в именовании/постижении, чья тяга к мельчайшим частицам, уплотняющим
окружающее и как бы увлекающим в свое пульсирующее движение
поразительна, - каждая с таким странным ответным согласием как бы
готова стать единственным зеркалом), оказывается тем же хрупким, хотя
возможно и первым покрывалом, сокрывающим все ту же бессловесность,
беззвучие, нескончаемое разреженное пространство непереводимого ни на
какой ни в будущем, ни в прошлом язык. Таково твое настоящее, скорее
всего сводящее меня ни к моему бытию, ни к бытию другого. Пробел,
место, где свет также безразличен как и тьма. Вы давно не писали.
Приключилось что? Да-да. Замечательно. Как вы смогли узнать? Движение
мусора в весеннем ручье, движение спички, подносимой к сигарете,
движение души - что общего во всех движениях? То, что ничто не
движется, ничто не перемещается, либо - колода фотографий в ловких
пальцах престидижитатора искрится, с треском проливаясь нескончаемым
ливнем образов неподвижных, как лед, невзирая на смехотворные усилия
найти хотя бы малейшие признаки значения. Не было никакой речи, не
было никаких слов. И только вот это НЕ, у которого неартикулировано
даже Т, арктическим зерцалом возвращает бесконечно усилия проникнуть
за, выйти за порог его чудовищного постоянства, все более явственно
вступая в свои права. Однако, вот вино; надеюсь, оно вам придется -
разумеется, не такое уж оно старое, простенькое, но попробуйте,
глядите, оно в меру терпко, не слишком сладко, словом, вино для нас,
живущих в области high memory, я бы сказал в сфере разреженной памяти.
Мгновенные переключения также образуют орнамент, воспитывающий зрение.
Не слух. Воронка уха превращается из Мальстрема, монотонно носящего по
отвесным стенам отражения надежд (реальный мир раскалывается на
слышимое беззвучие и видимую безвидность - вероятно мы изменились, мы
видим то, что никто до нас не мог и помыслить увидеть в створах
зрения) в нелепое изображение улитки, урагана, в центробежном движении
пеленающего настоятельностью собственное бессилие. Движение денег не
подвластно стихии слуха. Тайная мечта авторитарных систем: тотальное
упразднение денег - беззвучность языка, этого шелкового пути, нити,
спадающей с кокона неразличимости. Доверчивость их удивляет. Порча,
которую они несут в себе от рождения со временем превращает их в
восковые персоны. Таким образом я дошел до предпоследней страницы, где
прочел следующее: "О памяти он говорит на сто пятидесятой странице."
Все изменилось, теперь о памяти я пишу исключительно на первой и опять
на первой странице как бы обеспечивая резидентным программам нужное
пространство - ни дать ни взять своего рода магия. В дальнейшем,
возможно, появятся описания восковых кукол. Может быть существует две
книги? Три (четыре, N-e число) женщины, одна книга и мелькнувшая в
разряде прикосновения пальцев рукопись? Я не спрашиваю: "Что?". Теперь
этого мне не нужно. Я совершенно спокойно переворачиваю неразрезанные
листы книги, не испытывая нужды в ноже, не испытывая ни малейшего
желания узнать то, что хранят в себе сложенные страницы. Возможно в
недалеком будущем я буду способен прочесть все на ощупь - то есть не
прикасаясь к блеклой россыпи тиснения. Если конечно я вновь не вернусь
к мысли об убийстве и избавлении, точнее о редукции. Здесь остановка.
Здесь выходить.
