прозрачную зелень банановых листьев. По краю того, что некогда было обширным
огородом, выстроились полукругом задами к лесу треугольные по форме хижины.
Жилища были открыты со всех сторон, кроме крыш из банановых листьев в
несколько слоев.
Словно по сигналу, нас мгновенно окружила толпа мужчин и женщин с
широко раскрытыми глазами и ртами.
Я вцепилась в руку Ритими; то, что она шла со мной через лес, как-то
отличало ее от этих глазевших на меня людей.
Обхватив за талию, она теснее прижала меня к себе. Резкий возбужденный
тон ее голоса на минуту сдержал толпу. А затем сразу же их лица оказались
всего в нескольких дюймах от моего. С их подбородков капала слюна, а черты
искажала табачная жвачка, торчащая между деснами и нижними губами. Я начисто
забыла о той объективности, с какой антрополог обязан подходить к иной
культуре. В данный момент эти индейцы были для меня не чем иным, как кучкой
уродливых грязных людей. Я закрыла глаза и тут же открыла, почувствовав на
щеках прикосновение чьей-то сухой ладони. Это был старик. Заулыбавшись, он
закричал: -- Айя, сия, айиия, шори! Эхом повторяя его крик, все тут же
бросились наперебой меня обнимать, чуть не раздавив от радости. Они
умудрились стащить с меня майку. На лице и теле я почувствовала их руки,
губы и языки. От них несло дымом и землей; их слюна, прилипшая к моему телу,
воняла гнилыми табачными листьями. От омерзения я разрыдалась.
Они настороженно отпрянули. Хотя слов я не понимала" их интонации явно
свидетельствовали о недоумении.
Уже вечером я узнала от Милагроса, как Ритими объяснила толпе, что
нашла меня в лесу. Поначалу она приняла меня за лесного духа и боялась ко
мне подойти.
Только увидев, как я поедаю бананы, она убедилась, что я человек,
потому что только люди едят с такой жадностью.
Между гамаком Милагроса и моим, дымя и потрескивая, горел костер; он
тускло освещал открытую со всех сторон хижину, оставляя в темноте сплошную
стену деревьев. От этого красноватого света и дыма на мои глаза
наворачивались слезы. Вокруг костра, касаясь друг друга плечами, тесно
сидели люди. Их затененные лица казались мне совершенно одинаковыми; красные
и черные узоры на телах словно жили своей собственной жизнью, шевелясь и
извиваясь при каждом движении.
Ритими сидела на земле вытянув ноги и левой рукой опиралась о мой
гамак. Ее кожа в неверном свете костра отсвечивала мягкой глубокой
желтизной, нарисованные на лице линии сходились к вискам, подчеркивая
характерные азиатские черты. Хорошо были видны освобожденные от палочек
дырочки в уголках ее рта, в нижней губе и в перегородке между широкими
ноздрями. Почувствовав мой взгляд, она встретилась со мной глазами, и ее
круглое лицо расплылось в улыбке. У нее были короткие квадратные зубы,
крепкие и очень белые.
Я стала задремывать под их тихий говор, но спала какими-то урывками,
думая о том, что мог им рассказывать Милагрос, когда я то и дело просыпалась
от их хохота.
ЧАСТЬ ВТОРАЯГлава 6
-- Когда ты думаешь вернуться? -- спросила я Милагроса шесть месяцев
спустя, отдавая ему письмо, которое написала в миссию отцу Кориолано. В нем
я кратко уведомляла его, что намерена пробыть у Итикотери еще по меньшей
мере два месяца. Я просила его дать знать об этом моим друзьям в Каракасе; и
самое главное, я умоляла его передать с Милагросом столько блокнотов и
карандашей" сколько он сможет. -- Когда ты вернешься? -- спросила я еще раз.
-- Недели через две, -- небрежно ответил Милагрос, упрятывая письмо в
бамбуковый колчан. Должно быть, он заметил озабоченность у меня на лице,
потому что добавил: -- Наперед никогда не скажешь, но я вернусь.
Я проводила его взглядом по тропе, ведущей к реке. Он поправил висевший
за спиной колчан и на мгновение обернулся ко мне, словно хотел сказать
что-то еще. Но вместо этого лишь махнул на прощанье рукой.
