печали.
Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:--А теперь ты спой
нам что-нибудь.
-- Но я никаких песен не знаю, -- сказала я, не в силах подавить
смешок.
-- Должна же ты знать хоть какие-нибудь, -- настаивал вождь. -- Мне
рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.
Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало
того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем
не менее профессор Ханс -- он требовал, чтобы мы его так называли -- не
остался безучастным к моему страстному желанию петь.
Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в
последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас
религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а
учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов. Этих песен я не забыла.
Окинув взглядом исполненные ожидания лица окружающих, я подошла ближе к
огню, прокашлялась и запела, не обращая внимания на то, что безбожно
перевираю мелодию. В какой-то момент я почувствовала, что очень точно
воспроизвожу ту страстную манеру, с какой профессор Ханс распевал эти танго.
Я прижала руки к груди и закрыла глаза, словно захваченная трагической
тоской каждой строчки.
Мои слушатели были потрясены. Мокототери и Итикотери вышли из хижин,
чтобы лучше видеть каждый мой жест.
Вождь долгое время смотрел на меня и наконец сказал: -- Наши женщины не
смогут научиться петь в такой странной манере.
Потом стали петь мужчины. Каждый певец выходил на середину поляны и
стоял там, обеими руками опираясь о лук. Иногда исполнителя сопровождал
друг, и тогда певец опирался рукой о плечо товарища. Особым успехом в тот
вечер пользовалась песня, спетая юношей Мокототери.
. Когда обезьяна прыгает с дерева на дерево, Я выпускаю в нее стрелу.
А вниз летят лишь зеленые листья.
Кружась, они ложатся у моих ног.
Мужчины Итикотери не ложились спать в свои гамаки, а беседовали и пели
с хозяевами всю ночь. Мы с женщинами и детьми спали в пустых хижинах у
главного входа шабоно.
Утром я досыта наелась ананасов и плодов папайи, которые принесла мне с
отцовских огородов девушка Мокототери. Мы с Ритими обнаружили их еще раньше,
когда ходили в кусты. Она посоветовала мне не просить этих плодов -- не
потому что так не принято, а потому, что они еще не созрели. Меня, однако,
вполне устраивал их кисловатый вкус, несмотря даже на легкую боль в животе.
Многие месяцы я не ела привычных фруктов. Бананы и пальмовые плоды были для
меня все равно что овощи. .
-- У тебя был очень противный голос, когда ты пела, -- сказал, подсев
ко мне, молодой мужчина. -- Ого-о, песни твоей я не понял, но она, должно
быть, ужасная.
Онемев, я свирепо на него уставилась. Я не знала, то ли мне смеяться,
то ли обругать его в ответ.
Обняв меня руками за шею, Ритими расхохоталась, посмотрела искоса и
прошептала на ухо: -- Когда ты пела, я подумала, что от обезьяньего мяса у
тебя разболелся живот.
Усевшись на корточки в том же месте поляны, что и вчера вечером,
мужчины Итикотери и Мокототери продолжили беседу в той же официальной,
освященной ритуалом манере, которая полагалась для вайямоу. Меновая торговля
была долгим и сложным делом, во время которого равное значение придавалось
как предметам торговли, так и обмену информацией и сплетнями.
Ближе к полудню кое-кто из женщин Мокототери принялся ругать мужей за
приобретенные предметы, заявляя, что мачете, алюминиевые котелки и хлопковые
гамаки нужны им самим. -- Отравленные наконечники для стрел! -- сердито
кричала какая-то женщина. -- Ты и сам мог бы их сделать, если бы не был
таким лентяем! -- Но мужчины продолжали торговаться, не обращая ни малейшего
внимания на упреки женщин.
Глава 13
После полудня мы покинули деревню Мокототери с корзинами, полными
привычных бананов, пальмовых плодов и мяса, врученного хозяевами гостям на
дорогу.
Незадолго до темноты нас догнали трое мужчин Мокототери. Один из них,
подняв лук, заговорил: -- Наш вождь хочет, чтобы Белая Девушка осталась у
нас. --И он уставился на меня, глядя вдоль древка нацеленной стрелы.
