древностей, Изво МГУ, 1982, стр. 56.
Океанос, истинный предел, а с другой оно ничего не сокрывает, не
означает (нет загадки) будучи действительно "краем бездны", упоением
ею, "разрывом, брешью", вызывающей головокружение, тем, что есть
смерть, нескончаемо располагающаяся между двумя несуществующими
"прошлым" и "настоящим" в месте исчезновения, неустанно опережающего
настоящее где высказывание невозможно.
Эти маленькие трагедии, являясь сценой и зрителем, в локусе
которых постоянно разыгрывается комедия непонимания, по сути
представляют попытку преступления небытия в смерти... смысла как
такового, вернее, значимости его, что очевидно проявляется в
удивительном фрагменте "Моцарт и Сальери".
Бессмысленно перечислять нескончаемые интерпретации этой пьесы.
Но и по сию пору вызывает недоумение нежелание читать написанное.
Лингвистический (многоязычие) слух Пушкина или письменная его память
не вызывают сомнений. Можно только вообразить всю широту семантических
программ, начиная с фонем... И опятьтаки название, называние,
определение: в этой перспективе любопытна драматургия самого имени
МОЦАРТ'а - имя, входящее в имя пьесы. Интересна прежде всего риторика
удвоенного названия, хотя, конечно, в этот же миг мы упускаем имя
Сальери. И всетаки: известно, что согласные "ц" и "с" в
заимствованных именах нарицательных в русском языке продолжительное
время были довольно неустойчивы в своих позициях. Кажется, еще совсем
недавно Царское село писалось, как Саарское село, Моцарт как Мосарт.
Эта согласная "с", вообще, имеет странную судьбу. В Древней Греции
звук "с" почитался едва ли не священным...
Но меня интересует более земная вещь. Мосарт. МСРТ поразительно
легко читается эта "анаграмма": СМРТ: СМеРТ. Игра продолжит себя в
добавлении "с", звук, знак как бы упущен по рассеянности, по
рассеянию из имени Амадей. А(с)модей... ну, и Вольфганг, стая волков
(оборотней?).
Поначалу в планы написания трагедий входила тема близнецов
Ромула и Рема (вскормленных молоком одной волчицы). Замысел остался в
планах, тем не менее, наивно полагать, будто таким образом она не
реализовалась в "Моцарте и Сальери" (странно, что во всех толкованиях
и анализах никто не обращает внимания на союз "и", впрочем, как и на
последнюю реплику Сальери: "До свидания"), в этой древней мистерии
двойничества и СМеРТиМоцарте, в мистерии о близнецах, то есть, о
двойственности в едином, либо о весьма важной с точки зрения
грамматики категории двойственного числа. Известно, что мифы о
близнецах движимы соперничеством, распрей, кроме того, один из
близнецов репрезентирует подземный мир, тогда как другой - "горний".
Очень часто близнецов вскармливает волчица. В заключение этого
краткого экскурса в область мифологического словаря вспомним об ужасе,
который вызывали близнецы, о волкахоборотнях, о возможности
пресуществления, превращения, перехода детерриториализации.
Словно в зеркале, в названии пьесы отражается ее конец,
вызывающий интерес не столько именем, несущим собственную конечность,
сколько "умиранием" или жертвоприношением Моцарта (кому?),
оказавшегося опятьтаки перед зеркалом влаги (бокал с вином), перед
некой отражающей поверхностью, перед собственным Я(дением) и
одновременно пред порогом видимого мира, за которым не существует
никаких ответов, только одно спрашивание, или то, что исходит от нас,
когда мы еще способны спрашивание осознавать.
