тело, на мгновение замершее в воде. Я почувствовала, как лук резко ослабел;
стрела легко ушла в цель. Я отчетливо услышала ее жесткий удар о воду и
увидела кровавый след. С восторженными криками женщины достали из воды
подстреленную рыбу. Она была не больше средней форели. Я вернула оружие
мальчику, глазевшему на меня с восхищенным удивлением.
Я оглянулась на старого Камосиве, но того и след простыл.
-- Я сделаю тебе маленький лук, -- сказал Арасуве, -- и тонкие стрелы
специально для рыбной ловли.
Вокруг меня столпились мужчины и женщины. -- Ты в самом деле
подстрелила рыбу? -- спросил кто-то из мужчин. Попробуй еще раз. Я не видел.
-- Подстрелила, подстрелила, -- заверила его жена Арасуве, показывая
добычу.
-- Ахахахаха, -- воскликнул мужчина.
-- Где ты научилась стрелять из лука? -- спросил Арасуве.
Я, как могла, постаралась объяснить, что такое школа.
Видя недоумевающие глаза Арасуве, я пожалела, что не сказала, что этому
меня научил отец. Попытка что-либо объяснить более чем в нескольких фразах,
бывало, оказывалась безрезультатной не только для меня, но и для моих
слушателей. И далеко не всегда причина крылась в незнании нужных слов.
Трудность была скорее в том, что некоторых слов в их языке просто не
существовало. Чем больше я говорила, тем растеряннее становилось лицо
Арасуве.
Хмурясь в недоумении, он потребовал, чтобы я еще раз объяснила, откуда
знаю, как управляться с луком и стрелами. Я пожалела, что Милагрос ушел в
гости в другую деревню.
-- Я знаю, что среди белых есть меткие стрелки из ружья, -- сказал
Арасуве. -- Но я никогда не видел, чтобы белый хорошо стрелял из лука.
Я сочла за благо принизить значение моего меткого выстрела,
предположив, что это была чистая случайность, тем более, что так оно и было.
Арасуве, однако, упорно настаивал, что я умею пользоваться индейским
оружием. Даже Камосиве заметил, как я держу лук, громко заявил он.
Думаю, мне все же как-то удалось растолковать им, что такое школа,
потому что они стали расспрашивать, чему еще меня там учили. Мои слова о
том, что выводить узоры, которыми я разукрашиваю свой блокнот, меня тоже
научили в школе, мужчины встретили оглушительным хохотом. -- Плохо тебя
учили, -- убежденно сказал Арасуве. -- Твои узоры никуда не годятся.
-- А ты знаешь, как делать мачете? -- спросил какойто мужчина.
-- Для этого нужны сотни людей, -- ответила я. -- Мачете делают на
заводе. -- Чем усерднее я старалась им объяснить, тем более косноязычной
становилась. -- Мачете делают только мужчины, -- наконец заявила я,
довольная тем, что нашла понятное им объяснение.
-- А чему ты еще научилась? -- спросил Арасуве.
Я пожалела, что у меня с собой нет какого-нибудь прибора, скажем,
магнитофона или карманного фонаря, или чего-то в этом роде, чтобы произвести
на них впечатление. И тут я вспомнила о том, что несколько лет занималась
гимнастикой. -- Я умею высоко прыгать, -- выпалила я. Расчистив на песчаном
берегу квадратную площадку, я расставила по ее углам корзины с рыбой. --
Пусть сюда никто не заходит. -- Встав в центре моей арены, я обвела глазами
окружавшие меня любопытные лица. После нескольких упражнений на гибкость они
взорвались одобрительными криками. Хотя песок не пружинил так, как ковер для
вольных упражнений, я утешила себя тем, что хотя бы не покалечусь, если
ошибусь при приземлении.
Я сделала пару стоек на руках, перевороты боком вперед и назад и
наконец сальто вперед и назад. Моему приземлению было далеко до изящества
опытного гимнаста, но меня вознаградили восторженные лица зрителей.
-- Каким странным тебя учили вещам, -- сказал Арасуве.
-- Сделай-ка еще раз.
-- Такое можно делать только один раз. -- Я села на песок перевести
дух. Такого представления я не смогла бы повторить, даже если бы очень
захотела.
