нахлобучить на глаза шляпу до последней возможности. К довершению обиды
даже и шинель и шляпа его приятеля были точно такие же, как будто сейчас с
плеча господина Голядкина.
- Милостивый государь, - произнес наконец наш герой, стараясь говорить
почти шепотом и не глядя на своего приятеля, - мы, кажется, идем по разным
дорогам... Я даже уверен в этом, - сказал он, помолчав немножко. - Наконец,
я уверен, что вы меня поняли совершенно, - довольно строго прибавил он в
заключение.
- Я бы желал, - проговорил наконец приятель господина Голядкина, - я
бы желал... вы, вероятно, великодушно извините меня... я не знаю, к кому
обратиться здесь... мои обстоятельства,- я надеюсь, что вы извините мою
дерзость, - мне даже показалось, что вы, движимые состраданием, принимали
во мне сегодня утром участие. С своей стороны, я с первого взгляда
почувствовал к вам влечение, я... - Тут господин Голядкин мысленно пожелал
своему новому сослуживцу провалиться сквозь землю. - Если бы я смел
надеяться, что вы, Яков Петрович, меня снисходительно изволите выслушать...
- Мы - мы здесь - мы... лучше пойдемте ко мне, - отвечал господин
Голядкин, - мы теперь перейдем на ту сторону Невского, там нам будет
удобнее с вами, а потом переулочком... мы лучше возьмем переулочком.
- Хорошо-с. Пожалуй, возьмем переулочком-с, - робко сказал смиренный
спутник Голядкина, как будто намекая тоном ответа, что где ему разбирать и
что, в его положении, он и переулочком готов удовольствоваться. Что же
касается до господина Голядкина, то он совершенно не понимал, что с ним
делалось. Он не верил себе. Он еще не опомнился от своего изумления.
--------
1 аппробую - одобряю (франц. approbation).
ГЛАВА VII
Опомнился он немного на лестнице, при входе в квартиру свою. "Ах, я
баран-голова! - ругнул он себя мысленно, - ну, куда ж я веду его? Сам я
голову в петлю кладу. Что же подумает Петрушка, увидя нас вместе? Что этот
мерзавец теперь подумать осмелится? а он подозрителен..." Но уже поздно
было раскаиваться; господин Голядкин постучался, дверь отворилась, и
Петрушка начал снимать шинели с гостя и барина. Господин Голядкин посмотрел
вскользь, так только бросил мельком взгляд на Петрушку, стараясь проникнуть
в его физиономию и разгадать его мысли. Но, к величайшему своему удивлению,
увидел он, что служитель его и не думает удивляться и даже, напротив,
словно ждал чего-то подобного. Конечно, он и теперь смотрел волком, косил
на сторону и как будто кого-то съесть собирался. "Уж не околдовал ли их кто
всех сегодня, - думал герой наш, - бес какой-нибудь обежал! Непременно
что-нибудь особенное должно быть во всем народе сегодня. Черт возьми, экая
мука какая!" Вот все-то таким образом думая и раздумывая, господин Голядкин
ввел гостя к себе в комнату и пригласил покорно садиться. Гость был в
крайнем, по-видимому, замешательстве, очень робел, покорно следил за всеми
движениями своего хозяина, ловил его взгляды и по ним, казалось, старался
угадать его мысли. Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во
всех жестах его, так что он, если позволят сравнение, довольно походил в
эту минуту на того человека, который, за неимением своего платья, оделся в
чужое: рукава лезут наверх, талия почти на затылке, а он то поминутно
оправляет на себе короткий жилетишко, то виляет бочком и сторонится, то
норовит куда-нибудь спрятаться, то заглядывает всем в глаза и
прислушивается, не говорят ли чего люди о его обстоятельствах, не смеются
ли над ним, не стыдятся ли его, - и краснеет человек, и теряется человек, и
страдает амбиция... Господин Голядкин поставил свою шляпу на окно; от
неосторожного движения шляпа его слетела на пол. Гость тотчас же бросился
ее поднимать, счистил всю пыль, бережно поставил на прежнее место, а свою
на полу, возле стула, на краюшке которого смиренно сам поместился. Это
маленькое обстоятельство открыло отчасти глаза господину Голядкину; понял
он, что нужда в нем великая, и потому не стал более затрудняться, как
начать с своим гостем, предоставив это все, как и следовало, ему самому.