-- Только трус целится стрелой в женщину, -- сказал Ирамамове,
становясь впереди меня. -- Что же ты не стреляешь, ты, бестолковый
Мокототери? -- Мы пришли не сражаться, -- ответил мужчина, воз вращая лук со
стрелой в исходное положение. -- Мы давно могли бы устроить на вас засаду.
Мы хотим только напугать Белую Девушку, чтобы она пошла с нами.
-- Она не может остаться у вас, -- сказал Ирамамове. -- Милагрос привел
ее в наше шабоно. Если бы он хотел, чтобы она оставалась у вас, он и привел
бы ее к вам в деревню.
-- Мы хотим, чтобы она пошла с нами, -- настаивал мужчина. -- Мы
приведем ее обратно еще до начала дождей.
-- Если ты меня разозлишь, я убью тебя на месте. -- Ирамамове ударил
себя в грудь. -- Запомни, трусливый Мокототери, что я свирепый воин. Хекуры
у меня в груди подчиняются любому моему приказу даже без эпены. Ирамамове
подошел к троице поближе. -- Вы разве не знаете, что Белая Девушка
принадлежит Итикотери? -- Почему ты ее сам не спросишь, где она хочет жить?
-- сказал мужчина. -- Ей понравился наш народ. Может, она хочет жить с нами.
Ирамамове разразился раскатистым смехом, по которому нельзя было
судить, веселится он или разъярен. Внезапно он оборвал смех. -- Белой
Девушке не нравится внешность Мокототери. Она сказала, что все вы похожи на
обезьян. -- Ирамамове обернулся ко мне. В глазах его было такое просящее
выражение, что я чуть не захихикала.
При виде недоуменных лиц троих Мокототери, мне стало немного совестно.
На минуту у меня появилось искушение опровергнуть слова Ирамамове. Но я не
могла не считаться с его гневом и не забывала встревоженности Арасуве по
поводу моего похода на праздник. Скрестив руки на груди, я вздернула
подбородок и, ни на кого не глядя, заявила: -- Я. не хочу идти к вам в
деревню. Я не хочу есть и спать с обезьянами.
Итикотери разразились громким насмешливым хохотом. Трое мужчин резко
развернулись и скрылись на тропе, уводящей в заросли.
Мы сделали привал на расчищенном участке леса в небольшом отдалении от
реки, где еще сохранились остатки временных жилищ. Накрывать их новыми
листьями не стали, поскольку старый Камосиве заверил нас, что ночью дождя не
будет.
Ирамамове ничего не ел и сидел у огня в мрачной задумчивости. Весь он
был напряжен, словно каждую минуту ожидал появления той же троицы.
-- Есть опасность, что Мокототери могут вернуться? -- спросила я.
Прежде чем ответить, Ирамамове довольно долго молчал. -- Они трусливы.
Они знают, что мои стрелы пригвоздят их на месте. -- Плотно сжав губы, он
упорно смотрел в землю. -- Я думаю, как нам лучше возвращаться в наше
шабоно.
-- Нам надо разделиться, -- предложил старый Камосиве, не сводя с меня
единственного глаза. -- Этой ночью луны не будет; Мокототери не вернутся. А
завтра они, может быть, снова потребуют Белую Девушку. Тогда мы им сможем
сказать, что они ее так напугали, что она попросила отвести ее обратно в
миссию.
-- Ты отсылаешь ее обратно? -- полный тревоги голос Ритими повис в
темноте.
-- Нет, -- живо ответил старик. Седая щетина на подбородке,
единственный, не упускавший ни малейшей мелочи глаз и тщедушное сморщенное
тело придавали ему сходство с плутоватым эльфом. -- Этева должен будет
вернуться в шабоно вместе с Ритими и Белой Девушкой через горы. Путь
неблизкий, зато за ними не будут тащиться дети и старики. До деревни они
дойдут всего на день-два позже нас. Это хороший путь, по нему редко ходят.
