что первым делом господина Голядкина было протестовать, протестовать всеми
силами, до последней возможности. Почти не помня себя и бледный как смерть,
бросился он к Андрею Филипповичу. Но Андрей Филиппович, услышав, что дело
господина Голядкина было частное дело, отказался слушать, решительно
замечая, что у него нет ни минуты свободной и для собственных надобностей.
Сухость тона и резкость отказа поразили господина Голядкина. "А вот
лучше я как-нибудь с другой стороны... вот я лучше к Антону Антоновичу". К
несчастию господина Голядкина, и Антона Антоновича не оказалось в
наличности: он тоже где-то был чем-то занят. "А ведь не без намерения
просил уволить себя от объяснений и толков! - подумал герой наш. - Вот куда
метил - старая петля! В таком случае я просто дерзну умолять его
превосходительство".
Все еще бледный и чувствуя в совершенном разброде всю свою голову,
крепко недоумевая, на что нужно решиться, присел господин Голядкин на стул.
"Гораздо было бы лучше, если б все это было лишь так только, - беспрерывно
думал он про себя. - Действительно, подобное темное дело было даже
невероятно совсем. Это, во-первых, и вздор, а во-вторых, и случиться не
может. Это, вероятно, как-нибудь там померещилось, или вышло что-нибудь
другое, а не то, что действительно было; или, верно, это я сам ходил... и
себя как-нибудь там принял совсем за другого... одним словом, это
совершенно невозможное дело".
Только что господин Голядкин решил, что это совсем невозможное дело,
как вдруг в комнату влетел господин Голядкин-младший с бумагами в обеих
руках и под мышкой. Сказав мимоходом какие-то нужные два слова Андрею
Филипповичу, перемолвив и еще кое с кем, полюбезничав кое с кем,
пофамильярничав кое с кем, господин Голядкин-младший, по-видимому не
имевший лишнего времени на бесполезную трату, собирался уже, кажется, выйти
из комнаты, но, к счастию господина Голядкина-старшего, остановился в самых
дверях и заговорил мимоходом с двумя или тремя случившимися тут же молодыми
чиновниками. Господин Голядкин-старший бросился прямо к нему. Только что
увидел господин Голядкин-младший маневр господина Голядкина-старшего,
тотчас же начал с большим беспокойством осматриваться, куда бы ему поскорей
улизнуть. Но герой наш уже держался за рукава своего вчерашнего гостя.
Чиновники, окружавшие двух титулярных советников, расступились и с
любопытством ожидали, что будет. Старый титулярный советник понимал хорошо,
что доброе мнение теперь не на его стороне, понимал хорошо, что под него
интригуют: тем более нужно было теперь поддержать себя. Минута была
решительная.
- Ну-с? - проговорил господин Голядкин-младший, довольно дерзко смотря
на господина Голядкина-старшего.
Господин Голядкин-старший едва дышал.
- Я не знаю, милостивый государь, - начал он, - каким образом вам
теперь объяснить странность вашего поведения со мною.
- Ну-с. Продолжайте-с. - Тут господин Голядкин-младший оглянулся
кругом и мигнул глазом окружавшим их чиновникам, как бы давая знать, что
вот именно сейчас и начнется комедия.
- Дерзость и бесстыдство ваших приемов, милостивый государь мой, со
мною в настоящем случае еще более вас обличают... чем все слова мои. Не
надейтесь на вашу игру: она плоховата...
- Ну, Яков Петрович, теперь скажите-ка мне, каково-то вы почивали? -
отвечал Голядкин-младший, прямо смотря в глаза господину
Голядкину-старшему.
- Вы, милостивый государь, забываетесь, - сказал совершенно
потерявшийся титулярный советник, едва слыша пол под собою, - я надеюсь,
что вы перемените тон...
