пирожков; ну, и пусть ест себе на здоровье; ну, и дивиться тут нечему и
стесняться тут нечему..." Вдруг как будто что-то кольнуло господина
Голядкина; он поднял глаза и - разом понял загадку, понял все колдовство:
разом разрешились все затруднения... В дверях в соседнюю комнату, почти
прямо за спиною конторщика и лицом к господину Голядкину, в дверях,
которые, между прочим, герой наш принимал доселе за зеркало, стоял один
человечек, стоял он, стоял сам господин Голядкин, - не старый господин
Голядкин, не герой нашей повести, а другой господин Голядкин, новый
господин Голядкин. Другой господин Голядкин находился, по-видимому, в
превосходном расположении духа. Он улыбался господину Голядкину первому,
кивал ему головою, подмигивал глазками, семенил немного ногами и глядел
так, что чуть что, - так он и стушуется, так он и в соседнюю комнату, а
там, пожалуй, задним ходом, да и того... и все преследования останутся
тщетными. В руках его был последний кусок десятого расстегая, который он, в
глазах же господина Голядкина, отправил в свой рот, чмокнув от
удовольствия. " Подменил, подлец! - подумал господин Голядкин, вспыхнув как
огонь от стыда, - не постыдился публичности! Видят ли его? Кажется, не
замечает никто..." Господин Голядкин бросил рубль серебром так, как будто
бы об него все пальцы обжег, и, не замечая значительно-наглой улыбки
конторщика, улыбки торжества и спокойного могущества, выдрался из толпы и
бросился вон без оглядки. "Спасибо за то, что хоть не компрометировал
окончательно человека! - подумал старший господин Голядкин. - Спасибо
разбойнику, и ему и судьбе, что еще хорошо все уладилось. Нагрубил лишь
конторщик. Да что ж, ведь он был в своем праве! Рубль десять следовало, так
и был в своем праве. Дескать, без денег у нас никому не дают! Хоть бы был
поучтивей, бездельник!.."
Все это говорил господин Голядкин, сходя с лестницы на крыльцо. Однако
же на последней ступеньке он остановился как вкопанный и вдруг покраснел
так, что даже слезы выступили у него на глазах от припадка страдания
амбиции. Простояв с пол-минуты столбом, он вдруг решительно топнул ногою, в
один прыжок соскочил с крыльца на улицу и без оглядки, задыхаясь, не слыша
усталости, пустился к себе домой, в Шестилавочную улицу. Дома, не сняв даже
с себя верхнего платья, вопреки привычке своей быть у себя по-домашнему, не
взяв даже предварительно трубки, уселся он немедленно на диване, придвинул
чернильницу, взял перо, достал лист почтовой бумаги и принялся строчить
дрожащею от внутреннего волнения рукой следующее послание:
"Милостивый государь мой,
Яков Петрович!
Никак бы не взял я пера, если бы обстоятельства мои и вы сами,
милостивый государь мой, меня к тому не принудили. Верьте, что
необходимость одна понудила меня вступить в вами в подобное объяснение, и
потому прежде всего прошу считать эту меру мою не как умышленным намерением
к вашему, милостивый государь мой, оскорблению, но как необходимым
следствием связующих нас теперь обстоятельств".
"Кажется, хорошо, прилично, вежливо, хотя не без силы и твердости?..
Обижаться ему тут, кажется, нечем. К тому же я в своем праве", - подумал
господин Голядкин, перечитывая написанное.
"Неожиданное и странное появление ваше, милостивый государь мой, в
бурную ночь, после грубого и неприличного со мною поступка врагов моих,
коих имя умалчиваю из презрения к ним, было зародышем всех недоразумений, в
настоящее время между нами существующих. Упорное же ваше, милостивый
государь, желание стоять на своем и насильственно войти в круг моего бытия
и всех отношений моих в практической жизни выступает даже за пределы,
требуемые одною лишь вежливостью и простым общежитием. Я думаю, нечего
упоминать здесь о похищении вами, милостивый государь мой, бумаги моей и
собственного моего честного имени, для приобретения ласки начальства, -
ласки, не заслуженной вами. Нечего упоминать здесь и об умышленных и
обидных уклонениях ваших от необходимых по сему случаю объяснений. Наконец,
чтобы все сказать, не упоминаю здесь и о последнем странном, можно сказать,
непонятном поступке вашем со мною в кофейном доме. Далек от того, чтоб
сетовать о бесполезной для меня утрате рубля серебром; но не могу не
выказать всего негодования моего при воспоминании о явном посягательстве
вашем, милостивый государь, в ущерб моей чести и вдобавок в присутствии
нескольких персон, хотя не знакомых мне, но вместе с тем весьма хорошего
тона..."