Мужчины и женщины подошли поближе, не сводя с меня внимательных глаз.
-- А что ты еще умеешь? -- спросил кто-то.
Я на секунду растерялась; я-то думала, что сделала вполне достаточно.
Чуть поразмыслив, я заявила: -- Я умею сидеть на голове.
Их тела затряслись от смеха, пока по щекам не покатились слезы. --
Сидеть на голове, -- все твердили они между новыми приступами хохота.
Поставив предплечья на землю, я уперлась лбом в сплетенные пальцами
ладони и медленно подняла тело вверх.
Убедившись, что держу равновесие, я скрестила поднятые ноги. Смех
умолк. Арасуве лег ничком на землю, приблизив ко мне лицо. Улыбка собрала
морщинки вокруг его глаз. -- Белая Девушка, я не знаю, что о тебе думать,
зато я знаю, что если пойду с тобой по лесу, обезьяны замрут на месте, чтобы
посмотреть на тебя. И пока они будут так сидеть, я настреляю их целую кучу.
-- Он тронул мое лицо большой мозолистой ладонью. -- А теперь садись-ка
обратно на задок. Лицо у тебя красное, словно разрисованное пастой оното.
Как бы у тебя глаза не вылезли на лоб.
Когда мы вернулись в шабоно, Тутеми положила передо мной на землю рыбу,
запеченную в листьях пишаанси. Рыба была моей любимой едой. Ко всеобщему
удивлению, я предпочитала ее мясу броненосца, пекари или обезьяны.
Листья пишаанси и соленый раствор из золы дерева курори придавали рыбе
приятный пряный привкус.
-- Твой отец хотел, чтобы ты научилась стрелять из лука? -- спросил
Арасуве, подсев ко мне. И не дав мне ответить, продолжил: -- Может, он хотел
мальчика, когда родилась ты? -- Вряд ли. Он был очень рад, когда я родилась.
К тому времени у него уже было двое сыновей.
Арасуве раскрыл свой сверток и неторопливо подвинул рыбу к середине
листа, словно глубоко размышлял над загадкой, которой не находил объяснения.
Он жестом предложил мне угоститься из его порции. Тремя пальцами я отщипнула
порядочный кусок рыбы и отправила в рот. Как того требовали правила хорошего
тона, я слизала сок" потекший у меня по руке, а наткнувшись на косточку,
выплюнула ее на землю, оставив все мясо во рту.
-- Зачем ты научилась стрелять из лука? -- требовательно спросил
Арасуве.
И я, не задумываясь, ответила: -- Может быть, во мне что-то знало, что
однажды я приду сюда.
-- Тогда тебе надо бы знать, что девушки не стреляют из лука. -- И
коротко усмехнувшись, он принялся за еду.
Глава 10
Тихое лопотание дождя и голоса поющих у хижины мужчин пробудили меня от
послеполуденной дремоты.
Тени стали длиннее, а ветер играл в верхушках склонившихся над хижинами
пальм. Как-то разом хижины наполнились звуками и образами. Повсюду
растапливались очаги. Вскоре все пропахло дымом, сыростью, стряпней и
мокрыми собаками. Мужчины пели под дождем, не чувствуя капель, стучащих по
их спинам, по похожим на маски лицам. Их остекленевшие от эпены глаза,
широко раскрытые навстречу лесным духам, неотрывно глядели на далекие
облака.
Я вышла под дождь и направилась к реке. Барабанная дробь тяжелых капель
по листьям сейбы разбудила крошечных лягушек в высокой траве вдоль берега. Я
села у края воды. Не думая о времени, я смотрела, как расходятся по речной
глади круги от дождевых капель, как проплывают мимо розовые цветы, словно
сны, где-то канувшие в забвение. Небо потемнело; очертания облаков
сливались, становясь все более размытыми. Деревья превратились в безликую
массу. Листья утратили свои характерные формы и стали неотличимыми от
вечернего неба.