ОПИСАНИЕ АНГЛИЙСКОГО ПЛАТЬЯ С ОТКРЫТОЙ СПИНОЙ
Вечера по обыкновению казались ему бесконечными. Время уходило, хотя
смысл этой фразы он всегда несколько недопонимал. Например, есть
несколько вещей - нaходятся ли они во времени или же каждая из них его
излучает. В первом случае картина напоминает некий ручей (сцена
ритуала: обсидиановые ножи, старый буфет, камень, летящий в паутину
стекла, первый этаж и так далее), в котором несколько камней-вещей
образуют завихрения, различные уплотнения, - сохранение. Во втором -
все гораздо сложнее. Я знаю, что будет завтра. Это история о человеке,
который однажды испугался. Он шел по улице и внезапно ощутил, как
страх вошел в него через диафрагму, напоминая то, как если бы он
влюбился. Смысл фразы уходил, хотя само - "исчезновение", "умаление"
по обыкновению не поддавалось пониманию. Прежде всего возникало
сомнение в предпосылках, в раковинах, которых было очень много вокруг,
а именно, - в "возникновении" или "прибавлении", холодно
переливавшихся муаром перламутра. Черные сады Тракля. В свое время,
произнося какую-то фразу беспечно часто, он полагал, как теперь ему
кажется, совершенно иное. Мы поворачиваемся по оси предположения.
Жестикуляция. Бесконечное оказывалось вечерним обрывом световой нити,
вившейся из угла глаза, или предложением, отказавшимся от подлежащего.
Разрушение и восстановление равновесия - ничего более: не-письмо,
которое происходит, не-речь, которая произойдет тогда, когда будет
положен предел намерению создать. За этой чертой идет иной отсчет
глубин реальности, невзирая на то, что подобное разграничение есть не
что иное, как вспомогательная фигура риторики. Длительность измеряется
скоростью прохождения тени. Красивы ли водоросли? Изменение временной
модальности повествования избавляет от картезианской надменности -
сейчас осень, а тогда весна. Можно ли сказать, что водоросли намного
красивей сухости во рту? Она входит в тень, которую отбрасывает
красная кирпичная стена. Из узора трещин сочится теплая пыль, сухие
мелкие листья акации, за всем этим или же во всем этом лежит тень
железнодорожного состава. Мама сказала: "Тебе письмо от господина
Кирико. Какое птичье, клоунское имя!" Вот, он произносит "мое детство"
(вероятно есть и другое, о чем ему хотелось бы сказать...) и слышит,
как шуршит в стене свет. Истины равны между собой. Из чего состоит
ценность написанного? Вращение подсолнуха. Тогда и сейчас сосуществуют
во времени высказывания, производящего длительность. Легкость
согласной "с" не искупает запутанности в отношениях акта речи и
устанавливаемого им реального. Я не знаю, что будет завтра, но я знаю
вполне, чего не случилось вчера. Волка звали Эдип. Она зябко, невзирая
на зной, поводит плечами. Эта пора также способствует усилению
легкомыслия. Раскрытые черные зонты - указатели еще одного знойного
весеннего дня: ветер нес жаркую пыль, но на кладбище благоухала
неокрепшая зелень распустившихся накануне кленов и яблонь. Тело -
точка схода перспективы будущего и прошедшего - но является ли оно
настоящим, благодаря которому возможны первое и второе? Я поворачиваю
за угол и вижу раскаленную в полуденном мареве кирпичную стену. Вдали
летают птицы, играя со своими текучими отражениями в воздухе. Слышишь
голос? Закрой глаза, затаи дыхание и повтори фразу о птицах. Что, -
отвечай скорее, - что возникает в твоем воображении? Ничего.
Следовательно, если фразу исключить из обихода, ничего не изменится?
Ничего. Мне думается, что - да. Ничего не изменится. Ничего. Но я не
хочу, чтобы это предложение меня оставило, потому как в миг его
произнесения я начинаю помнить себя самого, впервые (пусть будет так)
произносящего эти слова в такой очередности. В окне мерцают их следы.
На столе у монитора тает след горячей чашки, действительно, я только
что поднес ко рту чашку кофе. Мои прогулки удлинились, намеревается
написать он в письме знакомому, имя которого нам остается неизвестным.