Когда, ослепленные зрячестью, мы читаем эту пьесу, мы оказываемся
вовлеченными в смыслы, проясняющие себя в еще более темных,
переходящих друг в друга, сокрывающих и обнаруживающих значение в
совершенно противном, но остающихся тем, что они есть: "Но я не говорю
этого. Я не говорю так. Я не говорю иначе. Я не говорю нет. Я не
говорю не нет." ("Сутракританги")8. Именно потому рассмотрение
"взаимоотношений" Моцарта и Сальери, произведение выводов,
относительно, например, правил морали, мироустройства, которые тотчас
рассыпаются прахом, означает содержание трагедий, в которых
невозможен катарсис, которые есть только нескончаемое, асимптотическое
приближение к высказыванию, которое всегда смывает себя, которое
всегда есть приносимое в жертву жертвование, расчленение, которое
всегда есть молчание в разрыве единого.
Но каждая написанная и прочтенная в написании строка ничего не
прибавляет и не убавляет. У вещей свои сроки, время их заключено в
нас, которым кажется, что вещь рождается из ничто или же из чегото:
____________________
8 Философские вопросы Буддизма, издво Наука, 1984.
что она живет, подобно зеркалу, отражая свой конец, что в конце концов
ее срок истекает, и она уходит, устраняясь и возникая, и так далее...
но у поэзии нет ни времени, ни сроков, нет в ней ни чегото, ни ни-
чего, в ней возможно только лишь отсутствие чего бы то ни было...
иногда мнится, что одно одиночество, или отъединенность способны
уловить всю неимоверную и неподвластную речи силу "небытия",
довольствуясь постижением обратного в возвращении к одному и тому же.
* * *
...но и шага не было сделано, ни пространства, ни времени
только в намерении, из которого ткется образ цели, тотчас вступающий,
вплетающий нас в понимание конечности, которая всегда впервые начинает
свое осознание себя в поэзии. Не в претворении, но в преступлении и
потере. В данный момент хотя бы интереса к нескольким незначительным
поводам, так и не ставшим началом данных замечаний, но позволившим
возвратиться к надежде, что ктолибо из последующих за мной все же
заговорит о полуденных блужданиях по улицам во времена самой короткой
тени.
КРАТКОЕ ОСЯЗАНИЕ
И этого было вполне достаточно, чтобы. Наклонение или наклонность, или
же склонность. Через ручей лежит шаткий мост, каждый шаг идущего
отдается у него в голове, каждое колебание возвращает к мысли о
целесообразности упоминания "наклонения", "наклонности" или
"склонности".
Падающая башня, окольцованная странным желанием не удержать, но только
лишь замедлить ее падение. Чего не происходит с погружением тонущего
тела. Условием является наличие водоема, бассейна и любого тела,
удельный вес которого должен ненамного превышать удельный вес воды.
Идеальным было бы такое различие, которое не поддавалось бы
исчислению. Любовь в четырех стенах. И этого было достаточно для того,
чтобы. В итоге у каждого во взаимодвижущихся пластах "времени"
образуется некий один, запаздывающий.
Он все чаще как бы зависает, подобно башне, окольцованной желанием
задержать ее от образования или соприкосновения с окончательным
пунктумом превращения. Он зависает, растрачивая и без того ничтожное
движение, понуждая чувство откликаться ему чем-то, что в это мгновение
я назову предощущением покоя. Рассматривая все иллюстрации с
нескрываемым отвращением. Однако на то существуют особые причины, о
которых позже, когда речь зайдет о внезапном стуке в дверь, изменившем
планы многих. Не о них. Учите язык. Он в свою очередь обучит вас, как
и где ставить точки. Только не утверждай, что когда ты занимаешься
этим, ты изо всех сил стараешься держать глаза закрытыми. Только не
говори, что когда ты вот этим занимаешься со мной, ты думаешь обо мне.
О чем ты думаешь? Я думаю о том, как звук пилы мерно пропиливает
вертикальную щель в темной стене тумана, дождевого шороха, редких
всплесков отдаленных восклицаний или лучше о том, как хорошо оказаться
в такую погоду вечером у железнодорожных путей, мерцающих рельсов, во
власти блуждающих фонарей.