А я медленно направилась в шабоно, миновав нескольких мужчин, занятых
рубкой деревьев у края огородов. Я осторожно обходила валявшиеся на
расчищенном участке стволы, стараясь не поранить ноги о куски коры и острые
щепки, таящиеся в сухой листве.
-- Он вернется, как только поспеют бананы, -- крикнул Этева, взмахнув
рукой, как это только что сделал 75 Милагрос. -- Праздника он не пропустит.
Улыбнувшись, я помахала ему в ответ и хотела было спросить, когда же
будет этот праздник. Но в этом не было нужды, на этот вопрос он уже ответил,
-- когда поспеют бананы. Колючие кустарники и бревна, которые каждую ночь
нагромождались перед главным входом в шабоно, были уже убраны. Было еще
раннее утро, но почти все обращенные лицом к открытой круглой поляне хижины
были пусты. Мужчины и женщины работали на расположенных поблизости огородах
либо ушли в лес собирать дикие плоды, мед и дрова для очагов.
Меня обступили несколько вооруженных миниатюрными луками и стрелами
мальчишек. -- Смотри, какую ящерицу я убил, -- похвалился Сисиве, держа за
хвост мертвое животное.
-- Только это он и умеет -- стрелять ящериц, -- насмешливо заявил один
из мальчишек, почесывая коленку пальцами другой ноги. -- И то почти всегда
промахивается.
-- Не промахиваюсь! -- крикнул Сисиве, покраснев от злости.
Я погладила чуть отросшие волосы на его выбритой макушке. В солнечном
свете волосы у него оказались не черными, а красновато-коричневыми.
Подыскивая слова из своего небогатого запаса, я постаралась заверить его,
что когда-нибудь он станет лучшим охотником в деревне.
Сисиве, сыну Ритими и Этевы, было шесть, максимум семь лет от роду,
потому что он еще не носил лобкового шнурка. Ритими, считавшая, что чем
раньше подвязать пенис мальчика к животу, тем быстрее сын будет расти,
постоянно заставляла его это делать. Но Сисиве отказывался, оправдываясь,
что ему больно. Этева не настаивал. Его сын и так рос крепким и здоровым.
Скоро уже, доказывал отец, Сисиве и сам поймет, что негоже мужчине
показываться на людях без такого шнурка. Как большинство детей, Сисиве носил
на шее кусочек пахучего корня, отгонявшего хворь, и как только стирались
рисунки на его теле, его тут же заново раскрашивали пастой оното.
Заулыбавшись, начисто позабыв о гневе, Сисиве взялся за мою руку и
одним ловким движением вскарабкался на меня так, словно я была деревом. Он
обхватил меня ногами за талию, откинулся назад и, вытянув руки к небу,
крикнул: -- Смотри, какое оно голубое -- совсем как твои глаза! Из самого
центра поляны небо казалось огромным. Его великолепия не затеняли ни
деревья, ни лианы, ни листва.
Густая растительность толпилась за пределами шабоно, позади бревенчатых
заграждений, охранявших доступ в деревню. Казалось, деревья терпеливо
дожидаются своего часа, зная, что их вынудили отступить лишь на время.
Потянув меня за руку, ребятишки свалили нас с Сисиве на землю. Первое
время я не могла разобраться, кто чей родитель, потому что дети кочевали от
хижины к хижине, ели и спали там, где им было удобно. Только о младенцах я
точно знала, чьи они, так как они вечно висели подвязанными к телам матерей.
Ни днем, ни ночью младенцы не проявляли никакого беспокойства независимо от
того, чем занимались их матери.
Не знаю, что бы я стала делать без Милагроса. Каждый день он по
нескольку часов обучал меня языку, обычаям и верованиям своего народа, а я
жадно записывала все это в блокноты.
