отвратительному развращенностию сердца - господину Голядкину. И все эти
совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за
другим, и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за
господином Голядкиным-старшим, так что некуда было убегать от совершенно
подобных, - так что дух захватывало всячески достойному сожаления господину
Голядкину от ужаса, - так что народилась, наконец, страшная бездна
совершенно подобных, - так что вся столица запрудилась наконец совершенно
подобными, и полицейский служитель, видя таковое нарушение приличия,
принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить в
случившуюся у него под боком будку... Цепенея и леденея от ужаса,
просыпался герой наш и, цепенея и леденея от ужаса, чувствовал, что и наяву
едва ли веселее проводится время... Тяжело, мучительно было... Тоска
подходила такая, как будто кто сердце выедал из груди...
Наконец господин Голядкин не мог долее вытерпеть. "Не будет же этого!"
- закричал он, с решимостью приподымаясь с постели, и вслед за этим
восклицанием совершенно очнулся.
День, повидимому, уже давно начался. В комнате было как-то не
по-обыкновенному светло; солнечные лучи густо процеживались сквозь
заиндевевшие от мороза стекла и обильно рассыпались по комнате, что немало
удивило господина Голядкина; ибо разве только в полдень заглядывало к нему
солнце своим чередом; прежде же таких исключений в течении небесного
светила, сколько по крайней мере господин Голядкин сам мог припомнить,
почти никогда не бывало. Только что успел подивиться на это герой наш, как
зажужжали за перегородкой стенные часы и, таким образом, совершенно
приготовились бить. "А, вот!" - подумал господин Голядкин и с тоскливым
ожиданием приготовился слушать... Но к совершенному и окончательному
поражению господина Голядкина, часы его понатужились и ударили всего один
раз. "Это что за история?" - вскричал наш герой, выскакивая совсем из
постели. Так, как был, не веря ушам своим, бросился он за перегородку. На
часах был действительно час. Господин Голядкин взглянул на кровать
Петрушки; но в комнате даже не пахло Петрушкой: постель его, по-видимому,
давно уже была прибрана и оставлена; сапогов его тоже нигде не было, -
несомненный признак, что Петрушки действительно не было дома. Господин
Голядкин бросился к дверям: двери заперты. "Да где же Петрушка?" -
продолжал он шепотом, весь в страшном волнении и чувствуя довольно
значительную дрожь во всех членах... Вдруг одна мысль пронеслась в голове
его... Господин Голядкин бросился к столу своему, оглядел его, обшарил
кругом, - так и есть: вчерашнего письма его к Вахрамееву не было...
Петрушки за перегородкой тоже совсем не было; на стенных часах был час, а
во вчерашнем письме Вахрамеева были введены какие-то новые пункты, весьма,
впрочем, с первого взгляда неясные пункты, но теперь совершенно
объяснившиеся. Наконец, и Петрушка - очевидно, подкупленный Петрушка! Да,
да, это так!
"Так это там-то главный узел завязывался! - вскричал господин
Голядкин, ударив себя по лбу и все более и более открывая глаза, - так это
в гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Так
это, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне на
Измайловский мост, - глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и вот
таким-то образом подкопы вела!!! Да, это так! Если только с этой стороны на
дело взглянуть, то все это и будет вот именно так! и появление мерзавца
тоже теперь вполне объясняется: это все одно к одному. Они его давно уж
держали, приготовляли и на черный день припасали. Ведь вот оно как теперь,
как оказалось-то все! Как разрешилось-то все! А ну, ничего! Еще не потеряно
время!.." Тут господин Голядкин с ужасом вспомнил, что уже второй час
пополудни. "Что, если они теперь и успели... - Стон вырвался у него из
груди...- Да нет же, врут, не успели, - посмотрим..." Кое-как он оделся,
схватил бумагу, перо и настрочил следующее послание:
"Милостивый государь мой,
Яков Петрович!
Либо вы, либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляю вам, что
странное, смешное и, вместе, невозможное желание ваше - казаться моим
близнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как к
совершенному вашему бесчестию и поражению. И потому прошу вас, ради
собственной же выгоды вашей, посторониться и дать путь людям истинно
благородным и с целями благонамеренными. В противном же случае готов
решиться даже на самые крайние меры. Кладу перо и ожидаю... Впрочем,
пребываю готовым на услуги и - на пистолеты.
Я. Голядкин".
Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил записку. Затем,
натянув шинель и надев шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру и
пустился в департамент. До департамента он дошел, но войти не решился;
действительно, было уже слишком поздно; половину третьего показывали часы
господина Голядкина. Вдруг одно, повидимому, весьма маловажное
обстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина: из-за угла
департаментского здания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаяся
фигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас же
в сени. Это был писарь Остафьев, человек весьма знакомый господину
Голядкину, человек отчасти нужный и за гривенник готовый на все. Зная
нежную струну Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за самонужнейшей
надобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на гривенники, герой
наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а потом и в сени
вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом пригласил в
сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его туда,
герой наш начал расспрашивать.
- Ну, что, мой друг, как этак там, того... ты меня понимаешь?..
- Слушаю, ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.
- Хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый друг. Ну, вот
видишь, как же, мой друг?
- Что изволите спрашивать-с? - Тут Остафьев попридержал немного рукою
свой нечаянно раскрывшийся рот.
- Я вот, видишь ли, мой друг, я, того... а ты не думай чего-нибудь...
Ну что, Андрей Филиппович здесь?..
- Здесь-с.
- И чиновники здесь?
- И чиновники тоже-с, как следует-с
- И его превосходительство тоже-с. - Тут писарь еще другой раз
попридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и странно
посмотрел на господина Голядкина. Герою нашему по крайней мере так
показалось.
