Федор Михайлович Достоевский
ДВОЙНИК
Петербургская поэма
ГЛАВА I
Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков
Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл,
наконец, совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно
на своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или
еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь
совершается, или - продолжение его беспорядочных сонных грез. Вскоре,
однакож, чувства господина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать
свои привычные, обыденные впечатления. Знакомо глянули на него
зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены его маленькой комнатки, его
комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол, окрашенный красною
краской, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета, с зелененькими
цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое платье и брошенное комком на
диване. Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с
такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно и комнату, что
господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он
находился не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в
столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого,
капитального дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное
открытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о
недавнем сне и желая его воротить на минутку. Но через минуту он одним
скачком выпрыгнул из постели, вероятно попав, наконец, в ту идею, около
которой вертелись до сих пор рассеянные, не приведенные в надлежащий
порядок мысли его. Выпрыгнув из постели, он тотчас же подбежал к небольшому
кругленькому зеркальцу, стоящему на комоде. Хотя отразившаяся в зеркале
заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура была именно такого
незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе
решительно ничьего исключительного внимания, но, повидимому, обладатель ее
остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале. "Вот бы штука
была, - сказал господин Голядкин вполголоса, - вот бы штука была, если б я
сегодня манкировал в чем-нибудь, если б вышло, например, что-нибудь не так,
- прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний или произошла бы другая
какая-нибудь неприятность; впрочем, покамест недурно; покамест все идет
хорошо". Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, господин Голядкин
поставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на то, что был босиком и
сохранял на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну,
подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами на
дворе дома, на который выходили окна квартиры его. Повидимому, и то, что он
отыскал на дворе, совершенно его удовлетворило; лицо его просияло
самодовольной улыбкою. Потом, - заглянув, впрочем, сначала за перегородку в
каморку Петрушки, своего камердинера, и уверившись, что в ней нет Петрушки,
- на цыпочках подошел к столу, отпер в нем один ящик, пошарил в самом
заднем уголку этого ящика, вынул, наконец, из-под старых пожелтевших бумаг
и кой-какой дряни зеленый истертый бумажник, открыл его осторожно, - и
бережно и с наслаждением заглянул в самый дальний, потаенный карман его.
Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных
пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на
господина Голядкина: с просиявшим лицом положил он перед собою на стол
раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак величайшего удовольствия.
Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку государственных ассигнаций, и,
в сотый раз, впрочем считая со вчерашнего дня, начал пересчитывать их,
тщательно перетирая каждый листок между большим и указательным пальцами.
"Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями! - окончил он, наконец, полушепотом.
- Семьсот пятьдесят рублей ... знатная сумма! Это приятная сумма, -
продолжал он дрожащим, немного расслабленным от удовольствия голосом,
сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, - это весьма приятная сумма!
Хоть кому приятная сумма! Желал бы я видеть теперь человека, для которого
эта сумма была бы ничтожною суммою? Такая сумма может далеко повести
человека..."
"Однако что же это такое?" - подумал господин Голядкин, - да где же
Петрушка?". Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за
перегородку. Петрушки опять не нашлось за перегородкой, а сердился,
горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар,
беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с жаром, быстро болтал на своем
мудреном языке, картавя и шепелявя господину Голядкину, - вероятно, то,
что, дескать, возьмите же меня, добрые люди, ведь я совершенно поспел и
готов.
"Черти бы взяли! - подумал господин Голядкин. - Эта ленивая бестия
может, наконец, вывесть человека из последних границ; где он шатается?" В
справедливом негодовании вошел он в переднюю, состоявшую из маленького
коридора, в конце которого находилась дверь в сени, крошечку приотворил эту
дверь и увидел своего служителя, окруженного порядочной кучкой всякого
лакейского, домашнего и случайного сброда. Петрушка что-то рассказывал,
прочие слушали. По-видимому, ни тема разговора, на самый разговор не
понравился господину Голядкину. Он немедленно кликнул Петрушку и
возвратился в комнату совсем недовольный, даже расстроенный. "Эта бестия ни
за грош готова продать человека, а тем более барина, - подумал он про себя,
- и продал, непременно продал, пари готов держать, что ни за копейку
продал. Ну, что?..."
- Ливрею принесли, сударь.
- Надень и пошел сюда.
Надев ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошел в комнату барина.
Костюмирован он был странно донельзя. На нем была зеленая, сильно
подержанная лакейская ливрея, с золотыми обсыпавшимися галунами, и,
по-видимому, шитая на человека ростом на целый аршин выше Петрушки. В руках
он держал шляпу, тоже с галунами и с зелеными перьями, а при бедре имел
лакейский меч в кожаных ножнах.
Наконец, для полноты картины, Петрушка, следуя любимому своему
обыкновению ходить всегда в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком.
Господин Голядкин осмотрел Петрушку кругом и, повидимому, остался доволен.
Ливрея, очевидно была взята напрокат для какого-то торжественного случая.
Заметно было еще, что во время осмотра Петрушка глядел с каким-то странным
ожиданием на барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким
движением его, что крайне смущало господина Голядкина.
- Ну, а карета?
- И карета приехала.
- На весь день?
- На весь день. Двадцать пять, ассигнацией.
- И сапоги принесли?
- И сапоги принесли.
- Болван! не можешь сказать принесли-с. Давай их сюда.