За спиной у меня послышался тихий скулящий звук; я обернулась, но
увидела лишь чуть заметный отблеск дождя на листве. Охваченная необъяснимой
тревогой, я стала подниматься по тропе в шабоно. По ночам вся моя
уверенность улетучивалась; я лишь ощущала присутствие реки и леса, но
никогда их не понимала. Поскользнувшись на раскисшей тропе, я больно
ударилась пальцем о торчащий корень и снова услышала тихий скулеж. Он
напомнил мне исполненный боли плач охотничьего пса Ирамамове, которого
разъяренный хозяин подстрелил отравленной стрелой за то, что тот не вовремя
залаял. Раненый пес вернулся в деревню, спрятался за деревянным частоколом и
скулил там несколько часов, пока Арасуве не прекратил его мучений второй
стрелой.
Я тихонько позвала. Плач прекратился, и я явственно услышала
болезненный стон. Может быть, это правда, что существуют лесные духи,
подумала я, поднимаясь во весь рост. Итикотери утверждают, что есть
существа, преступившие тонкую грань, которая отделяет животное от человека.
Эти существа зовут по ночам индейцев, заманивая их в смертельные ловушки. Я
с трудом подавила крик, -- во мраке мне привиделся смутный образ, какая-то
полускрытая фигура, шевелящаяся в лесной чаще в каком-нибудь шаге от меня. Я
снова присела, сама пытаясь спрятаться, и услышала еле уловимое дыхание с
хриплыми всхлипами.
В голове у меня мигом пронеслись истории о мести и кровавых набегах, о
которых мужчины так любят рассказывать по вечерам. Особенно мне запомнилась
история брата Анхелики, старого шамана Пуривариве, который был вроде бы
убит, и все же не умер.
-- Стрела сначала попала ему в живот, туда, где прячется смерть, --
рассказывал однажды вечером Арасуве.
-- Но он не лег в свой гамак, а остался стоять в центре деревенской
поляны, опираясь о лук. Он шатался, но не падал.
-- Нападавшие словно к месту приросли, не решаясь выпустить еще одну
стелу в старика, заклинавшего духов.
Со стрелой, торчащей в месте, где гнездится смерть, он скрылся в лесу.
Его не было много дней и ночей. Он жил в сумраке лесов без еды и питья. Он
пел заклинания хекурам зверей и деревьев, существам, безобидным при ясном
свете дня, но в ночном мраке наводящим ужас на тех, кто не умеет ими
повелевать. Из своего укрытия старый шапори заманил врагов и одного за
другим перебил волшебными стрелами.
Я опять услышала хрипящие всхлипы и поползла, старательно избегая
колючек. Наткнувшись на чью-то руку, я охнула от ужаса; ее пальцы крепко
сжимали сломанный лук. Я не узнавала распростертое тело, пока не коснулась
покрытого шрамами лица Камосиве. -- Дедуля, -- окликнула я, опасаясь, что он
уже умер.
Он повернулся на бок и подогнул ноги, как ребенок, ищущий тепла и
покоя. Беспомощно взглянув, он попытался сосредоточить на мне взгляд своего
единственного глубоко запавшего глаза. Он словно возвращался из страшного
далека, из иного мира. Опираясь о сломанный лук, он попытался встать на
ноги, однако вцепившись в мою руку, с истошным криком рухнул на землю.
Удержать его я не смогла. Я встряхнула его, но он даже не шевельнулся.
Я пощупала пульс, чтобы убедиться, что он еще жив.
Камосиве открыл глаз; в его взгляде была немая мольба.
Расширенный зрачок не отражал света; словно глубокий мрачный туннель,
он, казалось, вытягивал все силы из моего тела. Опасаясь сделать что-нибудь
не так, я тихо, как с ребенком, заговорила с ним по-испански в надежде, что
он закроет свой жуткий глаз и уснет.
Подхватив под мышки, я поволокла его к шабоно. Хотя в нем были лишь
кожа да кости, его тело, казалось, весило целую тонну. Спустя несколько
минут я была вынуждена сесть и передохнуть, не зная, жив он или мертв. Губы
его задрожали, и он выплюнул табачную жвачку. Темная слюна тонкой струйкой
потекла у меня по ноге. Его глаз налился слезами. Я воткнула жвачку ему в
рот, но он ее не принял. Тогда я взяла его ладони и стала тереть о свое
тело, чтобы передать ему немного тепла. Он попытался что-то сказать, но я