-- Старый Камосиве поднялся и втянул в себя воздух. -- Завтра будет дождь.
Сделаешь на ночь укрытие, -- сказал он Этеве, потом сел на корточки,
улыбаясь и не сводя с меня своего запавшего глаза. -- Ты не боишься
возвращаться в шабоно через горы? Усмехнувшись, я покачала головой. Я как-то
не могла представить, что мне может грозить опасность.
-- Тебе не было страшно, когда Мокототери нацелил на тебя стрелу? --
спросил Камосиве.
-- Нет. Я знала, что Итикотери меня защитят. -- Я заставила себя
умолчать о том, что весь этот инцидент показался мне скорее забавным, чем
опасным. В тот момент я не вполне осознавала, что несмотря на явную попытку
запугать нас, типичную для всякой критической ситуации, Мокототери и
Итикотери были совершенно серьезны в своих требованиях и угрозах.
Старого Камосиве порадовал мой ответ. Мне показалось, что доволен он
был не столько тем, что я не испугалась, сколько тем, как я доверяю его
народу. До глубокой ночи он проговорил с Этевой. Ритими уснула, держа меня
за руку, со счастливой улыбкой на губах. Глядя на спящую, я понимала причину
ее радости. Несколько дней она будет иметь Этеву практически только для
себя.
В шабоно мужчины крайне редко выказывали к женам нежные чувства. Это
считалось проявлением слабости.
Только с детьми мужчины были откровенно нежны и ласковы; они баловали
их, целовали и не скупились на ласки.
Я не раз видела, как Этева и даже свирепый Ирамамове несли тяжелые
вязанки дров вместо своих женщин только затем, чтобы бросить их на землю при
подходе к шабоно.
Когда поблизости не было мужчин, Этева приберегал лакомый кусочек мяса
или плод для Ритими или Тутеми. Я видела, как под покровом темноты он
прижимает ухо к животу Тутеми послушать, как шевелится нерожденное дитя. А
на людях он никогда даже не упоминал, что вскоре должен стать отцом.
Этева разбудил нас с Ритими за несколько часов до рассвета. Мы тихо
вышли из лагеря и отправились вдоль песчаного берега реки. За исключением
гамаков, нескольких бананов и трех ананасов, которыми угостила меня девушка
Мокототери, в наших корзинах ничего не было. Старый Камосиве заверил Этеву,
что по дороге у нас будет много дичи. Луны не было, но река черно
поблескивала, отражая слабое свечение неба. С небольшими промежутками тишину
пронизывал слабый крик ночной птицы, возвещавший наступление рассвета.
Звезды одна за другой гасли; очертания деревьев становились все резче по
мере того как розовый свет зари опускался все ниже к сумеркам у наших ног.
Меня поразила речная ширь, тишина вод, текущих настолько плавно, что они
казались неподвижными. Три попугая ара треугольником пронеслись в небе,
расцветив повисшие в безветрии облака красными, синими и желтыми перьями, а
над кронами деревьев пылающим апельсином поднялось солнце.
Широко раскрыв рот, Этева зевнул во всю глубину легких и сощурился --
солнечный свет был слишком ярок для невыспавшихся глаз.
Мы отвязали корзины. Ритими и я сели на поваленное дерево и стали
смотреть, как Этева натягивает лук. Он медленно поднял руки и изогнул спину,
нацеливая стрелу ввысь. Бесконечно долго он стоял не двигаясь, словно
каменное изваяние с тщательно прорисованными мускулами, и пристально следя
за пролетающими птицами. Я не осмеливалась спросить, почему он так долго
выжидал, прежде чем выстрелить.
Я не услышала, как стрела прорезала воздух -- только отчаянный вскрик,
растворившийся в трепете крыльев. На мгновение попугай комком перьев,
скрепленных окрасившейся кровью стрелой, завис в небе, а потом рухнул вниз
недалеко от того места, где стоял Этева.
Этева развел огонь, на котором мы зажарили ощипанную птицу и запекли