- И ничего особенного такого нету, мой друг?
- Нет-с; никак нет-с.
- Этак обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этак чего-нибудь
только... а? только так, мой друг, понимаешь?
- Нет-с, еще ничего не слышно покамест. - Тут писарь опять попридержал
свой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело в
том, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева,
прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, как
будто что-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился все как-то
грубее и суше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил
теперь в интересы господина Голядкина. "Он отчасти в своем праве, - подумал
господин Голядкин, - ведь что ж я ему? Он, может быть, уже и получил с
другой стороны, а потому и отлучился по самонужнейшей-то. А вот я ему и
того.." Господин Голядкин понял, что время гривенников наступило.
- Вот тебе, милый друг...
- Чувствительно благодарен вашему благородию.
- Еще более дам.
- Слушаю, ваше благородие.
- Теперь, сейчас еще более дам и, когда дело кончится, еще столько же
дам. Понимаешь?
Писарь молчал, стоял в струнку и неподвижно смотрел на господина
Голядкина.
- Ну, теперь говори: про меня ничего не слышно?..
- Кажется, что еще, покамест... того-с... ничего нет покамест-с. -
Остафьев отвечал с расстановкой, тоже, как и господин Голядкин, наблюдая
немного таинственный вид, подергивая немного бровями, смотря в землю,
стараясь попасть в надлежащий тон и, одним словом, всеми силами стараясь
наработать обещанное, потому что данное он уже считал за собою и
окончательно приобретенным.
- И неизвестно ничего?
- Покамест еще нет-с.
- А послушай... того... оно, может быть, будет известно-с?
- Потом, разумеется, может быть, будет известно-с.
"Плохо!" - подумал герой наш.
- Послушай, вот тебе еще, милый мой.
- Чувствительно благодарен вашему благородию.
- Вахрамеев был вчера здесь?..
- Были-с.
- А другого кого-нибудь не было ли?.. Припомни-ка, братец?
Писарь порылся с минутку в своих воспоминаниях и надлежащего ничего не
припомнил.
- Нет-с, никого другого не было-с.
- Гм! - Последовало молчание.
- Послушай, братец вот тебе еще; говори все, всю подноготную.
- Слушаю-с. - Остафьев стоял теперь точно шелковый: того надобно было
господину Голядкину.
- Объясни мне, братец, теперь, на какой он ноге?
- Ничего-с, хорошо-с, - отвечал писарь, во все глаза смотря на
господина Голядкина.
- То есть как хорошо?
- То есть так-с. - Тут Остафьев значительно подернул бровями. Впрочем,
он решительно становился в тупик и не знал, что ему еще говорить. "Плохо!"
- подумал господин Голядкин.
- Нет ли у них дальнейшего чего-нибудь с Вахрамеевым-то?
- Да и все, как и прежде-с.
- Подумай-ка.
- Есть, говорят-с.
- А ну, что же такое?
Остафьев попридержал рукою свой рот.
- Письма оттудова нет ли ко мне?
- А сегодня сторож Михеев ходил к Вахрамееву на квартиру, туда-с, к
немке ихней-с, так вот я пойду и спрошу, если надобно.
- Сделай одолжение, братец, ради создателя!.. Я только так... Ты,
брат, не думай чего-нибудь, а я только так. Да расспроси, братец, разузнай,
не приготовляется ли что-нибудь там на мой счет. Он-то как действует? вот
мне что нужно; вот это ты и узнай, милый друг, а я тебя потом и
поблагодарю, милый друг...
- Слушаю-с, ваше благородие, а на вашем месте Иван Семеныч сели
сегодня-с.
- Иван Семеныч? А! да! неужели?
- Андрей Филиппович указали им сесть-с...
- Неужели? по какому же случаю? Разузнай это, братец, ради создателя,
разузнай это, братец; разузнай это все - а я тебя поблагодарю, милый мой;
вот что мне нужно... А ты не думай чего-нибудь, братец...
- Слушаю-с, слушаю-с, тотчас сойду сюда-с. Да вы, ваше благородие,
разве не войдете сегодня?
- Нет, мой друг; я только так, я ведь так только, я посмотреть только
пришел, милый друг, а потом я тебя и поблагодарю, милый мой.
- Слушаю-с. - Писарь быстро и усердно побежал вверх по лестнице, а
господин Голядкин остался один.
"Плохо, - подумал он. - Эх, плохо, плохо! Эх, дельце-то наше... как
теперь плоховато! Что бы это значило все? что именно значили некоторые
намеки этого пьяницы, например, и чья это штука? А! я теперь знаю, чья это
штука. Это вот какая штука. Они, верно, узнали, да и посадили... Впрочем,
что ж, - посадили? это Андрей Филиппович его посадил, Ивана-то Семеновича;
да, впрочем, зачем же он его посадил и с какою именно целью посадил?
Вероятно, узнали... Это Вахрамеев работает, то есть не Вахрамеев, он глуп,
как простое осиновое бревно, Вахрамеев-то; а это они все за него работают,
да и шельмеца-то за тем же самым сюда натравили; а немка нажаловалась,
одноглазая! Я всегда подозревал, что вся эта интрига неспроста и что во
всей этой бабьей, старушьей сплетне непременно есть что-нибудь; то же самое
я и Крестьяну Ивановичу говорил, что, дескать, поклялись зарезать, в
нравственном смысле говоря, человека да и ухватились за Каролину Ивановну.
Нет, тут мастера работают, видно! Тут, сударь мой, работает мастерская
рука, а не Вахрамеев. Уже сказано, что глуп Вахрамеев, а это... я знаю