Гость же, с своей стороны, тоже не начинал ничего, робел ли, стыдился ли
немножко, или из учтивости ждал начина хозяйского, - неизвестно, разобрать
было трудно. В это время вошел Петрушка, остановился в дверях и уставился
глазами в сторону, совершенно противоположную той, в которой помещались и
гость и барин его.
- Обеда две порции прикажете брать? - проговорил он небрежно и
сипловатым голосом.
- Я, я не знаю... вы - да, возьми, брат, две порции.
Петрушка ушел. Господин Голядкин взглянул на своего гостя. Гость его
покраснел до ушей. Господин Голядкин был добрый человек и потому, по
доброте души своей, тотчас же составил теорию:
"Бедный человек, - думал он, - да и на месте-то всего один день; в
свое время пострадал, вероятно; может быть, только и добра-то, что
приличное платьишко, а самому и пообедать-то нечем. Эк его, какой он
забитый! Ну, ничего; это отчасти и лучше..."
- Извините меня, что я, - начал господин Голядкин, - впрочем,
позвольте узнать, как мне звать вас?
- Я... Я... Яков Петровичем, - почти прошептал гость его, словно
совестясь и стыдясь, словно прощения прося в том, что и его зовут тоже
Яковом Петровичем.
- Яков Петрович! - повторил наш герой, не в силах будучи скрыть своего
смущения.
- Да-с, точно так-с... Тезка вам-с, - отвечал смиренный гость
господина Голядкина, осмеливаясь улыбнуться и сказать что-нибудь
пошутливее. Но тут же оселся назад, приняв вид самый серьезный и немного,
впрочем, смущенный, замечая, что хозяину его теперь не до шуточек.
- Вы... позвольте же вас спросить, по какому случаю имею я честь...
- Зная ваше великодушие и добродетели ваши, - быстро, но робким
голосом прервал его гость, немного приподымаясь со стула, - осмелился я
обратиться к вам и просить вашего... знакомства и покровительства... -
заключил его гость, очевидно затрудняясь в своих выражениях и выбирая слова
не слишком льстивые и унизительные, чтоб не окомпрометировать себя в
отношении амбиции, но и не слишком смелые, отзывающиеся неприличным
равенством. Вообще можно сказать, что гость господина Голядкина вел себя
как благородный нищий в заштопанном фраке и с благородным паспортом в
кармане, не напрактиковавшийся еще как следует протягивать руку.
- Вы смущаете меня, - отвечал господин Голядкин, оглядывая себя, свои
стены и гостя, - чем же я мог бы... я, то есть, хочу сказать, в каком
именно отношении могу я вам услужить в чем-нибудь?
- Я, Яков Петрович, почувствовал к вам влечение с первого взгляда и,
простите меня великодушно, на вас понадеялся, - осмелился понадеяться, Яков
Петрович. Я... я человек здесь затерянный, Яков Петрович, бедный, пострадал
весьма много, Яков Петрович, и здесь еще внове. Узнав, что вы, при
обыкновенных, врожденных вам качествах вашей прекрасной души, однофамилец
мой...
Господин Голядкин поморщился.
- Однофамилец мой и родом из одних со мной мест, решился я обратиться
к вам и изложить вам затруднительное мое положение.
- Хорошо-с, хорошо-с; право, я не знаю, что вам сказать,- отвечал
смущенным голосом господин Голядкин, - вот, после обеда, мы потолкуем...
