вдруг, во всей ужасающей полноте, явились его воображению и памяти. Такая
ожесточенная адская злоба врагов его и особенно последнее доказательство
этой злобы оледенили сердце господина Голядкина. Но и вместе с тем все это
было так странно, непонятно, дико, казалось так невозможным, что
действительно трудно было веру дать всему этому делу; господин Голядкин
даже сам готов был признать все это несбыточным бредом, мгновенным
расстройством воображения, отемнением ума, если б, к счастию своему, не
знал по горькому житейскому опыту, до чего иногда злоба может довести
человека, до чего может иногда дойти ожесточенность врага, мстящего за
честь и амбицию. К тому же разбитые члены господина Голядкина, чадная
голова, изломанная поясница и злокачественный насморк сильно
свидетельствовали и отстаивали всю вероятность вчерашней ночной прогулки, а
частию и всего прочего, приключившегося во время этой прогулки. Да и,
наконец, господин Голядкин уже давным-давно знал, что у них там что-то
приготовляется, что у них там есть кто-то другой. Но - что же? Хорошенько
раздумав, господин Голядкин решился смолчать, покориться и не протестовать
по этому делу до времени. "Так, может быть, только попугать меня вздумали,
а как увидят, что я ничего, не протестую и совершенно смиряюсь, с смирением
переношу, так и отступятся, сами отступятся, да еще первые отступятся".
Так вот такие-то мысли были в голове господина Голядкина, когда он,
потягиваясь в постели своей и расправляя разбитые члены, ждал, этот раз,
обычного появления Петрушки в своей комнате. Ждал он уже с четверть часа;
слышал, как ленивец Петрушка возится за перегородкой с самоваром, а между
тем никак не решался позвать его. Скажем более: господин Голядкин даже
немного боялся теперь очной ставки с Петрушкою. "Ведь бог знает, - думал
он, - ведь бог знает, как теперь смотрит на все это дело этот мошенник. Он
там молчит-молчит, а сам себе на уме". Наконец, дверь заскрипела, и явился
Петрушка с подносом в руках. Господин Голядкин робко на него покосился, с
нетерпением ожидая, что будет, ожидая, не скажет ли он наконец чего-нибудь
насчет известного обстоятельства. Но Петрушка ничего не сказал, а напротив,
был как-то молчаливее, суровее и сердитее обыкновенного, косился на все
исподлобья; вообще видно было, что он чем-то крайне недоволен; даже ни разу
не взглянул на своего барина, что, мимоходом сказать, немного кольнуло
господина Голядкина; поставил на стол все, что принес с собой, повернулся и
ушел молча за свою перегородку. "Знает, знает, все знает, бездельник!" -
ворчал господин Голядкин, принимаясь за чай. Однако ж герой наш ровно
ничего не расспросил у своего человека, хотя Петрушка несколько раз потом
входил в его комнату за разными надобностями. В самом тревожном положении
духа был господин Голядкин. Жутко было еще идти в департамент. Сильное
предчувствие было, что вот именно там-то что-нибудь да не так. "Ведь вот
пойдешь, - думал он, - да как наткнешься на что-нибудь? Не лучше ли теперь
потерпеть? Не лучше ли теперь подождать? Они там - пускай себе как хотят; а
я бы сегодня здесь подождал, собрался бы с силами, оправился бы, размыслил
получше обо всем этом деле, да потом улучил бы минутку, да всем им как снег
на голову, а сам ни в одном глазу". Раздумывая таким образом, господин
Голядкин выкуривал трубку за трубкой; время летело; было уже почти половина
десятого. "Ведь вот уже половина десятого, - думал господин Голядкин, - и
являться-то поздно. Да к тому же я болен, разумеется болен, непременно
болен; кто же скажет, что нет? Что мне! А пришлют свидетельствовать, а
пусть придет экзекутор; да и что мне в самом деле? У меня вот спина болит,
кашель, насморк; да и наконец, и нельзя мне идти, никак нельзя по этой
погоде; я могу заболеть, а потом и умереть, пожалуй; нынче особенно
смертность такая..." Такими резонами господин Голядкин успокоил, наконец,
вполне свою совесть и заранее оправдался сам перед собою в нагоняе,
ожидаемом от Андрея Филипповича за нерадение по службе. Вообще во всех
подобных обстоятельствах крайне любил наш герой оправдывать себя в
собственных глазах своих разными неотразимыми резонами и успокоивать таким
образом вполне свою совесть. Итак, успокоив теперь вполне свою совесть,
взялся он за трубку, набил ее и, только что начал порядочно раскуривать, -
быстро вскочил с дивана, трубку отбросил, живо умылся, обрился,
пригладился, натянул на себя вицмундир и все прочее, захватил кое-какие
бумаги и полетел в департамент.
