вспышки тревоги, что я могу быть подвергнута таким же суровым ограничениям,
как девочка Итикотери в дни своих первых месячных.
Всего неделю назад Шотоми, одна из дочерей вождя, вышла из
трехнедельного заточения. Ее мать, узнав, что у Шотоми начались первые
месячные, соорудила в углу хижины чуланчик из палок, лиан и пальмовых
листьев.
Открытым оставался лишь узенький проход, едва позволявший матери дважды
в день войти внутрь, чтобы поддержать чуть теплившийся огонек (которому
никогда не давали погаснуть) и убрать валявшиеся на земле грязные банановые
листья. Мужчины, боясь умереть в молодом возрасте или заболеть, даже не
смотрели в этот угол хижины.
Первые три дня менструации Шотоми получала только воду и спала на
земляном полу. Впоследствии ей давали три небольших банана в день и
разрешили спать в маленьком лубяном гамаке, висевшем в том же чуланчике. Во
время заточения ей нельзя было ни разговаривать, ни плакать.
Из-за пальмовой загородки доносилось лишь тихое царапанье, когда Шотоми
почесывалась палочкой, потому что касаться своего тела ей тоже не
полагалось.
К концу третьей недели мать Шотоми разобрала чуланчик, связала
пальмовые листья в тугой сверток и попросила кого-то из подружек Шотоми
отнести его подальше в лес. Шотоми не шевелилась, словно загородка была еще
на своем месте. С опущенными глазами она, согнувшись, сидела на земле. Ее
чуть сутулые плечи были такими хрупкими, что, по-моему, стоило схватить их,
и косточки сломались бы со звонким хрустом. Больше, чем когда-либо, она
походила на перепуганного ребенка, грязного и худого.
-- Не поднимай от земли глаз, -- сказала мать, помогая двенадцатиили
тринадцатилетней девочке встать на ноги. Обняв за талию, она подвела Шотоми
к очагу. -- Не вздумай смотреть ни на кого из мужчин на поляне, -- увещевала
она девочку, -- если не хочешь, чтобы у них дрожали ноги, когда им придется
лазать по деревьям.
Согрели воду. Ритими любовно обмыла сводную сестру с головы до ног,
потом натерла ее тело пастой оното, пока оно не загорелось сплошной
краснотой. В огонь подбросили свежих банановых листьев, и Ритими обвела
девочку вокруг очага. Только после того, как кожа Шотоми запахла одними лишь
горелыми листьями, ей разрешили поднять на нас глаза и заговорить.
Закусив нижнюю губу, она медленно подняла голову.
-- Мама, я не хочу уходить из хижины отца, -- сказала она наконец и
расплакалась.
-- Ого-о, глупенькая девочка, -- воскликнула ее мать, беря лицо Шотоми
в ладони. Вытирая ей слезы, мать напомнила, как девочке повезло, что она
станет женой Матуве, младшего сына Хайямы, и что, к счастью, ее братья будут
рядом и вступятся, если тот будет плохо с ней обращаться. В темных глазах
матери блестели слезы. -- Вот мне было отчего входить в это шабоно с тяжелым
сердцем. Я ведь разлучилась с матерью и братьями. Вступаться за меня было
некому.
Тутеми обняла эту совсем еще юную девушку. -- Посмотри на меня. Я тоже
пришла издалека, а теперь я счастлива. Скоро у меня будет ребенок.
--А я не хочу ребенка, -- рыдала Шотоми. -- Я хочу только мою
обезьянку.
Чисто автоматически я сняла обезьянку с банановой грозди, где та
сидела, и отдала ее Шотоми. Женщины рассмеялись. -- Если ты станешь
обращаться с мужем как надо, он у тебя и будет, как обезьянка, -- хохоча,
сказала одна из них.
-- Не говорите девочке таких вещей, -- упрекнула их старая Хайяма и с
улыбкой повернулась к Шотоми: -- Мой сын хороший человек,-- утешила она
девочку. -- Тебе нечего будет бояться. -- И Хайяма стала расточать похвалы
своему сыну, особо подчеркивая достоинства Матуве как охотника и добытчика.
В день свадьбы Шотоми тихо плакала. Хайяма придвинулась к ней поближе.