Разобраться, кто есть кто у Итикотери, было весьма непросто. Они
никогда не называли друг друга по имени, разве что желая нанести
оскорбление. Ритими и Этеву называли Отцом и Матерью Сисиве и Тешомы (детей
разрешалось называть по имени, но как только они достигали половой зрелости,
этого всячески избегали). Еще сложнее обстояли дела с мужчинами и женщинами
из одного и того же рода, ибо они называли друг друга братьями и сестрами;
мужчины и женщины из другого рода именовались зятьями и невестками. Мужчина,
женившийся на женщине из данного рода, называл женами всех женщин из этого
рода, но не вступал с ними в сексуальный контакт.
Милагрос часто замечал, что приспосабливаться приходится не мне одной.
Мое поведение, бывало, точно так же ставило Итикотери в тупик; для них я не
была ни мужчиной, ни женщиной, ни ребенком, из-за чего они не знали, что обо
мне думать, к чему меня отнести.
Из своей хижины появилась старая Хайяма.
Визгливым голосом она велела детям оставить меня в покое. -- У нее еще
пусто в животе, -- сказала она и, приобняв за талию, повела меня к очагу в
своей хижине.
Стараясь не наступить и не споткнуться о какуюнибудь алюминиевую или
эмалированную посудину (приобретенную путем обмена с другими деревнями),
черепашьи панцири, калабаши и корзинки, в беспорядке валявшиеся на земляном
полу, я уселась напротив Хайямы.
Полностью вытянув ноги на манер женщин Итикотери и почесывая голову ее
ручного попугая, я стала ждать еды.
-- Ешь, -- сказала она, подавая мне печеный банан на обломке калабаша.
С большим вниманием старуха следила за тем, как я жую с открытым ртом, то и
дело причмокивая. Она улыбнулась, довольная тем, что я по достоинству
оценила мягкий сладкий банан.
Милагрос представил мне Хайяму как сестру Анхелики. Всякий раз, глядя
на нее, я пыталась отыскать какое-то сходство с хрупкой старушкой, с которой
я навеки рассталась в лесу. Ростом около пяти футов четырех дюймов, Хайяма
была довольно высокой для женщин Итикотери. Она не только физически
отличалась от Анхелики, не было у нее и легкости души, присущей ее сестре. В
голосе и манерах Хайямы ощущалась жесткость, из-за чего я нередко
чувствовала себя неуютно. А ее тяжелые обвислые веки вообще придавали лицу
особо зловещее выражение.
-- Ты останешься здесь, у меня, пока не вернется Милагрос, -- заявила
старуха, подавая мне второй печеный банан.
Чтобы ничего не отвечать, я набила рот горячей едой.
Милагрос представил меня своему зятю Арасуве, вождю Итикотери, и всем
прочим жителям деревни. Однако именно Ритими, повесив мой гамак в хижине,
которую разделяла с Этевой и двумя детьми, заявила на меня свои права. --
Белая Девушка будет спать здесь, -- объявила она Милагросу, пояснив, что
гамаки малышей Сисиве и Тешомы будут повешены вокруг очага Тутеми в соседней
хижине.
Никто не стал возражать против замысла Ритими.
Молча, с чуть насмешливой улыбкой, Этева наблюдал за тем, как Ритими
носилась между хижинами -- своей и Тутеми -- перевешивая гамаки привычным
треугольником вокруг огня. На небольшом возвышении между двумя столбами,
поддерживающими все жилище, она водрузила мой рюкзак среди лубяных коробов,
множества разных корзин, топора, сосудов с оното, семенами и кореньями.
Самоуверенность Ритими основывалась не столько на том факте, что она
была старшей дочерью вождя Арасуве от его первой, уже умершей жены, дочери
старой Хайямы, и не столько на том, что она была первой и любимой женой
Этевы, сколько на том, что Ритими знала, что, несмотря на порывистый нрав,
все в шабоно ее уважали и любили.
-- Не могу больше, -- взмолилась я, когда Хайяма достала из огня
очередной банан. -- У меня уже полон живот.
И задрав майку, я выпятила живот, чтобы она видела, какой он полный.
-- Твоим костям надо бы обрасти жиром, -- заметила старуха, разминая
пальцами банан. -- У тебя груди маленькие, как у ребенка. -- Хихикнув, она
подняла мою майку повыше. -- Ни один мужчина никогда тебя не захочет --
побоится, что ушибется о твои кости.
