разом в прах всех врагов его. Наконец, вдруг, по вдохновению какому-то,
дернул он за снурок, привязанный к локтю извозчика-кучера, остановил карету
и приказал поворотить назад, на Литейную. Дело в том, что господину
Голядкину немедленно понадобилось, для собственного же спокойствия,
вероятно, сказать что-то самое интересное доктору его, Крестьяну Ивановичу.
И хотя с Крестьяном Ивановичем был он знаком с весьма недавнего времени,
именно посетил его всего один раз на прошлой неделе, вследствие кой-каких
надобностей, но ведь доктор, как говорят, что духовник, - скрываться было
бы глупо, а знать пациента - его же обязанность. "Так ли, впрочем, будет
все это, - продолжал наш герой, выходя из кареты у подъезда одного
пятиэтажного дома на Литейной, возле которого приказал остановить свой
экипаж, - так ли будет все это? Прилично ли будет? Кстати ли будет?
Впрочем, ведь что же, - продолжал он, подымаясь на лестницу, переводя дух и
сдерживая биение сердца, имевшего у него привычку биться на всех чужих
лестницах, - что же? ведь я про свое, и предосудительного здесь не
имеется... Скрываться было бы глупо. Я вот таким-то образом и сделаю вид,
что я ничего, а что так, мимоездом... Он увидит, что так тому и следует
быть".
Так рассуждая, господин Голядкин поднялся до второго этажа и
остановился перед квартирою пятого нумера, на дверях которого помещена была
красная медная дощечка с надписью:
К р е с т ь я н И в а н о в и ч Р у т е н ш п и ц,
Д о к т о р М е д и ц и н ы и Х и р у р г и и.
Остановившись, герой наш поспешил придать своей физиономии приличный,
развязный, не без некоторой любезности вид и приготовился дернуть за снурок
колокольчика. Приготовившись дернуть за снурок колокольчика, он немедленно
и довольно кстати рассудил, что не лучше ли завтра и что теперь покамест
надобности большой не имеется. Но так как господин Голядкин услышал вдруг
на лестнице чьи-то шаги, то немедленно переменил новое решение свое и уже
так, заодно, впрочем, с самым решительным видом, позвонил у дверей
Крестьяна Ивановича.
ГЛАВА II
Доктор медицины и хирургии, Крестьян Иванович Рутеншпиц, весьма
здоровый, хотя уже и пожилой человек, одаренный густыми седеющими бровями и
бакенбардами, выразительным сверкающим взглядом, которым одним,
по-видимому, прогонял все болезни, и, наконец, значительным орденом, -
сидел в это утро у себя в кабинете, в покойных креслах своих, пил кофе,
принесенный ему собственноручно его докторшей, курил сигарету и прописывал
от времени до времени рецепты своим пациентам. Прописав последний пузырек
одному старичку, страдавшему геморроем, и выпроводив страждущего старичка в
боковые двери, Крестьян Иванович уселся в ожидании следующего посещения.
Вошел господин Голядкин.
По-видимому, Крестьян Иванович нисколько не ожидал, да и не желал
видеть перед собою господина Голядкина, потому что он вдруг на мгновение
смутился и невольно выразил на лице своем какую-то странную, даже, можно
сказать, недовольную мину. Так как, с своей стороны, господин Голядкин
почти всегда как-то некстати опадал и терялся в те минуты, в которые
случалось ему абордировать1 кого-нибудь ради собственных делишек своих, то
и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для него в таких случаях
настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно, что-то
пробормотал, - впрочем, кажется, извинение, - и, не зная, что далее делать,
взял стул и сел. Но, вспомнив, что уселся без приглашения, тотчас же
почувствовал свое неприличие и поспешил поправить ошибку свою в незнании
света и хорошего тона, немедленно встав с занятого им без приглашения
места. Потом, опомнившись и смутно заметив, что сделал две глупости разом,
решился, нимало не медля, на третью, то есть попробовал было принести
оправдание, пробормотал кое-что, улыбаясь, покраснел, сконфузился,
выразительно замолчал и, наконец, сел окончательно и уже не вставал более,
а так только на всякий случай обеспечил себя тем же самым вызывающим
взглядом, который имел необычайную силу мысленно испепелять и разгромлять в
прах всех врагов господина Голядкина. Сверх того, этот взгляд вполне
выражал независимость господина Голядкина, то есть говорил ясно, что
господин Голядкин совсем ничего, что он сам по себе, как и все, и что его
изба во всяком случае с краю. Крестьян Иванович кашлянул, крякнул,
повидимому в знак одобрения и согласия своего на все это, и устремил
инспекторский, вопросительный взгляд на господина Голядкина.