-- Не надо больше плакать.
Мы тебя украсим. Ты сегодня будешь такой красавицей, что все рты
разинут от восхищения. -- Она взяла Шотоми за руку и жестом позвала
остальных женщин последовать за ними в лес через боковой выход.
Сев на пенек, Шотоми вытерла слезы тыльной стороной ладони. Она
взглянула Хайяме в лицо, и на губах ее появилась лукавая улыбка, после чего
она с готовностью позволила женщинам хлопотать над собой. Ей коротко
обрезали волосы и выбрили тонзуру. В мочки ушей были вдеты пучки пышных
белых перьев. Они резко контрастировали с ее черными волосами, придавая
неземную красоту тонкому лицу. Дырочки в уголках рта и нижней губе были
украшены красными перьями попугая. В перегородку между ноздрями Ритими
вставила очень тоненькую, почти белую отполированную палочку.
-- Какая же ты красавица! -- воскликнули мы, когда Шотоми поднялась
перед нами во весь рост.
-- Мама, я готова идти, -- торжественно сказала она.
Ее темные раскосые глаза блестели, кожа, казалось, горела от пасты
оното. Она коротко улыбнулась, показав крепкие, ровные белые зубы, и
направилась обратно в шабоно. И всего на мгновение, перед самым выходом на
поляну в глазах ее, устремленных на мать, промелькнула немая мольба.
С высоко поднятой головой, ни на кого не глядя, Шотоми медленно обошла
деревенскую площадь, выказывая полное безразличие к восхищенным словам и
взглядам мужчин. Она вошла в хижину отца и села перед корытом, полным
бананового пюре. Первым она угостила супом Арасуве, потом своих дядьев,
братьев и, наконец, всех мужчин шабоно. Угостив женщин, она отправилась в
хижину Хайямы, села в гамак и принялась есть дичь, приготовленную мужем,
которому была обещана еще до своего появления на свет.
Мои воспоминания были прерваны словами Тутеми: -- Ты будешь есть бананы
здесь или у Хайямы? -- Лучше там, -- ответила я, улыбнувшись бабке Ритими,
уже поджидавшей меня в соседней хижине.
Когда я вошла, меня встретила улыбкой Шотоми. Она очень изменилась. И
дело вовсе не в том, что она прибавила в весе, выйдя из заточения. Скорее
стало взрослым ее поведение, ее брошенный на меня взгляд, то, как она
угощала меня бананами. И я подумала, не связано ли это с тем, что девочки, в
отличие от мальчиков, детство которых далеко заходит в отрочество, уже с
шести-восьми лет привлекаются матерями к выполнению домашних работ -- сбору
топлива для очагов, прополке огородов, присмотру за младшими детьми. К тому
времени, как мальчик начинает считаться взрослым, девочка того же возраста
нередко уже замужем и имеет одного двух детей.
После еды мы с Тутеми и Шотоми несколько часов проработали на огородах,
а потом, освежившись купанием в реке, вернулись в шабоно. На площади тесной
кучкой сидело несколько мужчин с раскрашенными черной краской лицами и
телами. Кое-кто сдирал кору с толстых веток.
-- Кто эти люди? -- спросила я.
-- Ты их разве не узнаешь? -- рассмеялась Тутеми. -- Это же Ирамамове и
мужчины, которые уходили с ним вчера в лес.
-- А почему они такие черные? -- Ирамамове!-- крикнула Тутеми. -- Белая
Девушка хочет знать, почему у вас черные лица? -- спросила она и убежала в
хижину.
-- Хорошо, что ты убегаешь, -- сказал, поднимаясь, Ирамамове. --
Ребенок в твоем чреве мог бы добавить воды в мамукори. и ослабить его. -- И
он, нахмурившись, повернулся к нам с Шотоми. Не дав ему ничего сказать,
Шотоми втащила меня за руку в хижину Этевы.
То и дело прыская от смеха, Шотоми пояснила, что никому, кто побывал в
этот день в воде, не полагается даже подходить к мужчинам, занятым
приготовлением кураре.
Считалось, что вода ослабляет яд. -- Если мамукори не подействует как
надо, он обвинит в этом тебя.
-- А я так хотела посмотреть, как они будут готовить мамукори, --
разочарованно протянула я.
