Вынув ее изо рта, я подождала, пока наберется достаточно слюны и
проглотила личинку, словно пилюлю. -- По утрам я не ем ничего, кроме
бананов, -- заявила я Этеве, подсунувшему мне сверток с личинками.
-- Ты же работала на огороде, -- сказал он. -- Тебе надо поесть. Когда
нет мяса, вполне сойдет и такое. -- И он напомнил, что мне нравились муравьи
и сороконожки, которыми он меня иногда угощал.
При виде его полного надежды лица у меня не хватило духу сказать, что
они мне нисколечко не нравились, хотя сороконожки и напоминали по вкусу
хорошо прожаренные кусочки овощей. С трудом пересилив себя, я проглотила еще
несколько жареных личинок.
Следом за мужчинами мы с Ритими двинулись через лес к реке. Плескаясь в
воде, ребятишки пели песню про тапира, который упал в глубокий омут и
утонул. Мужчины и женщины растирались листьями; их тела гладко и золотисто
блестели на солнце. Сверкающие капли на кончиках темных волос играли в его
лучах, как алмазные бусины.
Старая Хайяма жестом велела мне сесть рядом с ней на большом валуне у
края воды. Подозреваю, что я стала предметом особых забот бабки Ритими, и та
сочла делом своей чести во что бы то ни стало меня откормить. Хайяма пеклась
о том, что бы мне всегда было чем перекусить в любое время дня, впрочем, как
и всем детям в шабоно, которых хорошо кормили, чтобы они росли крепкими и
здоровыми.
Она всячески потакала моей неутолимой страсти к сладостям. Стоило
кому-нибудь найти сладкий густой светлый мед нежалящих пчел, -- а только
такой и давали детям, -- как старая Хайяма заботилась о том, чтобы мне дали
хотя бы попробовать. Если в шабоно приносился мед от черных жалящих пчел,
Хайяма тоже добывала для меня кусочек.
Таким медом лакомились только взрослые, так как, по мнению Итикотери, у
детей он может вызвать тошноту и даже смерть. В то же время Итикотери
считали, что не будет никакой беды, если я буду есть оба вида, поскольку они
никак не могли для себя решить, взрослая я или ребенок.
-- Съешь вот это, -- предложила мне Хайяма несколько плодов сопаа. Эти
зеленовато-желтые плоды были величиной с лимон. Я разбила их камнем (пытаясь
на манер Итикотери разгрызать плоды и орехи, я уже сломала зуб) и высосала
сладкую белую мякоть, выплюнув коричневые семечки. Липкий сок склеил мне
пальцы и рот.
Маленькая Тешома забралась ко мне на спину, а на голову водрузила
ручную обезьянку-капуцина, с которой не расставалась ни днем, ни ночью.
Зверек обвил мне шею длинным хвостом так крепко, что я чуть не задохнулась.
Одна мохнатая лапка вцепилась в мои волосы, а другая замельтешила перед
лицом, стараясь выхватить у меня плод. Боясь проглотить обезьяньи шерстинки
и вместе с ними вшей, я попыталась стряхнуть зверька. Но Тешома и ее
любимица радостно завопили, решив, что я с ними играю. Тогда, опустив ноги в
воду, я попробовала стащить через голову майку. От неожиданности девочка и
обезьянка отскочили в сторону.
Ребятишки повалили меня на песок и сами плюхнулись рядом. Хихикая, они
один за другим стали прохаживаться у меня по спине, а я полностью предалась
благостному ощущению маленьких прохладных ступней на моих наболевших мышцах.
Напрасно я пыталась уговорить женщин помассировать мне шею, плечи и спину
после многочасовой работы на огородах. Как бы я ни старалась показать им,
что это хорошо для тела, они давали мне понять, что хотя им и нравятся эти
прикосновения, но массажем занимается только шапори, когда человек болен или
околдован. К счастью, они ничего не имели против того, чтобы дети топтались
у меня по спине. Для Итикотери было совершенно непостижимо, чтобы кто-то мог
получать удовольствие от такого варварского обращения.
