своими мрачными ощущениями. Все молчат. М-р "Y" также хранит
безразличное молчание. Постепенно этот случай рассеивается, уходит на
задний план, а я становлюсь свидетелем того, как разворачивается,
назовем ее так для удобства, наша кино- история.
Любитель марихуаны с приятелем добираются до Сан Диего, а затем не
спеша едут по направлению в Тихуан. По пути они все же решают
навестить места воспоминаний. В пустыне ломается Хонда. Они оставляют
мотоцикл, спальные мешки, палатку, воду. Берут только бутылку с
текилой, остатки травы, карабин и бредут к ближайшему кемпингу. Через
некоторое время, когда они поворачивают за холм, их глазам открывается
фигура в черном, неподвижно стоящая на склоне с ружьем, перекинутым
через руку. Ветер развевает складки не то пончо, не то плаща. Поля
шляпы закрывают лицо. Солнце падает вертикально.
В купоросном небе над Bad Land видны медленные точки орлов. Завидя
фигуру на холме, "X" от неожиданности спотыкается и, закашлявшись от
пыли, кричит, показывая рукой на фигуру - "Motherfucker! Oh, shit, I
know what a hell it is! This is Death!" С этими словами он тащит из-за
спины свой карабин и стреляет по фигуре. На выстрелы и на дикий крик
своего приятеля из-за холма выбегают остальные члены съемочной группы.
"X" продолжает стрелять. Спустя полчаса, в кемпинге он пытается
рассказать что-то рейнджерам. Он просит пить. Ему дают воды. Он просит
еще. Из слов почти невменяемого от текилы и марихуаны человека (куда
делся приятель - неведомо, канва сюжета начинает расползаться),
окружающие узнают, что буквально в двух шагах этот измученный пылью и
жаждой человек почти в упор расстрелял смерть. Однако теологический
оттенок случившегося оказывается очень нестойким и вопреки ожиданию не
перерастает в отдельную тему, чему отчасти виной изнуряющая жара и
неподготовленность окружающих. И так далее. Милая Елена, я подхожу к
окончанию описания твоего изумительного английского платья, но прежде,
чем завершить его, я хочу спросить - не столько, быть может, тебя... -
неужто изумление единым, восхищенье целокупностью, которые пророчит
нам в молодости мир, оказывается гримасой в захватанном зеркале
бритвы, в жале своем хранящей мед разделенности, блаженного бреда, в
тигле которого так и не обретают окончательных очертаний ни
воспоминания, ни упования? Но я спрашиваю об этом лишь для того, чтобы
еще раз услышать, как быстро тает в моих ушах эхо этой фразы, чей
смысл мне уже не вполне понятен.
