уехали; о службе, об Олсуфье Ивановиче и об Андрее Филипповиче; о том, что
Россия с часу на час идет к совершенству и что тут
"Словесные науки днесь цветут;"
об анекдотце, прочитанном недавно в "Северной пчеле", и что в Индии есть
змея удав необыкновенной силы; наконец, о бароне Брамбеусе и т.д. и т.д.
Словом, господин Голядкин вполне был доволен, во-первых, потому, что был
совершенно спокоен; во-вторых, что не только не боялся врагов своих, но
даже готов был теперь всех их вызвать на самый решительный бой; в-третьих,
что сам своею особою оказывал покровительство и, наконец, делал доброе
дело. Сознавался он, впрочем, в душе своей, что еще не совсем счастлив в
эту минуту, что сидит в нем еще один червячок, самый маленький, впрочем, и
точит даже и теперь его сердце. Мучило крайне его воспоминание о вчерашнем
вечере у Олсуфья Ивановича. Много бы дал он теперь, если б не было кой-чего
из того, что было вчера. "Впрочем, ведь оно ничего!" - заключил наконец наш
герой и решился твердо в душе вести себя вперед хорошо и не впадать в
подобные промахи. Так как господин Голядкин теперь расходился вполне и стал
вдруг почти совершенно счастлив, то вздумалось ему даже и пожуировать
жизнию. Принесен был Петрушкою ром, и составился пунш. Гость и хозяин
осушили по стакану и по два. Гость оказался еще любезнее прежнего и с своей
стороны показал не одно доказательство прямодушия и счастливого характера
своего, сильно входил в удовольствие господина Голядкина, казалось,
радовался только одною его радостью и смотрел на него, как на истинного и
единственного своего благодетеля. Взяв перо и листочек бумажки, он попросил
господина Голядкина не смотреть на то, что он будет писать, и потом, когда
кончил, сам показал хозяину своему все написанное. Оказалось, что это было
четверостишие, написанное довольно чувствительно, впрочем прекрасным слогом
и почерком, и, как видно, сочинение самого любезного гостя. Стишки были
следующие:
Если ты меня забудешь,
Не забуду я тебя;
В жизни может все случиться,
Не забудь и ты меня!
Со слезами на глазах обнял своего гостя господин Голядкин и,
расчувствовавшись наконец вполне, сам посвятил своего гостя в некоторые
секреты и тайны свои, причем речь сильно напиралась на Андрея Филипповича и
на Клару Олсуфьевну. "Ну, да ведь мы с тобой, Яков Петрович, сойдемся, -
говорил наш герой своему гостю, - мы с тобой, Яков Петрович, будем жить,
как рыба с водой, как братья родные; мы, дружище, будем хитрить, заодно
хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику им... в пику-то
им интригу вести. А им-то ты никому не вверяйся. Ведь я тебя знаю, Яков
Петрович, и характер твой понимаю; ведь ты как раз все расскажешь, душа ты
правдивая! Ты, брат, сторонись от них всех". Гость вполне соглашался,
благодарил господина Голядкина и тоже наконец прослезился. "Ты, знаешь ли,
Яша, - продолжал господин Голядкин дрожащим, расслабленным голосом, - ты,
Яша, поселись у меня на время или навсегда поселись. Мы сойдемся. Что,
брат, тебе, а? А ты не смущайся и не ропщи на то, что вот между нами такое
странное теперь обстоятельство: роптать, брат, грешно; это природа! А
мать-природа щедра, вот что, брат Яша! Любя тебя, братски любя тебя,
говорю. А мы с тобой, Яша, будем хитрить и с своей стороны подкопы вести и
носы им утрем". Пунш, наконец, дошел до третьих и четвертых стаканов на
брата, и тогда господин Голядкин стал испытывать два ощущения: одно то, что
необыкновенно счастлив, а другое, - что уже не может стоять на ногах.
Гость, разумеется, был приглашен ночевать. Кровать была кое-как составлена
из двух рядов стульев. Господин Голядкин-младший объявил, что под дружеским
кровом мягко спать и на голом полу, что, с своей стороны, он заснет, где
придется, с покорностью и признательностью; что теперь он в раю и что,
наконец, он много перенес на своем веку несчастий и горя, на все посмотрел,
всего перетерпел, и - кто знает будущность? - может быть, еще перетерпит.