Изъявив свое удовольствие, что сапоги пришлись хорошо, господин
Голядкин спросил чаю, умываться и бриться. Обрился он весьма тщательно и
таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил в своему
главному, окончательному облачению: надел панталоны почти совершенно новые;
потом манишку с бронзовыми пуговками, жилетку с весьма яркими и приятными
цветочками; на шею повязал пестрый шелковый галстук и, наконец, натянул
вицмундир тоже новехонький и тщательно вычищенный. Одеваясь, он несколько
раз с любовью взглядывал на свои сапоги, поминутно приподымал то ту, то
другую ногу, любовался фасоном и что-то все шептал себе под нос, изредка
подмигивая своей думке выразительною гримаскою. Впрочем, в это утро
господин Голядкин был крайне рассеян, потому что почти не заметил улыбочек
и гримас на свой счет помогавшего ему одеваться Петрушки. Наконец, справив
все, что следовало, совершенно одевшись, г-н Голядкин положил в карман свой
бумажник, полюбовался окончательно на Петрушку, надевшего сапоги и бывшего,
таким образом, тоже в совершенной готовности, и, заметив, что все уже
сделано и ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, с маленьким
трепетанием сердца сбежал с своей лестницы. Голубая извозчичья карета, с
какими-то гербами, с громом подкатилась к крыльцу. Петрушка, перемигиваясь
с извозчиком и с кое-какими зеваками, усадил своего барина в карету;
непривычным голосом и едва сдерживая дурацкий смех, крикнул: "Пошел!",
вскочил на запятки, и все это, с шумом и громом, звеня и треща, покатилось
на Невский проспект. Только что голубой экипаж успел выехать за ворота, как
господин Голядкин судорожно потер себе руки и залился тихим, неслышным
смехом, как человек веселого характера, которому удалось сыграть славную
штуку и которой он сам рад-радехонек. Впрочем, тотчас же после припадка
веселости смех сменился каким-то странным озабоченным выражением в лице
господина Голядкина. Несмотря на то, что время было сырое и пасмурное, он
опустил оба окна кареты и заботливо начал высматривать направо и налево
прохожих, тотчас принимая приличный и степенный вид, как только замечал,
что на него кто-нибудь смотрит. На повороте с Литейной на Невский проспект
он вздрогнул от одного самого неприятного ощущения и, сморщась, как
бедняга, которому наступили нечаянно на мозоль, торопливо, даже со страхом
прижался в самый темный уголок своего экипажа. Дело в том, что он встретил
двух сослуживцев своих, двух молодых чиновников того ведомства, в котором
сам состоял на службе. Чиновники же, как показалось, господину Голядкину,
были тоже, с своей стороны, в крайнем недоумении, встретив таким образом
своего сотоварища; даже один из них указал пальцем на г-на Голядкина.
Господину Голядкину показалось даже, что другой кликнул его громко по
имени, что, разумеется, было весьма неприлично на улице. Герой наш
притаился и не отозвался. "Что за мальчишки! - начал он рассуждать сам с
собою. - Ну, что же такого тут странного? Человек в экипаже; человеку нужно
быть в экипаже, вот он и взял экипаж. Просто дрянь! Я их знаю, - просто
мальчишки, которых еще нужно посечь! Им бы только в орлянку при жалованье
да где-нибудь потаскаться, вот это их дело. Сказал бы им всем кое-что, да
уж только..." Господин Голядкин не докончил и обмер. Бойкая пара казанских
лошадок, весьма знакомая господину Голядкину, запряженных в щегольские
дрожки, быстро обгоняла с правой стороны его экипаж. Господин, сидевший на
дрожках, нечаянно увидев лицо господина Голядкина, довольно неосторожно
высунувшего свою голову из окошка кареты, тоже, по-видимому крайне был
изумлен такой неожиданной встречей и, нагнувшись сколько мог, с величайшим
любопытством и участием стал заглядывать в тот угол кареты, куда герой наш
поспешил было спрятаться. Господин на дрожках был Андрей Филиппович,
начальник отделения в том служебном месте, в котором числился и господин
Голядкин в качестве помощника своего столоначальника. Господин Голядкин,
видя, что Андрей Филиппович узнал его совершенно, что глядит во все глаза и
что спрятаться никак невозможно, покраснел до ушей. "Поклониться иль нет?
Отозваться иль нет? Признаться иль нет? - думал в неописанной тоске наш
герой, - или прикинуться, что не я, а кто-нибудь другой, разительно схожий
со мною, и смотреть как ни в чем не бывало? Именно не я, не я, да и только!
- говорил господин Голядкин, снимая шляпу пред Андреем Филипповичем и не
сводя с него глаз. - Я, я ничего, - шептал он через силу, - я совсем
ничего, это вовсе не я, Андрей Филиппович, это вовсе не я, не я, да и
только". Скоро, однакож, дрожки обогнали карету, и магнетизм
начальниковских взоров прекратился. Однако он все еще краснел,улыбался,
что-то бормотал про себя..."Дурак я был, что не отозвался, - подумал он
наконец, - следовало бы просто на смелую ногу и с откровенностью, не
лишенною благородства: дескать, так и так, Андрей Филиппович, тоже
приглашен на обед, да и только!" Потом, вдруг вспомнив, что срезался, герой
наш вспыхнул как огонь, нахмурил брови и бросил страшный вызывающий взгляд
в передний угол кареты, взгляд так и назначенный с тем, чтоб испепелить
