то, что позволило бы "разнести" воду и песок, невзирая на их
единообразие в текучести, по обе стороны несуществующего средостения.
Здесь мне хотелось бы сделать шаг в сторону отношений между
"постоянным" и "измененяемым". Тем паче, что и клепсидра и песочные
часы одинаково - помимо своего служебного предназначения - тысячелетия
напоминают нам об изменчивости и преходящести. При более внимательном
рассмотрении мы сможем увидеть, что они вовсе не столь идентичны:
песок, состоящий из физических фрагментов и чья текучесть обусловлена
величиной доли, фрагмента (едва ли не квадратура круга или стрела,
стоящая на месте!), и вода, невзирая на "множественность" в едином,
действительно являющая единое во множестве. Это бегло обозначенное
отличие позволяет мне сразу же перейти к тому, о чем мне и хотелось бы
говорить сегодня.
Говорить об "изменениях" и "постоянном" в какой-то момент означает
говорить об одном и том же или же о двух перспективах, в которых это
"одно-и-то-же" вступает в игру нашего сознания, в бесчисленных актах
неуследимо ткущего постоянную реальность в намерении эту реальность
постичь.
____________________
1 Вода потока и вода стоящая как бы на месте, вода разрушающая какое
бы то ни было цельное отражение или же напротив являющаяся идеальным
зеркалом в своей скорости и, наконец, вода, в которой отражен
Универсум (Башляр) - озеро... - конца этому перечислению и
разграничению нет.
Таким образом мы сталкиваемся с тем, что можно было бы рассматривать,
как парафраз известного мнения о нескончаемом со-творении мира с одним
небольшим изменением: познание мира как возможность в самом акте
рефлексии возвращается из Архаики через Пир Платона, минуя иудейско-
христианскую парадигму как бы заново испепеленной идеей, скользнувшей
сквозь роговые врата Фрейдовой метафоры Эроса/Танатоса, в которой
расщепление смысла происходит по полюсам постоянства-Танатоса и
изменения-Эроса.
Возможно ли в эти несколько минут окинуть взглядом вековые попытки
рассудка постичь западную традицию мировидения (впрочем, равно как и
восточную), изначально вовлеченную в эту искусительно таинственную,
мерцающую, как покрывало Майи, игру метаморфозиса? И все же в ней
всегда угадывались черты некой надежды. Начиная с Гераклита, до сих
пор исподволь подрывающего подкупающе-стройные и достаточно жестко
детерминированные системы представления мира, сменявшие поочередно
друг друга на протяжении веков, проблемы сопряжения и понимания одного
через другое неодолимо влекли воображение человека. Тема вечного
возвращения, и поныне вращающая молитвенные мельницы Тибета, равно как
и риторику Бодрияра, устрашенного утратой гарантии существования
означающего в сонме вероятностных миров, эта тема, разворачивающая
ризому хаосмоса у Делеза и Гваттари, заключенная некогда в прозрачную
скорлупу хроматического гимна об Океаносе, Хроносе, опоясывающем "мир-
неизменность-тут" и отделяющего от "не-мира-там" или же в сентенциях
Экклезиаста предлагала порой иное неотступное, онирическое
предположение: изменения по сути заключены в фрейм постоянного, иными
словами лишь только в непреложном и присваиваемом "постоянном" (мысль
предлагала различные его модусы - Форма, Логос, Апокатастазис,
Настоящее, etc.), как в некоем заведомо данном условии, сознанию
возможно схватить то, что именуется изменением. И что могло бы быть
сформулированно следующим образом - постоянное есть оператор
изменения.
Здесь я решаюсь привести высказывание Ле Цзы по той простой причине -
что, судя по его словам, сказанным задолго до наших дней, мир
просматривался совершенно иным образом, нежели в действительно великой
традиции, погрузившейся со временем в наше бессознательное грамматикой
восприятия.
"Есть те, кто наблюдает мир в его изменении, но есть и
другие, которые наблюдают изменения в самом изменении."
Легко представить, что в момент произнесения этого суждения или его
написания была предрешена участь мира, который мы доживаем в
недоумении, и доживание которого буквально вызвало в свое время
глубокую тревогу Гуссерля, по сути дела повторившего несколько в иной
форме финал "Кратила" в своей неразрешимой тяжбе текучести сознания и
трансцендентности/постоянстве оснований Бытия.
Однако сколько бы мы ни говорили о дихотомии (а именно о ней идет в
данный момент речь), зиждущей описание (все менее репрезентирующее
окружающее) и конституирующей собственно язык в его игре различения и
сходства (что едва ли не является синонимами изменения и постоянства),
все яснее открывается то, как некая эрозия расточает границы этой
оппозиции, бывшие еще более полувека назад вполне четкими и
определяющими очертания реальности в процессе производства
конфигураций ее смыслов.
Вместе с тем почти размытая и растворенная в этосе нового сознания,
эта казалось бы музейная проблема как и раньше - пускай под иным углом
"зрения" - порождает весьма хрупкий вопрос, остающийся невыносимым для
европейского сознания: вопрос о соотнесенности и разрешении проблемы
конечности моего существования в теле Бытия, так и не обретшего своего
дома, невзирая на заверения Хайдеггера. Именно это усилие ставит перед
пониманием постоянства как Смерти-Конечности, не схватываемой "Я",
протекающей бесследно, - так как смерть не может рассматриваться в
термах прошедшего, бывшего, но только, как будущее: она (конечность)
лишь только будет для меня, но никогда не станет для меня "есть" или
уже "была" и, следовательно, будучи метафизической фигурой неизменного
приближения к постоянству - она есть, не оставляющее следов,
абсолютное не присваиваемое изменение.