"Не далеко ли я захожу? - подумал господин Голядкин. - Не много ли
будет; не слишком ли это обидчиво, - этот намек на хороший тон, например?..
Ну, да ничего! нужно показать ему твердость характера. Впрочем, ему можно,
для смягчения, этак польстить и подмаслить в конце. А вот мы посмотрим".
"Но не стал бы я, милостивый государь мой, утомлять вас письмом моим,
если бы не был твердо уверен, что благородство сердечных чувств и открытий,
прямодушный характер ваш укажут вам самому средства поправить все упущения
и восстановить все по-прежнему.
В полной надежде я смею оставаться уверенным, что вы не примете письма
моего в обидную для вас сторону, а вместе с тем и не откажетесь объясниться
нарочито по этому случаю письменно, через посредство моего человека.
В ожидании, честь имею пребыть,
милостивый государь,
покорнейшим вашим слугою
Я. Голядкиным".
- Ну, вот и все хорошо. Дело сделано; дошло и до письменного. Но кто ж
виноват? Он сам виноват: сам доводит человека до необходимости требовать
письменных документов. А я в своем праве...
Перечитав последний раз письмо, господин Голядкин сложил его,
запечатал и позвал Петрушку. Петрушка явился, по обыкновению своему, с
заспанными глазами и на что-то крайне сердитый.
- Ты, братец, вот, возьмешь это письмо... понимаешь?
Петрушка молчал.
- Возьмешь его и отнесешь в департамент; там отыщешь дежурного,
губернского секретаря Вахрамеева. Вахрамеев сегодня дежурный. Понимаешь ты
это?
- Понимаю.
- Понимаю! Не можешь сказать: понимаю-с. Спросишь чиновника Вахрамеева
и скажешь ему, что дескать, вот так и так, дескать, барин приказал вам
кланяться и покорнейше попросить вас справиться в адресной нашего ведомства
книге - где, дескать, живет титулярный советник Голядкин?
Петрушка промолчал и, как показалось господину Голядкину, улыбнулся.
- Ну, так вот ты, Петр, спросишь у них адрес и узнаешь, где, дескать,
живет новопоступивший чиновник Голядкин?
- Слушаю.
- Спросишь адрес и отнесешь по этому адресу это письмо; понимаешь?
- Понимаю.
- Если там... вот куда ты письмо отнесешь, - тот господин, кому письмо
это дашь, Голядкин-то... Чего смеешься, болван?
- Да чего не смеяться-то? Что мне! Я ничего-с. Нечего нашему брату
смеяться...
- Ну, так вот... если тот господин будет спрашивать, дескать, как же
твой барин, как же он там; что, дескать, он, того... ну, там, что-нибудь
будет выспрашивать, - так ты молчи и отвечай, дескать, барин мой ничего, а
просят дескать, ответа от вас своеручного. Понимаешь?
- Понимаю-с.
- Ну, так вот, дескать, барин мой, дескать, говори, ничего, дескать, и
здоров, и в гости, дескать, сейчас собирается; а от вас, дескать, они
ответа просят письменного. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ну, ступай.
"Ведь вот еще с этим болваном работа! смеется себе, да и кончено. Чему
ж он смеется? Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды!
Впрочем, может быть, оно обратится все к лучшему... Этот мошенник, верно,
часа два будет таскаться теперь, пропадет еще где-нибудь. Послать нельзя
никуда. Эка беда ведь какая!.. эка ведь беда одолела какая!.."
