняшних собеседований.
Случайность, с какой она скользнула из мнимого ниоткуда в мое сегодня
и обрела форму многообещавшей мысли; ее поразительная, незамедлительно
приводящая на ум тончайшие экспликации древних китайских стратегов,
податливость, с каковой она возникла и обрела реальность в неожиданном
желании присутствующих превратить ее в действительный повод для
рассуждения или же для признаний в любви, сразу же исполнились для
меня угрожающим существованием никогда не бывших предметов из хорошо
известного рассказа Борхеса.
Вместе с тем, думал я, произошла совершенно обыденная вещь:
преизбыточность контекста, ставшего замкнутой тотальностью метафоры,
свела значения наших слов к нулю или - точнее, я на долю мгновения как
бы погрузился в вычлененное из равных ему мгновение, из которых ткется
все то, что я вправе назвать моим, - даже возможность взглянуть на
мгновение с иной его стороны - со стороны его смерти.
Надо сказать - таково отступление в сторону - она необыкновенно легка
и пропитана мятой, подобно тысячеокой росе бесплотного зрения, в
которой обретает смерть рассвета - ночь, мгновение, отслоившееся в
избрании расстояния между собой и собой. Стало быть, догадываюсь я,
это об избрании, о неизъяснимом жесте указания и обретения предмета,
темы, вещи в не поддающемся описанию временем акте.
В самом деле, что был или есть (какое, между тем, мне дело до
временных категорий, если я говорю о нашем предмете, и о чем подробней
позже) для меня "песок" либо, перекрывающая его в своем непременном
сияющем совпадении, "вода"? Что есть для меня вода, даже вовлеченная в
этот монолог опустошенной лексемой, подобная горсти сухих семян клена,
вращающихся на теплом ветру? Ощущаю ли я вкус песка при фразе "как
песок на зубах" или же терпкость воды (качества ее бесконечны, как и
произвольные ее описания) на беспомощном лезвии моей детской памяти,
разрезающей ее на воду-мертвую и живую, - лезвии, разделяющем усердно
данное мне явно не безусловно и что будет длиться столько же, сколько
выше объявленная комедия моего исчезновения, вызывая счастливую
гримасу воспоминания о том, как некто, мой отец, делил ее в жаркий
день ножом, отрезая себе ее меньшую часть. Зной рассыпался тончайшим
пеплом, звенящим, словно полуденный рой метафоры, соединяясь с каплями
росы, в котором смерть мгновения обретала свою явь.
Можно добавить еще несколько строк, написанных в таком же, несколько
взвинченном, литературном духе. Тем не менее, как я уже говорил,
следует избрать из несуществующих в своем бесконечном сопротивлении
или же податливости "воды/песка" нечто, что возвратило бы им видимость
наличия и было бы при этом беструдно, конечно, при условие иного
соположения, например: "воды" и "огня". Конечно, не составляет труда
пройти по коридорам известных мифопоэтических клише, чтобы прийти к
заключению, что песок и есть огонь, что вода есть земля, etc., что мы
снова вовлечены в карусель надежных оппозиций и покрывало сходств
вновь готово покрыть то, что на самом деле есть всегда другое1.
Однако, даже идя тропой аллегорий, вероятно будет попытаться в условии
ложной или же оплавленной, размытой оппозиции, данной нам темой, найти