- Я,Крестьян Иванович, - начал господин Голядкин с улыбкою,- пришел
вас беспокоить вторично и теперь вторично осмеливаюсь просить вашего
снисхождения...- Господин Голядкин, очевидно, затруднялся в словах.
- Гм... да! - проговорил Крестьян Иванович, выпустив изо рта струю
дыма и кладя сигару на стол, - но вам нужно предписаний держаться; я ведь
вам объяснял, что пользование ваше должно состоять в изменении привычек...
Ну, развлечения; ну, там, друзей и знакомых должно посещать, а вместе с тем
и бутылки врагом не бывать; равномерно держаться веселой компании.
Господин Голядкин, все еще улыбаясь, поспешил заметить, что ему
кажется, что он, как и все, что он у себя, что развлечения у него, как и у
всех... что он, конечно, может ездить в театр, ибо тоже, как и все,
средства имеет, что днем он в должности, а вечером у себя, что он совсем
ничего; даже заметил тут же мимоходом, что он, сколько ему кажется, не хуже
других, что он живет дома, у себя на квартире, и что, наконец, у него есть
Петрушка. Тут господин Голядкин запнулся.
- Гм, нет, такой порядок не то, и я вас совсем не то хотел спрашивать.
Я вообще знать интересуюсь, что вы, большой ли любитель веселой компании,
пользуетесь ли весело временем... Ну, там, меланхолический или веселый
образ жизни теперь продолжаете?
- Я, Крестьян Иванович...
- Гм... я говорю, - перебил доктор, - что вам нужно коренное
преобразование всей вашей жизни иметь и в некотором смысле переломить свой
характер. (Крестьян Иванович сильно ударил на слово "переломить" и
остановился на минуту с весьма значительным видом). Не чуждаться жизни
веселой; спектакли и клуб посещать и во всяком случае бутылки врагом не
бывать. Дома сидеть не годится... вам дома сидеть никак невозможно.
- Я, Крестьян Иванович, люблю тишину, - проговорил господин Голядкин,
бросая значительный взгляд на Крестьяна Ивановича и, очевидно, ища слов для
удачнейшего выражения мысли своей, - в квартире только я да Петрушка... я
хочу сказать: мой человек, Крестьян Иванович. Я хочу сказать, Крестьян
Иванович, что я иду своей дорогой, особой дорогой, Крестьян Иванович. Я
себе особо и, сколько мне кажется, ни от кого не завишу. Я, Крестьян
Иванович, тоже гулять выхожу.
- Как?.. Да! Ну, нынче гулять не составляет никакой приятности; климат
весьма нехороший.
- Да-с, Крестьян Иванович. Я, Крестьян Иванович, хоть и смирный
человек, как я уже вам, кажется, имел честь объяснить, но дорога моя
отдельно идет, Крестьян Иванович. Путь жизни широк... Я хочу... я хочу,
Крестьян Иванович, сказать этим... Извините меня, Крестьян Иванович, я не
мастер красно говорить.
- Гм... вы говорите...
- Я говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в том, что я,
сколько мне кажется, не мастер красно говорить, - сказал господин Голядкин
полуобиженным тоном, немного сбиваясь и путаясь. - В этом отношении я,
Крестьян Иванович, не так, как другие, - прибавил он с какою-то особенною
улыбкою, - и много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился.
Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!
- Гм... Как же это... вы действуете? - отозвался Крестьян Иванович.
Затем, на минутку, последовало молчание. Доктор как-то странно и
недоверчиво взглянул на господина Голядкина. Господин Голядкин тоже в свою
очередь довольно недоверчиво покосился на доктора.