Вошел господин Голядкин в свое отделение робко, с трепещущим ожиданием
чего-то весьма нехорошего, - ожиданием хотя бессознательным, темным, но
вместе с тем и неприятным; робко присел он на свое всегдашнее место возле
столоначальника, Антона Антоновича Сеточкина. Ни на что не глядя, не
развлекаясь ничем, вникнул он в содержание лежавших перед ним бумаг.
Решился он и дал себе слово как можно сторониться от всего вызывающего, от
всего могущего сильно его компрометировать, как-то: от нескромных вопросов,
от чьих-нибудь шуточек и неприличных намеков насчет всех обстоятельств
вчерашнего вечера; решился даже отстранится от обычных учтивостей с
сослуживцами, то есть вопросов о здоровье и прочее. Но очевидно тоже, что
так оставаться было нельзя, невозможно. Беспокойство и неведение о
чем-нибудь, близко его задевающем, всегда его мучило более, нежели самое
задевающее, И вот почему, несмотря на данное себе слово не входить ни во
что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни было, господин
Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову и
исподтишка поглядывал на сослуживцев и по ним уже старался заключить, нет
ли чего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь
неблаговидными целями скрываемого. Предполагал он непременную связь всего
своего вчерашнего обстоятельства со всем теперь его окружающим. Наконец, в
тоске своей, он начал желать, чтоб хоть бог знает как, да только
разрешилось бы все поскорее, хоть и бедой какой-нибудь - нужды нет! Как тут
судьба поймала господина Голядкина: не успел он пожелать, как сомнения его
вдруг разрешились, но зато самым странным и самым неожиданным образом.
Дверь из другой комнаты вдруг скрипнула тихо и робко, как бы
рекомендуя тем, что входящее лицо весьма незначительно, и чья-то фигура,
впрочем весьма знакомая господину Голядкину, застенчиво явилась перед самым
тем столом, за которым помещался герой наш. Герой наш не подымал головы, -
нет, он наглядел эту фигуру лишь вскользь, самым маленьким взглядом, но уже
все узнал, понял все, до малейших подробностей. Он сгорел от стыда и уткнул
в бумагу свою победную голову, совершенно с тою же самою целью, с которою
страус, преследуемый охотником, прячет свою в горячий песок. Новоприбывший
поклонился Андрею Филипповичу, и вслед затем послышался голос
форменно-ласковый, такой, каким говорят начальники во всех служебных местах
с новопоступившими подчиненными. "Сядьте вот здесь, - проговорил Андрей
Филиппович, указывая новичку на стол Антона Антоновича, - вот здесь,
напротив господина Голядкина, а делом мы вас тотчас займем". Андрей
Филиппович заключил тем, что сделал новоприбывшему скорый
прилично-увещательный жест, а потом немедленно углубился в сущность разных
бумаг, которых перед ним была целая куча.
Господин Голядкин поднял, наконец, глаза, и если не упал в обморок, то
единственно оттого, что уже сперва все дело предчувствовал, что уже сперва
был обо всем предуведомлен, угадав пришельца в душе. Первым движением
господина Голядкина было быстро осмотреться кругом, - нет ли там какого
шушуканья, не отливается ли на этот счет какая-нибудь острота канцелярская,
не искривилось ли чье лицо удивлением, не упал ли, наконец, кто-нибудь под
стол от испуга. Но, к величайшему удивлению господина Голядкина, ни в ком
не обнаружилось ничего подобного. Поведение господ товарищей и сослуживцев
господина Голядкина поразило его. Оно казалось вне здравого смысла.