Я думаю о потоках и странных плотинах, которые мы строили в детстве из
снега, зачарованно глядя, как вода неукротимо размывает возводимые
нами препоны. Я думаю об этом еще и потому, что такое созерцание
являлось вслушиванием в упоительную и непонятную радость сознания
того, что любое наше усилие изначально обречено благодарным и
благоговейным вслушиванием в высшую силу всех миров, пред которой
жалкой и ничтожной казалась власть законов, к которым нас приучали
столь настойчиво, сколь и терпеливо, как к мысли о будущем. Плотина
была Богом, Богом был ручей. И мы потому что заведомо знали
обреченность наших усилий, а, стало быть, всего того знания, которому
также были обречены, потому как нас называли людьми. Следовательно, я
не могла, занимаясь с тобой вот этим, закрывать глаза, потому что
границы моего зрения есть границы моего языка, и не говоря о ручье,
плотине, отсвечивающих рельсах и тумане, лежащем в зарослях репейника,
я не смогла бы этого видеть. Мне требуется несколько больше времени.
Нет, не времени, другого, но мне очень трудно сформулировать, чего
именно, но несомненно, если дело дойдет до того, рассказ коснется
восходящих потоков и снежных плотин, метелей, мокрых волос. В конечном
счете я могу сказать, что это мысль о совмещении окружности с
плоскостью и о преодолении последней.
История побуждает к тому, чтобы знать, чем она рано или поздно
разрешается. Эта точка зрения может быть названа, если ты ничего не
имеешь против, аксиологической: ценность возникает в результате
появления сокрытого элемента (по воле случая, автора, неведения
читателя). Отсутствующий элемент является побуждающим импульсом. Я
ничего не имею против, за исключением, пожалуй, окна; оно: напротив. В
нем небо и ветви. Дальше, за ними, остальная жизнь. Возможно также
сказать, что запланированное отсутствие этого элемента является
источником его желания. В итоге семья постигает все свои мрачные
тайны, и свет проливается в души. В укрупненном масштабе нация
постигает все свои тайны благодаря Царю-психоаналитику, и тот же свет
исцеляет их душевные язвы. Царь также есть нескончаемо сокрытый
элемент истории. Более того, нескончаемо двоящийся и в своем
двойничестве ускользающий в цепи взаимозамещений. История проста:
Царь-Отец, он же тот, кто выслушивает бесконечное повествование о
самом себе исчезающем. У Григория Нисского каждая вещь стремится к
своему собственному Логосу, равно как и человек, через которого такое
стремление тварного возможно и происходит. Может ли существовать
история изначально исполняющаяся в самой себе?
Некий, запаздывающий в своем соскальзывании в память, пласт времени
иногда напоминает голографический натюрморт. Собрание оттисков,
умственных слепков. И не было у нее детей, и кручинилась она очень, а
муж ее, генерал, и говорит ей: все сделаю для тебя, только прикажи...
а ей что... плачет, бедная. И вот был ей сон, что помрет она вскорости
и потому наутро говорит она своему мужу, генералу, про весь этот свой
сон что видела она во сне Спасителя, и тот ей молвил, чтоб не
печaлилась, а мужу своему наказала после смерти на могиле Его фигуру
поставить. А почему? Да потому, что детей у нее нет, а так люди
собираться будут, поминать. Вот почему! Они мертвы.
Ничем не откликается им спящая часть меня, нескончаемо и неустанно
лишающая себя себя в отслоении оболочек опознания. Мост сравнения
был нами устранен. Звук пилы кольцеообразен, однако ничем не
напоминает спиралевидное, галактическое вращение ветвей. Снег сошел.
Снова сухо и тепло, скоро прилетят скворцы. Лето хорошая пора. С
утра мы пошли на покос. Вечером за ужином каждый рассказывал, как он
провел день. Чужие вещи брать стыдно. Бедность не порок и не порог.