Введение одного персонажа, потом четверых, затем следует вычитание. Но
мы выбираем бумагу, касаемся острием карандаша невозмутимого поля
предвосхищения. Отныне день, пишет он, будет начинаться с
Петроградской стороны. Обходя Петропавловскую крепость со стороны
Артиллерийского Музея, я оставляю позади - но этого еще не случилось,
это покуда намерение, постепенно реализующее себя в движении мимо
означенных вех и одновременного эфемерного писания "на память"; итак,
позади остается мечеть, продолжал я продвижение, явственно ощущая
затылком стяжение двух лазурей - купола и неба, выпуклых письмен и
редких высоких облаков. Она с удивлением видит, как незнакомый человек
выходит из-за угла, сменяя растровое дрожание паруса на поверхности
зрачка. Их взгляды на мгновение встречаются. Сизый смерч пыли
всплывает к синеве. Далее Пушкинский дом, Биржа, North Beach,
Embarcadero, Николаевский мост, Telegraph Avenue, - собственно все то,
что тебе и так хорошо известно. Укрупнение птичьего тела - стрижи
ближе, след чашки медленно растворяется в кругах утренней прохлады. Я
приду к тебе утром, я, пройдя сквозь створы архитектурных миражей,
войду к тебе в комнату, отведу рукой золотую ветвь пчел, отру пот с
твоего лба, наклонюсь, и никому не удастся меня оторвать, Мина,
никому! - а когда наступит закат, мы двумя пригоршнями золы
просыплемся на пол и станем единой протяженностью мелкого мусора и
лепестков синего мака в целлулоидных сферах часов. Мелкие клочки
изорванной бумаги, косой ветер в лицо, пчелы, мерный шум в ушах. Когда
станешь прозрачен для самого себя. Ни одного утверждения.
Беспрепятственное шествие сквозь несуществующее. Еще несколько
терпеливых наслоений, и возможно будет говорить о структуре и логике
его внутренних взаимоотношений. Повествовать о моих маршрутах
неинтересно - какой, к примеру, смысл в том, что утром я обнаружил
себя стоящим у кирпичной стены. Позади располагался холм, песок
отвечал песку, и падали бесконечно долго навзничь вырезанные из зноя
фигурки. Солнце не жгло, однако у меня болели глаза, будто всю ночь
они наблюдали, как сворачиваются дроби ангелов, наподобие крови,
пролитой на стекло. Слева я различил неяркий силуэт. Машина
воображения предполагает постоянное проецирование прошлого в будущее
при одновременном изменении опыта, производимого "прошлым". Последнее
изменение также условно. Она стояла, вглядываясь в зыбкое сияние,
играющее над асфальтом, затем обернулась. Полы ее черного, шелкового
пиджака были отнесены воздухом. Лед и желтый свет, стоящий вокруг, как
последние числа забытого доказательства, тлеющего лиловым в местах,
где его касалось шелковое очертание. Во что она была одета, чем она
была среди предметов и имен, навязывающих себя мне? Мешает свет.
Диалоги. Инструкция: набрать в горсть земли, растереть ее с чемерицей,
медленно высыпать под ноги, - урок слуху, капля за каплей. Намного
любопытней - происходящее в моей голове. Тихая, полуденная оторопь
чердаков, сирень внизу, шмели, застывшие дрожью в пионах, шелест речи
непризнанной, неузнанной, неуследимой, и лица против солнца: все те
же, приближаются, и в последний миг ускользают вдоль шевеления пальцев
в старании объяснения, к старению вспять уходящей вести в серебряные
короны листвы, и лишь быстрый нож, отраженный воспоминанием о весенней
воде, бескровно разделяет потаенную тьму лета на бескорыстное
прикосновение и тетиву молнии. Опрокинутый стакан, головокружение.
Попробуй по-другому, найди иной подход, начни со степи. Помнится, мы
закончили свой последний разговор на том, что в определенный момент
человек перестает зависеть от чего бы то ни было. Что мы собой
представляем, когда находимся в объятиях друг друга? Что кому
принадлежит? Мы превращаемся в совладельцев одного и того же - одной
кожи, одного дыхания, одних и тех же кровяных телец, лишенные
воспоминаний на неизреченно краткий миг, опоясанные незримыми
ураганами и песчаными смерчами. Ледяные ступени семейных альбомов.
Возможно, это ожидаемо, также вероятно, что к этому мы стремимся и не