Чувствуя, таким образом, вполне беду свою, герой наш решился на
пассивную двухчасовую роль в ожидании Петрушки. С час времени ходил он по
комнате, курил, потом бросил трубку и сел за какую-то книжку, потом прилег
на диван, потом опять взялся за трубку, потом опять начал бегать по
комнате. Хотел было он рассуждать, но рассуждать не мог решительно ни о
чем. Наконец агония пассивного состояния его возросла до последнего
градуса, и господин Голядкин решился принять одну меру. "Петрушка придет
еще через час, - думал он, - можно ключ отдать дворнику, а сам я покамест и
того... исследую дело, по своей части исследую дело". Не теряя времени и
спеша исследовать дело, господин Голядкин взял свою шляпу, вышел из
комнаты, запер квартиру, зашел к дворнику, вручил ему ключ вместе с
гривенником, - господин Голядкин стал как-то необыкновенно щедр, - и
пустился, куда следовало. Господин Голядкин пустился пешком, сперва к
Измайловскому мосту. В ходьбе прошло с полчаса. Дойдя до цели своего
путешествия, он вошел прямо во двор своего знакомого дома и взглянул на
окна квартиры статского советника Берендеева. Кроме трех завешенных
красными гардинами окон, остальные все были темны. "У Олсуфья Ивановича
сегодня, верно, нет гостей, - подумал господин Голядкин, - они, верно, все
одни теперь дома сидят". Постояв несколько времени на дворе, герой наш
хотел было уже на что-то решиться. Но решению не суждено было состояться,
повидимому. Господин Голядкин отдумал, махнул рукой и воротился на улицу.
"Нет, не сюда мне нужно было идти. Что же я буду здесь делать?.. А вот я
лучше теперь, того... и собственнолично исследую дело". Приняв такое
решение, господин Голядкин пустился в свой департамент. Путь был не близок,
вдобавок была страшная грязь и мокрый снег валил самыми густыми хлопьями.
Но для героя нашего в настоящее время затруднений кажется, не было.
Измок-то он измок, правда, да и загрязнился немало, "да уж так, заодно,
зато цель достигнута". И действительно, господин Голядкин уже подходил к
своей цели. Темная масса огромного казенного строения уже зачернела вдали
перед ним. "Стой! - подумал он, - куда ж я иду и что я буду здесь делать?
Положим, узнаю, где он живет; а между тем Петрушка уже, верно, вернулся и
ответ мне принес. Время-то я мое дорогое только даром теряю, время-то я мое
только так потерял. Ну, ничего; еще все это можно исправить. Однако, и в
самом деле, не зайти ль к Вахрамееву? Ну, да нет! я уж после... Эк!
выходить-то было вовсе не нужно. Да нет, уж характер такой! Сноровка такая,
что нужда ли, нет ли, вечно норовлю как-нибудь вперед забежать... Гм...
который-то час? уж верно, есть девять. Петрушка может прийти и не найдет
меня дома. Сделал я чистую глупость, что вышел... Эх, право, комиссия!"
Искренно сознавшись таким образом, что сделал чистую глупость, герой
наш побежал обратно к себе в Шестилавочную. Добежал он усталый, измученный.
Еще от дворника узнал он, что Петрушка и не думал являться. "Ну, так! уж я
предчувствовал это, - подумал герой наш, - а между тем уже девять часов. Эк
ведь негодяй он какой! Уж вечно где-нибудь пьянствует! Господи бог мой!
экой ведь денек выдался на долю мою горемычную!" Таким-то образом размышляя
и сетуя, господин Голядкин отпер квартиру свою, достал огня, разделся
совсем, выкурил трубку и, истощенный, усталый, разбитый, голодный, прилег
на диван в ожидании Петрушки. Свеча нагорала тускло, свет трепетал на
стенах... Господин Голядкин глядел-глядел, думал-думал, да и заснул наконец
как убитый.
Проснулся он уже поздно. Свеча совсем почти догорела, дымилась и
готова была тотчас совершенно потухнуть. Господин Голядкин вскочил,
встрепенулся и вспомнил все, решительно все. За перегородкой раздавался
густой храп Петрушки. Господин Голядкин бросился к окну - нигде ни огонька.
Отворил форточку - тихо; город словно вымер, спит. Стало быть, часа два или
три; так и есть: часы за перегородкой понатужились и пробили два. Господин
Голядкин бросился за перегородку.
Кое-как, впрочем после долгих усилий, растолкал он Петрушку и успел