Господин Голядкин даже испугался такого необыкновенного молчания.
Существенность за себя говорила; дело было странное, безобразное, дикое.
Было от чего шевельнуться. Все это, разумеется, только мелькнуло в голове
господина Голядкина. Сам же он горел на мелком огне. Да и было от чего,
впрочем. Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был - ужас
господина Голядкина, был - стыд господина Голядкина, был - вчерашний кошмар
господина Голядкина, одним словом, был сам господин Голядкин, - не тот
господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с
застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощника своего
столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе; не
тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: "не троньте меня, и я вас
трогать не буду", или: "не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю", - нет,
это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и
совершенно похожий на первого, - такого же роста, такого же склада, так же
одетый, с такой же лысиной, - одним словом, ничего, решительно ничего не
было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их
рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который
именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто
новенький, кто оригинал и кто копия.
Герой наш, если возможно сравнение, был теперь в положении человека,
над которым забавлялся проказник какой-нибудь, для шутки наводя на него
исподтишка зажигательное стекло. "Что же это, сон или нет, - думал он, -
настоящее или продолжение вчерашнего? Да как же? по какому же праву все это
делается? кто разрешил такого чиновника, кто дал право на это? Сплю ли я,
грежу ли я?" Господин Голядкин попробовал ущипнуть самого себя, даже
попробовал вознамериться ущипнуть другого кого-нибудь... Нет, не сон, да и
только. Господин Голядкин почувствовал, что пот с него градом льется, что
сбывается с ним небывалое и доселе невиданное и, по тому самому, к
довершению несчастия, неприличное, ибо господин Голядкин понимал и ощущал
всю невыгоду быть в таком пасквильном деле первым примером. Он даже стал,
наконец, сомневаться в собственном существовании своем, и хотя заранее был
ко всему приготовлен и сам желал, чтоб хоть каким-нибудь образом
разрешились его сомнения, но самая-то сущность обстоятельства уж, конечно,
стоила неожиданности. Тоска его давила и мучила. Порой он совершенно
лишался и смысла и памяти. Очнувшись после такого мгновения, он замечал,
что машинально и бессознательно водит пером по бумаге. Не доверяя себе, он
начинал поверять все написанное - и не понимал ничего. Наконец, другой
господин Голядкин, сидевший до сих пор чинно и смирно, встал и исчез в
дверях другого отделения за каким-то делом. Господин Голядкин оглянулся
кругом, - ничего, все тихо; слышен лишь скрип перьев, шум переворачиваемых
листов и говор в уголках поотдаленнее от седалища Андрея Филипповича.
Господин Голядкин взглянул на Антона Антоновича, и так как, по всей
вероятности, физиономия нашего героя вполне отзывалась его настоящим и
гармонировала со всем смыслом дела, следовательно в некотором отношении
была весьма замечательна, то добрый Антон Антонович, отложив перо в
сторону, с каким-то необыкновенным участием осведомился о здоровье
господина Голядкина.
- Я, Антон Антонович, славу богу, - заикаясь, проговорил господин
Голядкин. - Я, Антон Антонович, совершенно здоров; я, Антон Антонович,
теперь ничего, - прибавил он нерешительно, не совсем еще доверяя часто
поминаемому им Антону Антоновичу.
- А! А мне показалось, что вы нездоровы; впрочем, немудрено, чего
доброго! Нынче же особенно все такие поветрия. Знаете ли...
- Да, Антон Антонович, я знаю, что существуют такие поветрия... Я,
Антон Антонович, не оттого, - продолжал господин Голядкин, пристально
вглядываясь в Антона Антоновича, - я видите ли, Антон Антонович, даже не