Рядом со мной села на песок Тутеми и стала разворачивать сверток
пишаанси, который дала ей Ритими. Ее огромный живот и набухшие груди,
казалось, удерживались на месте только туго натянутой кожей. Она никогда не
жаловалась на боли или тошноту; не бывало у нее и никаких причуд с едой.
Напротив, для беременной женщины существовало столько табу по части еды, что
я часто недоумевала, как они при этом умудряются рожать здоровых младенцев.
Им не разрешалось есть крупную дичь. Единственным источником белка для них
были насекомые, орехи, личинки, рыба и определенные виды мелких птиц.
-- Когда у тебя будет ребенок? -- спросила я, погладив ее живот.
Сосредоточенно сдвинув брови, Тутеми на какое-то время задумалась. --
Эта луна придет и уйдет; другая придет и уйдет; потом придет еще одна, и до
того, как она исчезнет, я рожу здорового сына.
Я усомнилась. По ее подсчетам оставалось еще три месяца. А по моему,
она готова была вот-вот родить.
-- Выше по реке есть рыба, такая, как ты любишь, -- сказала, улыбаясь,
Тутеми.
-- Я сейчас быстренько поплаваю, а потом пойду с тобой ловить рыбу.
-- Возьми меня с собой плавать, -- стала упрашивать меня Тешома.
-- Тогда оставь обезьянку на берегу, -- сказала Тутеми.
Тешома усадила обезьянку на голову Тутеми и рысью пустилась за мной.
Визжа от удовольствия, она устроилась в воде на моей спине, ухватившись
руками за плечи. При каждом гребке я полностью неспешно расправляла руки и
ноги, пока мы не доплыли до заводи на другом берегу.
-- Хочешь нырнуть на дно? -- спросила я.
-- Хочу, хочу! -- закричала она, возя мокрым носиком по моей щеке. -- Я
буду держать глаза открытыми, я не буду дышать, я буду крепко держаться, но
не так, чтобы ты задохнулась.
Вода была не слишком глубока. Смутно различимые сероватые, красные и
белые камешки ярко светились в янтарном песке, несмотря на затенявшие заводь
деревья.
Почувствовав, как сжались у меня на шее ручки Тешомы, я быстро всплыла.
-- Выходи! -- прокричала Тутеми, едва завидев наши головы. -- Мы тебя
ждем. -- Она указала на стоящих рядом с ней женщин.
-- Я сейчас ухожу обратно в шабоно, -- сказала Ритими. -- Если увидишь
Камосиве, отдай ему вот это. -- Она протянула мне последний оставшийся
сверток с личинками.
Я пошла следом за женщинами и несколькими мужчинами по хорошо
протоптанной тропе. Вскоре мы встретили стоявшего на дороге Камосиве.
Опершись на лук, он, казалось, крепко спал. Я положила сверток у его ног.
Старик открыл свой единственный глаз; яркое солнце заставило его
сощуриться, превращая в гримасу покрытое морщинами лицо. Он поднял личинки и
медленно начал есть, переступая с ноги на ногу.
Взбираясь вслед за Камосиве на невысокий, густо заросший холм, я
удивлялась непринужденной ловкости его движений. Никогда не глядя под ноги,
он, однако, ни разу не наткнулся на колючки и корни.
Тщедушный, весь какой-то иссохший, он казался мне самым глубоким
стариком, которого я когда-либо видела.
Волосы у него не были ни черными, ни с проседью, ни совсем седыми; это
была неопределенного цвета свалявшаяся копна, которую явно не расчесывали
годами. Волосы, однако, были короткими, словно их время от времени стригли.
Может быть, они просто перестали расти, решила я, как и щетина у него
на подбородке, всегда бывшая одной и той же длины. Шрамы на сморщенном лице
были от удара палицы, лишившего его глаза. Говорил он тихим бормочущим
голосом, так что о содержании его речей приходилось лишь догадываться.
По ночам он часто стоял в центре деревенской поляны и целыми часами
беспрерывно что-то говорил. У его ног сидели на корточках дети, которые
поддерживали разведенный для него огонь. В его сиплом голосе таились сила и
нежность, казалось, несовместимые с его внешностью. В его словах,
разлетавшихся в ночь, всегда было ощущение чегото насущно важного,
предупреждения о чем-то, чувство волшебства. -- В памяти этого старика
хранятся слова знания, слова традиции, -- пояснил как-то Милагрос.