Гость поклонился; обед принесли. Петрушка собрал на стол, - и гость
вместе с хозяином принялись насыщать себя. Обед продолжался недолго; оба
они торопились - хозяин потому, что был не в обыкновенной тарелке своей, да
к тому же и совестился, что обед был дурной, - совестился же отчасти
оттого, что хотелось гостя хорошо покормить, а частию оттого, что хотелось
показать, что он не как нищий живет. С своей стороны, гость был в крайнем
смущении и крайне конфузился. Взяв один раз хлеба и съев свой ломоть, он
уже боялся протягивать руку к другому ломтю, совестился брать кусочки
получше и поминутно уверял, что он вовсе не голоден, что обед был
прекрасный и что он, с своей стороны, совершенно доволен и по гроб будет
чувствовать. Когда еда кончилась, господин Голядкин закурил свою трубочку,
предложил другую, заведенную для приятеля, гостю, - оба уселись друг против
друга, и гость начал рассказывать свои приключения.
Рассказ господина Голядкина-младшего продолжался часа три или четыре.
История приключений его была, впрочем, составлена из самых пустейших, из
самых мизернейших, если можно сказать, обстоятельств. Дело шло о службе
где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких
канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о
внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй
пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее
Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и
пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в
Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился,
жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал
на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о
нем, рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил. Гость господина
Голядкина плакал, рассказывая, и утирал слезы синим клетчатым платком,
весьма походившим на клеенку. Заключил же он тем, что открылся вполне
господину Голядкину и признался, что ему не только нечем покамест жить и
прилично устроиться, но и обмундироваться-то как следует не на что; что
вот, включил он, даже на сапожишки не мог сколотиться и что вицмундир взят
им у кого-то на подержание на малое время.
Господин Голядкин был в умилении, был истинно тронут. Впрочем, и даже
несмотря на то, что история его гостя была самая пустая история, все слова
этой истории ложились на сердце его, словно манна небесная. Дело в том, что
господин Голядкин забывал последние сомнения свои, разрешил свое сердце на
свободу и радость и, наконец, мысленно сам себя пожаловал в дураки. Все
было так натурально! И было отчего сокрушаться, бить такую тревогу! Ну,
есть, действительно есть одно щекотливое обстоятельство, - да ведь оно не
беда: оно не может замарать человека, амбицию его запятнать и карьеру его
загубить, когда не виноват человек, когда сама природа сюда замешалась. К
тому же гость просил покровительства, гость плакал, гость судьбу обвинял,
казался таким незатейливым, без злобы и хитростей, жалким, ничтожным и,
кажется, сам теперь совестился, хотя, может быть, и в другом отношении,
странным сходством лица своего с хозяйским лицом. Вел он себя донельзя
благонадежно, так и смотрел угодить своему хозяину и смотрел так, как
смотрит человек, который терзается угрызениями совести и чувствует, что
виноват перед другим человеком. Заходила ли, например, речь о каком-нибудь
сомнительном пункте, гость тотчас же соглашался с мнением господина
Голядкина. Если же как-нибудь, по ошибке, заходил мнением своим в контру
господину Голядкину и потом замечал, что сбился с дороги, то тотчас же
поправлял свою речь, объяснялся и давал немедленно знать, что он все
разумеет точно таким же образом, как хозяин его, мыслит так же, как он, и
смотрит на все совершенно такими же глазами, как и он. Одним словом, гость
употреблял всевозможные усилия "найти" в господине Голядкине, так что
господин Голядкин решил, наконец, что гость его должен быть весьма любезный
человек во всех отношениях. Между прочим, подали чай; час был девятый.
Господин Голядкин чувствовал себя в прекрасном расположении духа,
развеселился, разыгрался, расходился понемножку и пустился наконец в самый
живой и занимательный разговор с своим гостем. Господин Голядкин, под
веселую руку, любил иногда рассказать что-нибудь интересное. Так и теперь:
рассказал гостю много о столице, об увеселениях и красотах ее, о театре, о
клубах, о картине Брюллова; о том, как два англичанина приехали нарочно из
Англии в Петербург, чтоб посмотреть на решетку Летнего сада, и тотчас