- Я, Крестьян Иванович, - стал продолжать господин Голядкин все в
прежнем тоне, немного раздраженный и озадаченный крайним упорством
Крестьяна Ивановича, - я, Крестьян Иванович, люблю спокойствие, а не
светский шум. Там у них, я говорю, в большом свете, Крестьян Иванович,
нужно уметь паркеты лощить сапогами...(тут господин Голядкин немного
пришаркнул по полу ножкой), там это спрашивают-с, и каламбур тоже
спрашивают... комплимент раздушенный нужно уметь составлять-с... вот что
там спрашивают. А я этому не учился, Крестьян Иванович, - хитростям этим
всем я не учился; некогда было. Я человек простой, незатейливый, и блеска
наружного нет во мне. В этом, Крестьян Иванович, я полагаю оружие; я кладу
его, говоря в этом смысле. - Все это господин Голядкин проговорил,
разумеется, с таким видом, который ясно давал знать, что герой наш вовсе не
жалеет о том, что кладет в этом смысле оружие и что он хитростям не учился,
но что даже совершенно напротив. Крестьян Иванович, слушая его, смотрел
вниз с весьма неприятной гримасой в лице и как будто заранее что-то
предчувствовал. За тирадою господина Голядкина последовало довольно долгое
и значительное молчание.
- Вы, кажется, немного отвлеклись от предмета, - сказал наконец
Крестьян Иванович вполголоса, - я, признаюсь вам, не мог вас совершенно
понять.
- Я не мастер красно говорить, Крестьян Иванович; я уже вам имел честь
доложить, Крестьян Иванович, что я не мастер красно говорить, - сказал
господин Голядкин, на этот раз резким и решительным тоном.
- Гм...
- Крестьян Иванович! - начал опять господин Голядкин тихим, но
многозначащим голосом, отчасти в торжественном роде и останавливаясь на
каждом пункте. - Крестьян Иванович! вошедши сюда, я начал извинениями.
Теперь я повторяю прежнее и опять прошу вашего снисхождения на время. Мне,
Крестьян Иванович, от вас скрывать нечего. Человек я маленький, сами вы
знаете; но, к счастью моему, не жалею о том, что я маленький человек. Даже
напротив, Крестьян Иванович; и, чтоб все сказать, я даже горжусь тем, что
не большой человек, а маленький. Не интригант, - и этим тоже горжусь.
Действую не втихомолку, а открыто, без хитростей, и хотя бы мог вредить в
свою очередь, и очень бы мог, и даже знаю, над кем и как это сделать,
Крестьян Иванович, но не хочу замарать себя и в этом смысле умываю руки. В
этом смысле, говорю, я их умываю, Крестьян Иванович! - Господин Голядкин на
мгновение выразительно замолчал; говорил он с кротким одушевлением.
- Иду я, Крестьян Иванович, - стал продолжать наш герой, - прямо,
открыто и без окольных путей, потому что их презираю и предоставляю это
другим. Не стараюсь унизить тех, которые, может быть, нас с вами почище...
то есть, я хочу сказать, нас с ними, Крестьян Иванович, я не хотел сказать
с вами. Полуслов не люблю; мизерных двуличностей не жалую; клеветою и
сплетней гнушаюсь. Маску надеваю лишь в маскарад, а не хожу с нею перед
людьми каждодневно. Спрошу я вас только, Крестьян Иванович, как бы стали вы
мстить врагу своему, злейшему врагу своему, - тому, кого бы вы считали
таким? - заключил господин Голядкин, бросив вызывающий взгляд на Крестьяна
Ивановича.
Хотя господин Голядкин проговорил все это донельзя отчетливо, ясно, с
уверенностью, взвешивая слова и рассчитывая на вернейший эффект, но между
тем с беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством
смотрел теперь на Крестьяна Ивановича. Теперь он обратился весь в зрение и
робко, с досадным, тоскливым нетерпением ожидал ответа Крестьяна Ивановича.
Но, к изумлению, и к совершенному поражению господина Голядкина, Крестьян
Иванович что-то пробормотал себе под нос; потом придвинул кресла к столу и
довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде того, что ему
время дорого, что он как-то не совсем понимает; что, впрочем, он, чем
может, готов служить, по силам, но что все дальнейшее и до него не
касающееся он оставляет. Тут он взял перо, придвинул бумагу, выкроил из нее