Господин Голядкин-старший протестовал против этого и начал доказывать, что
нужно возложить всю надежду на бога. Гость вполне соглашался и говорил,
что, разумеется, никто таков, как бог. Тут господин Голядкин-старший
заметил, что турки правы в некотором отношении, призывая даже во сне имя
божие. Потом, не соглашаясь, впрочем, с иными учеными в иных клеветах,
взводимых на турецкого пророка Мухаммеда, и признавая его в своем роде
великим политиком, господин Голядкин перешел к весьма интересному описанию
алжирской цирюльни, о которой читал в какой-то книжке в смеси. Гость и
хозяин много смеялись над простодушием турков; впрочем, не могли не отдать
должной дани удивления их фанатизму, возбуждаемому опиумом... Гость стал
наконец раздеваться, а господин Голядкин вышел за перегородку, частию по
доброте души, что, может быть, дескать, у него и рубашки-то порядочной нет,
так чтоб не сконфузить и без того уже пострадавшего человека, а частию для
если можно, и приласкать человека, чтоб уж все были счастливы и чтоб не
оставалось на столе просыпанной соли. Нужно заметить, что Петрушка все еще
смущал господина Голядкина.
- Ты, Петр, ложись теперь спать, - кротко сказал господин Голядкин,
входя в отделение своего служителя, - ты теперь ложись спать, а завтра в
восемь часов ты меня и разбуди. Понимаешь, Петруша?
Господин Голядкин говорил необыкновенно мягко и ласково. Но Петрушка
молчал. Он в это время возился около своей кровати и даже не обернулся к
своему барину, что бы должен был сделать, впрочем, из одного к нему
уважения.
- Ты, Петр, меня слышал? - продолжал господин Голядкин. - Ты вот
теперь ложись спать, а завтра, Петруша, ты и разбуди меня в восемь часов;
понимаешь?
- Да уж помню, уж что тут! - проворчал себе под нос Петрушка.
- Ну, то-то, Петруша; я это только так говорю, чтоб и ты был спокоен и
счастлив. Вот мы теперь все счастливы, так чтоб и ты был спокоен и
счастлив. А теперь спокойной ночи желаю тебе. Усни, Петруша, усни; мы все
трудиться должны... Ты, брат, знаешь, не думай чего-нибудь...
Господин Голядкин начал было, да остановился. "Не слишком ли будет, -
подумал он, - не далеко ли я замахнул? Так-то всегда; всегда-то я
пересыплю". Герой наш вышел от Петрушки весьма недовольный собою. К тому же
грубостью и неподатливостью Петрушки он немного обиделся. "С шельмецом
заигрывают, шельмецу барин честь делает, а он не чувствует, - подумал
господин Голядкин. - Впрочем, такая уж тенденция подлая у всего этого
рода!" Отчасти покачиваясь, воротился он в комнату и, видя, что гость его
улегся совсем, присел на минутку к нему на постель. "А ведь признайся, Яша,
- начал он шепотом и курныкая головой, - ведь ты, подлец, предо мной
виноват? ведь ты, тезка, знаешь, того..." - продолжал он, довольно
фамильярно заигрывая с своим гостем. Наконец, распростившись с ним
дружески, господин Голядкин отправился спать. Гость между тем захрапел.
Господин Голядкин в свою очередь начал ложиться в постель, а между тем,
посмеиваясь, шептал про себя: "Ведь ты пьян сегодня, голубчик мой, Яков
Петрович, подлец ты такой, Голядка ты этакой, - фамилья твоя такова!! Ну,
чему ты обрадовался? Ведь завтра расплачешься, нюня ты этакая: что мне
делать с тобой!" Тут довольно странное ощущение отозвалось во всем существе
господина Голядкина, что-то похожее на сомнение или раскаяние. "Расходился
ж я, - думал он, - ведь вот теперь шумит в голове и я пьян; и не удержался,
дурачина ты этакая! и вздору с три короба намолол да еще хитрить, подлец,
собирался. Конечно, прощение и забвение обид есть первейшая добродетель, но
все ж оно плохо! вот оно как!" Тут господин Голядкин привстал, взял свечу и
на цыпочках еще раз пошел взглянуть на спящего своего гостя. Долго стоял он
над ним в глубоком раздумье. "Картина неприятная! пасквиль, чистейший
пасквиль, да и дело с концом!"