- Душка мой!! - проговорил господин Голядкин-младший, скорчив довольно
неблагопристойную гримасу господину Голядкину-старшему, и вдруг, совсем
неожиданно, под видом ласкательства, ухватил его двумя пальцами за довольно
пухлую правую щеку. Герой наш вспыхнул как огонь... Только что приятель
господина Голядкина-старшего приметил, что противник его, трясясь всеми
членами, немой от исступления, красный как рак и, наконец, доведенный до
последних границ, может даже решиться на формальное нападение, то
немедленно, и самым бесстыдным образом, предупредил его в свою очередь.
Потрепав его еще раза два по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв с
ним, неподвижным и обезумевшим от бешенства, еще несколько секунд таким
образом, к немалой утехе окружающей их молодежи, господин Голядкин-младший
с возмущающим душу бесстыдством щелкнул окончательно господина
Голядкина-старшего по крутому брюшку и с самой ядовитой и далеко намекающей
улыбкой проговорил ему: "Шалишь, братец, Яков Петрович, шалишь! хитрить мы
будем с тобой, Яков Петрович, хитрить". Потом, и прежде чем герой наш успел
мало-мальски прийти в себя от последней атаки, господин Голядкин-младший
вдруг (предварительно отпустив только улыбочку окружающим их зрителям)
принял на себя вид самый занятой, самый деловой, самый форменный, опустил
глаза в землю, съежился, сжался и, быстро проговорив "по особому
поручению", лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул в соседнюю комнату.
Герой наш не верил глазам и все еще был не в состоянии опомниться...
Наконец он опомнился. Сознав в один миг, что погиб, уничтожился в
некотором смысле, что замарал себя и запачкал свою репутацию, что осмеян и
оплеван в присутствии посторонних лиц, что предательски поруган тем, кого
еще вчера считал первейшим и надежнейшим другом своим, что срезался,
наконец, на чем свет стоит, - господин Голядкин бросился в погоню за своим
неприятелем. В настоящее мгновение он уже и думать не хотел о свидетелях
своего поругания. "Это вс° в стачке друг с другом, - говорил он сам про
себя, - один за другого стоит и один другого на меня натравляет". Однако ж,
сделав десять шагов, герой наш ясно увидел, что все преследования остались
пустыми и тщетными, и потому воротился. "Не уйдешь, - думал он, - попадешь
под сюркуп1 своевременно, отольются волку овечьи слезы". С яростным
хладнокровием и с самою энергическою решимостью дошел господин Голядкин до
стула и уселся на нем. "Не уйдешь!" - сказал он опять. Теперь дело шло не о
пассивной обороне какой-нибудь: пахнуло решительным, наступательным, и кто
видел господина Голядкина в ту минуту, как он, краснея и едва сдерживая
волнение свое, кольнул пером в чернильницу и с какой яростью принялся
строчить на бумаге, тот мог уже заранее решить, что дело так не пройдет и
простым каким-нибудь бабьим образом не может окончиться. В глубине души
своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить
его. По правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то
есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего! "А самозванством
и бесстыдством, милостивый государь, в наш век не берут. Самозванство и
бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру приводит, а до петли
доводит. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством,
обманув слепой народ, да и то ненадолго". Несмотря на это последнее
обстоятельство, господин Голядкин положил ждать до тех пор, покамест маска
спадет с некоторых лиц и кое-что обнажится. Для сего нужно было, во-первых,
чтоб кончились как можно скорее часы присутствия, а до тех пор герой наш
положил не предпринимать ничего. Потом же, когда кончатся часы присутствия,
он примет меру одну. Тогда же он знает, как ему поступить, приняв эту меру,
как расположить весь план своих действий, чтоб сокрушить рог гордыни и
раздавить змею, грызущую прах в презрении бессилия. Позволить же затереть
себя, как ветошку, об которую грязные сапоги обтирают, господин Голядкин не
мог. Согласиться на это не мог он, и особенно в настоящем случае. Не будь
последнего посрамления, герой наш, может быть, и решился бы скрепить свое
сердце, может быть, он и решился бы смолчать, покориться и не протестовать
слишком упорно; поспорил бы, попретендовал бы немножко, доказал бы, что он
в своем праве, потом бы уступил немножко, потом, может быть, и еще немножко
бы уступил, потом согласился бы совсем, потом, и особенно тогда, когда
противная сторона признала бы торжественно, что он в своем праве, потом,
может быть, и помирился бы даже, даже умилился бы немножко, даже, - кто бы
мог знать, - может быть, возродилась бы новая дружба, крепкая, жаркая
дружба, еще более широкая, чем вчерашняя дружба, так что эта дружба
совершенно могла бы затмить, наконец, неприятность довольно
неблагопристойного сходства двух лиц, так, что оба титулярные советника
были бы крайне как рады и прожили бы, наконец, до ста лет и т.д. Скажем
все, наконец: господин Голядкин даже начинал немного раскаиваться, что
вступился за себя и за право свое и тут же получил за то неприятность.