Возникновение и исчезновение рассеиваются друг в друге, стремясь друг
к другу, переходя друг в друга. С раннего детства меня завораживала
одна вещь, факт, который много спустя стал медленно проявлять себя в
словах: если одно превращается в другое - возможно ли вообразить некий
пунктум времени, "место" пространства, точку моей способности понимать
- где одно уже прекратило быть тем, что оно есть, но еще не стало тем,
чем должно стать в ходе этого процесса?
Возможно на этот вопрос нет ответа и, паче того, сам вопрос не может
быть ментально актуализирован в каком-то конкретном образе. Возможно
также, что благодаря отсутствию ответа, вы-"зов", доносящийся мне из
мира, звучит отчетливей и явственней - абсолютно призрачный, не
имеющий никакого источника, в области которого можно было бы обрести,
летящее по обыкновению вспять, эхо.
Амбивалентность "постоянства/изменения" стала настолько тривиальна в
неустанном обращении, что о ней забывают в нескончаемых полемиках,
посвященных проблеме существования человека в среде, им создающейся и
нескончаемо трансформируемой. В заключение я лишь бегло напомню одну
из них - проблему технологии и истинности мира, то есть, проблему
опосредования и непосредственности, которая ставит вопрос о самой идее
techne (Хайдеггер) как совокупности их смысловых инстанций, поражающих
"Бытие" и в своем развертывании преобразующих пространство и время.
Двойственность этой проблемы очевидна, кроме того эта двойственность
напоминает при ближайшем рассмотрении строение апория. С одной
стороны, технологии сегодняшнего дня определяются, судя по множеству
мнений, возможностью оптимизации циркуляции капитала и производства не
продукта, но образа, что относится также и к "знанию", которое можно
представить, как сосредоточие того и другого, - символическую машину
опосредования. С другой стороны технологии, а я имею в виду прежде
всего коммуникативные, неуклонно (во всяком случае, таково стремление
и существующие возможности) сводят пространство к "здесь", а время к
"сейчас", то есть, к реализации того, что, будучи неустранимым
присутствием и постоянным настоящим, не нуждается ни в каком
опосредовании, а они сами, бывшие вначале системой опосредования и
передачи, становятся виртуальной реальностью, модусы которой, согласно
Делезу и Гваттари, находят свое выражение в союзе "и", отсутствие
которого письмо "воды и песка" постоянно обращает в непереходное
намерение.
УСИЛЕНИЕ БЕСПОРЯДКА
If the present had desired to yield us any motives
The floating body may have been forgotten by memory
Bare branches show alternating emergences of leaves...
Barrett WOTTEN, "Under Erasure"
Или взять хотя бы человека с собакой, идущего по песчаной косе. Свет
падает сбоку, и рисунок теней тонко прочерчивает на просвет бумагу.
Линия его носа находится в строгом подчинении у скудного освещения.
Бумага прозрачна, как ширма, на которой едва-едва колеблется тень
бамбука. Сквозь осенний дождь доносится шорох слетающих листьев.
Совершенно верно, взять хотя бы несколько птиц, не считая их,
довольствуясь одним тонко дребезжащим различием между неопределенным
множеством и единичностью. Скользящие над заливом птицы. Как это
просто! Но что они означают для меня? На Кавказе существует птица,
меняющая свое оперенье в зависимости от поры года. Она гнездится в
зарослях озерного тростника. Зимой ее оперенье черно без изъяна, летом
же она белеет. Весной и осенью ее никто не видит. Когда наступает пора
зимних вихрей, эта птица, которую местные жители зовут Чиро (не имея
возможности вникнуть в смысл привычного имени), не только не прячется,
под стать остальным, но использует восходящие вихри, чтобы подниматься
на неимоверную высоту со сложенными крыльями. Ее отсутствие длится
один день и одну ночь. Все это время она проводит на плече Гелиоса.
Падает на землю обугленной. Теофраст писал о ней как о птице-растении,
устрашающей даже скалы, и чья печень в необыкновенно короткие сроки
восстанавливает утраченные способности ясновидения, а высушенная и
растертая с чемерицей на плоском камне у проточной воды используется
обычно как средство, успокаивающее память детей, в праздники
Осхофориев покидающих Аид.
Oни появляются на рассвете, их ждут у храмов, где выставлены чаши с
заранее изготовленным питьем. Прежде, в глубокой древности, для этих
целей использовалась печень коршуна и мак. Тихий мелодичный звон
связок монет, вывешиваемых по этому случаю на ветвях дубов, и поныне
очаровывает путешественников. Некоторые из исследователей связывают
обычай вывешивания денег не с хтоническим культом, но с первым
появлением египетских медных зеркал на Крите, настаивая, что Кносский
дворец был ничем иным, как воплощением Бога Отражения-Зеркала, тогда
как легендарный Минос не что иное, как манифестация образа,
встречающегося с самим собой. Они появляются неожиданно, как будто
делают всего лишь неуследимый шаг из ледяных волос тумана в явь
земного. Родители пришедших не смотрят в их сторону. Только жрец
Деметры свободен в этот миг срезать прядь волос у девушки, впервые
накануне разомкнувшей круг собственной крови, и сжечь ее на углях.
Дети и остальные молчат. Некоторые полагают, что архитектура языка
изоморфна архитектуре зеркала, поскольку считают, что зеркалом
управляет память. Однако доказaтельства их туманны, а сведения
недостоверны, ибо производятся в языке, асимметрия которого очевидна в
его неисполняемой неполноте. Им не о чем говорить. В предгрозовом
свечении зелень травы словно испускает из себя темное сияние, однако
белизна ее разительна и мешает плакать.
Все дело в направлении луча. Если угол верен - вещи недалеко отступают