Только после праздника он вскользь упомянул, что Камосиве был отцом
Анхелики.
-- То есть это твой дед? -- недоверчиво переспросила я тогда.
Милагрос, кивнув, добавил: Когда я родился, Камосиве был вождем
Итикотери.
Камосиве жил один в хижине, стоящей недалеко от входа в шабоно. Он уже
не охотился и не работал на огородах; но он никогда не оставался без еды и
топлива. Он сопровождал женщин на огороды или в лес, когда те ходили
собирать орехи, ягоды и дрова. Пока женщины работали, Камосиве стоял на
часах, опершись на лук и прикрыв от солнца лицо надетым на кончик стрелы
банановым листом.
Иногда он взмахивал рукой -- может, птице, а может, облаку, в котором,
как он полагал, жила душа Итикотери.
Иногда он посмеивался про себя. Но обычно он стоял неподвижно и молча,
то задремывая, то прислушиваясь к шелесту ветра в листве.
Хотя он никогда не признавал моего присутствия среди его народа, я
часто ловила на себе взгляд его единственного глаза. Временами я явственно
ощущала, что он стремится оказаться поближе ко мне, потому что он всегда
сопровождал ту группу женщин, в которой была и я. И в сумерках, когда я
уходила посидеть одна у реки, он был тут как тут, сидя на корточках
где-нибудь поблизости.
Мы остановились в том месте, где река заметно расширялась. Темные
камни, кое-где видневшиеся на желтом песке, были словно нарочно разложены
кем-то в симметричном порядке. Спокойная, укрытая тенью вода темным зеркалом
отражала воздушные корни гигантского matapalos. Свесившись с
девяностофутовой высоты, они задушили дерево в смертельных объятиях. А
зародились эти гибельные корни из маленького семени, случайно занесенного
птицей на ветку. Я не могла сказать, какое это было дерево; скорее всего,
сейба (ceiba), поскольку исполненные трагического величия ветви были усеяны
шипами.
Вооружившись ветками дерева арапури, росшего неподалеку, несколько
женщин забрели на мелководье. С громкими пронзительными криками, взорвавшими
тишину, они стали бить ветками по воде. Испуганная рыба бросилась удирать
под гниющую листву у другого берега, где остальные женщины хватали ее голыми
руками.
Откусив рыбам головы, они швыряли трепещущие тушки в плоские корзины на
песке.
-- Идем со мной, -- сказала одна из жен вождя. Взяв за руку, она повела
меня вверх по течению. -- Попытаем удачи с мужской снастью.
Сопровождавших нас мужчин и подростков окружили несколько женщин и
крикливо потребовали, чтобы те одолжили им на время свои луки и стрелы.
Рыболовство считалось женским занятием. Мужчины приходили лишь ради того,
чтобы посмеяться и пошутить над ними. И все же это была единственная
ситуация, в которой они разрешали женщинам пользоваться своими луками и
стрелами.
Некоторые мужчины отдали женщинам оружие, а сами резво убежали подальше
на берег, боясь, что их могут случайно поранить. К их удовольствию, ни одной
женщине не удалось подстрелить рыбу.
-- Попробуй, -- сказал Арасуве, протягивая мне лук.
Еще в школе я занималась стрельбой из лука и не сомневалась в своем
навыке. Однако взяв в руки его лук, я поняла, что ничего не получится. Я с
трудом могла натянуть тетиву, а выпуская короткую стрелу, чувствовала в руке
неуправляемую дрожь. Я сделала несколько попыток, но в рыбу так и не попала.
-- Смело стреляешь, -- заметил Камосиве, подавая мне лук поменьше,
принадлежащий одному из сыновей Ирамамове.
Парнишка отдал его безропотно, но с очень мрачным видом. В его возрасте
ни один мужчина не отдаст женщине свое оружие добровольно.
-- Попробуй еще раз, -- настаивал Камосиве. В его единственном глазу
горел странный огонек.
Без тени сомнения я снова натянула лук, целясь в блестящее серебристое