"Покорись он, - думал господин Голядкин, - скажи, что пошутил, - простил бы
ему, даже более простил бы ему, только бы в этом громко признался. Но, как
ветошку, себя затирать я не дам. И не таким людям не давал я себя затирать,
тем более не позволю покуситься на это человеку развращенному. Я не
ветошка; я, сударь мой, не ветошка!" Одним словом, герой наш решился. "Сами
вы, сударь вы мой, виноваты!" Решился же он протестовать, и протестовать
всеми силами, до последней возможности. Такой уж был человек! Позволить
обидеть себя он никак не мог согласиться, а тем более дозволить себя
затереть, как ветошку, и, наконец, дозволить это совсем развращенному
человеку. Не спорим, впрочем, не спорим. Может быть, если б кто захотел,
если б уж кому, например, вот так непременно захотелось обратить в ветошку
господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы без сопротивления и
безнаказанно (господин Голядкин сам в иной раз это чувствовал), и вышла бы
ветошка, а не Голядкин, - так, подлая, грязная бы вышла ветошка, но
ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией,
ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с безответной
амбицией и с безответными чувствами и - далеко в грязных складках этой
ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами...
Часы длились невероятно долго; наконец пробило четыре. Спустя немного
все встали и вслед за начальником двинулись к себе, по домам. Господин
Голядкин вмешался в толпу; глаз его не дремал и не упускал кого нужно из
виду. Наконец наш герой увидал, что приятель его побежал к канцелярским
сторожам, раздававшим шинели, и, по подлому обыкновению своему, юлит около
них в ожидании своей. Минута была решительная. Кое-как протеснился господин
Голядкин сквозь толпу и, не желая отставать, тоже захлопотал о шинели. Но
шинель подалась сперва приятелю и другу господина Голядкина, затем что и
здесь успел он по-своему подбиться, приласкаться, нашептать и наподличать.
Накинув шинель, господин Голядкин-младший иронически взглянул на
господина Голядкина-старшего, действуя, таким образом, открыто и дерзко ему
в пику, потом, с свойственною ему наглостью, осмотрелся кругом, посеменил
окончательно, - вероятно чтоб оставить выгодное по себе впечатление, -
около чиновников, сказал словцо одному, пошептался о чем-то с другим,
почтительно полизался с третьим, адресовал улыбочку четвертому, дал руку
пятому и весело юркнул вниз по лестнице. Господин Голядкин-старший за ним
и, к неописанному своему удовольствию, таки нагнал его на последней
ступеньке и схватил за воротник его шинели. Казалось, что господин
Голядкин-младший немного оторопел и посмотрел кругом с потерянным видом.
- Как понимать мне вас? - прошептал он наконец слабым голосом
господину Голядкину.
- Милостивый государь, если вы только благородный человек, то надеюсь,
что вспомните про вчерашние дружеские наши сношения, - проговорил наш
герой.
- А, да. Ну, что ж? хорошо ли вы почивали-с?
Бешенство отняло на минуту язык у господина Голядкина-старшего.
- Я-то почивал хорошо-с... Но позвольте же и вам сказать, милостивый
мой государь, что игра ваша крайне запутана...
- Кто это говорит? Это враги мои говорят, - отвечал отрывисто тот, кто
называл себя господином Голядкиным, и вместе с словом этим неожиданно