Наконец господин Голядкин улегся совсем. В голове у него шумело,
трещало, звонило. Он стал забываться-забываться... силился было о чем-то
думать, вспомнить что-то такое весьма интересное, разрешить что-то такое
весьма важное, какое-то щекотливое дело, - но не мог. Сон налетел на его
победную голову, и он заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки
употребившие вдруг пять стаканов пунша на какой-нибудь дружеской вечеринке.
ГЛАВА VIII
Как обыкновенно, на другой день господин Голядкин проснулся в восемь
часов; проснувшись же, тотчас припомнил все происшествия вчерашнего вечера,
- припомнил и поморщился. "Эк я разыгрался вчера каким дураком!" - подумал
он, приподымаясь с постели и взглянув на постель своего гостя. Но каково же
было его удивление, когда не только гостя, но даже и постели, на которой
спал гость, не было в комнате! "Что ж это такое? - чуть не вскрикнул
господин Голядкин, - что ж бы это было такое? Что же означает теперь это
новое обстоятельство?" Покамест господин Голядкин, недоумевая, с раскрытым
ртом смотрел на опустелое место, скрипнула дверь, и Петрушка вошел с чайным
подносом. "Где же, где же?" - проговорил чуть слышным голосом наш герой,
указывая на вчерашнее место, отведенное гостю. Петрушка сначала не отвечал
ничего, даже не посмотрел на своего барина, а поворотил глаза в угол
направо, так что господин Голядкин сам принужден был взглянуть в угол
направо. Впрочем, после некоторого молчания Петрушка, сиповатым и грубым
голосом, ответил, "что барина дома нет".
- Дурак ты; да ведь я твой барин, Петрушка, - проговорил господин
Голядкин прерывистым голосом и во все глаза смотря на своего служителя.
Петрушка ничего не отвечал, но посмотрел так на господина Голядкина,
что тот покраснел до ушей, - посмотрел с какою-то оскорбительною укоризною,
похожею на чистую брань. Господин Голядкин и руки опустил, как говорится.
Наконец Петрушка объявил, что другой уж часа с полтора как ушел и не хотел
дожидаться. Конечно, ответ был вероятен и правдоподобен; видно было, что
Петрушка не лгал, что оскорбительный взгляд его и слово другой,
употребленное им, были лишь следствием всего известного гнусного
обстоятельства; но все-таки он понимал, хоть и смутно, что тут что-нибудь
да не так и что судьба готовит ему еще какой-то гостинец, не совсем-то
приятный. "Хорошо, мы посмотрим, - думал он про себя, - мы увидим, мы
своевременно раскусим все это... Ах ты, господи боже мой! - простонал он в
заключение уже совсем другим голосом, - и зачем я это приглашал его, на
какой конец я все это делал? ведь истинно сам голову сую в петлю их
воровскую, сам эту петлю свиваю. Ах ты голова, голова! ведь и утерпеть-то
не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка какой-нибудь, канцелярист
какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка гнилая
какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!.. Святые вы мои! И
стишки, шельмец, написал и в любви ко мне изъяснился! Как бы этак, того...
Как бы ему, шельмецу, приличнее на дверь указать, коли воротится?
Разумеется, много есть разных оборотов и способов. Так и так, дескать, при
моем ограниченном жалованье... Или там припугнуть его как-нибудь, что,
дескать, взяв в соображение вот то-то и то-то, принужден изъясниться...
дескать, нужно в половине платить за квартиру и стол и деньги вперед
отдавать. Гм! нет, черт возьми, нет! Это меня замарает. Оно не совсем
деликатно! Разве как-нибудь там вот этак бы сделать: взять бы да и
надоумить Петрушку, чтоб Петрушка ему насолил как-нибудь, неглижировал бы с
ним как-нибудь, сгрубил ему, да и выжить его таким образом? Стравить бы их
этак вместе... Нет, черт возьми, нет! Это опасно, да и опять, если с этакой
точки зренья смотреть - ну, да, вовсе нехорошо! Совсем нехорошо! А ну, если
он не придет? и это плохо будет? проврался я ему вчера вечером!.. Эх,
плохо, плохо! Эх, дело-то наше как плоховато! Ах, я голова, голова
окаянная! взубрить-то ты чего следует не можешь себе, резону-то вгвоздить
туда не можешь себе! Ну, как он придет и откажется? А дай-то господи, если