-- Очень надо смотреть на такое! -- сказала, садясь, Ритими. -- Я тебе
и так расскажу, что они будут делать. -- Она зевнула, потянулась, собрала в
кучку банановые листья, на которых спала, и постелила на земле свежие. --
Мужчины раскрашены в черное, потому что мамукори годится не только для
охоты, но и для войны, -- сказала Ритими, приглашая меня сесть рядом.
Очистив банан, она с полным ртом рассказала, как мужчины кипятят лиану
мамукори, пока та не превратится в темное варево. Потом для густоты
добавляется высушенная лиана ашукамаки.
Когда смесь в достаточной степени уваривается, ею можно смазывать
наконечники стрел.
Махнув на все рукой, я стала помогать Тутеми готовить табачные листья
для просушки. Следуя ее подробным наставлениям, я разрывала каждый лист
вдоль жилки снизу вверх, так что он слегка закручивался, а потом целыми
связками подвешивала их к стропилам. С того места, где я сидела, мне не было
видно, что происходит перед хижиной Ирамамове. Вокруг работающих мужчин
столпились ребятишки в надежде, что их попросят помочь. Нечего и удивляться,
что никто из детей не купался сегодня в реке.
-- Принеси-ка воды из ручья, -- велел Ирамамове малышу Сисиве. -- Да
смотри не замочи ноги. Ступай по стволам, корням или камням. Если
промокнешь, придется мне послать кого-нибудь другого.
День уже клонился к вечеру, когда Ирамамове заканчивал смешивание и
уваривание кураре. -- Вот теперь мамукори набирает силу. Я чувствую, как у
меня засыпают руки. -- Монотонным голосом он медленно запел заклинания духам
яда, продолжая помешивать кураре.
На другой день, незадолго до полудня Ирамамове влетел в шабоно. -- От
мамукори никакого проку! Я подстрелил обезьяну, а она не умерла. Она убежала
с торчащей в лапе бесполезной стрелой. -- Ирамамове носился от хижины к
хижине, ругая мужчин, помогавших ему готовить кураре. -- Говорил же я вам,
что нельзя было спать с женщинами. А теперь мамукори не действует. Если бы
на нас сейчас напали враги, вы не смогли бы даже защитить своих женщин. Вы
думаете, что вы храбрые воины. А толку от вас не больше, чем от ваших стрел.
Корзины вам таскать, а не оружие! На мгновение, когда Ирамамове уселся на
землю посреди деревенской площади, мне показалось, что он заплачет. -- Я сам
буду готовить яд. А вы все бестолочь, -- бубнил он до тех пор, пока злость
не выкипела и сам он совершенно не выдохся.
Несколько дней спустя на заре, незадолго до того, как изжарилась
обезьяна, подстреленная стрелой со свежим ядом, в шабоно явился пришелец с
большим свертком. Его волосы были еще мокрые после купания в реке; лицо и
тело броско раскрашены пастой оното. Положив сверток, лук и стрелы на землю,
он несколько минут молча постоял в центре деревенской площади и лишь после
этого подошел к хижине Арасуве.
-- Я пришел пригласить вас на праздник моего народа, -- громко и
нараспев произнес пришелец. -- Вождь Мокототери прислал меня сказать вам,
что у нас поспело много бананов.
Не вылезая из гамака, Арасуве сказал посланцу, что не может пойти на
праздник. -- Я не могу бросить свои огороды. Я посадил новые саженцы
бананов, за ними нужен уход. -- Арасуве обвел рукой хижину: -- Смотри,
сколько плодов висит на стропилах. Я не хочу, чтобы они пропали.
Пришелец подошел к нашей хижине и обратился к Этеве: -- Твой тесть не
хочет к нам идти. Надеюсь, ты сможешь прийти в гости к моему народу, который
прислал меня с приглашением.
Этева от радости хлопнул себя по бедрам. -- Да, я приду. Мне не жаль
оставлять свои бананы. Я разрешу их съесть остальным.
По мере того, как пришелец переходил от хижины к хижине, приглашая
Итикотери в свою деревню, его темные живые глаза все больше светились
радостью. Его пригласили передохнуть в хижине старого Камосиве, угостили
