Майор не приходил в создание - не слышал, как его раздевали, укладывали
в кровать, как осматривал его Матини, которого Генрих немедленно вызвал по
телефону.
- Возможно сотрясение мозга! - констатировал врач и предупредил: -
Малейшее движение может сейчас повредить майору, так что о перевозке
пострадавшего в госпиталь не может быть и речи.
Позвонив Лютцу и рассказав о случившемся, Генрих попросил передать
генералу, что он задержится возле больного, чтобы наладить соответствующий
уход.
Штенгель пришел в себя лишь часов в одиннадцать. Раскрыв глаза, он
мутным взглядом обвел комнату, еще не понимая, где он и что с ним произошло,
почему над его кроватью склонился Матини и Гольдринг. Но понемногу его
взгляд начал проясняться, на лице промелькнула тень тревоги.
- Где мой мундир? - спросил он взволнованно и попробовал подняться.
- Лежите, лежите спокойно, - остановил его Матини.
- Мундир ваш сушится у камина,- успокоил его Ген рих.
- А документы, документы где? - скороговоркой выпалил майор, еще больше
нервничая.
- Документы лежат рядом с вами, на столике. Не волнуйтесь, все цело,
никто ничего не трогал.
- Положите мне под подушку,- едва ворочая языком от слабости, произнес
Штенгель и снова потерял сознание.
Генрих охотно выполнил просьбу майора. Документы его больше не
интересовали. Ничего ценного среди них не было, если не считать невинной, на
первый взгляд, бумажки - копии приказа, в котором майору Штенгелю выносилась
благодарность за разработку новых мер по охране уже готовой продукции -
радиоаппаратуры - во время вывоэа ее за пределы завода.
- Герр обер-лейтенант, а что делать с форелью, может быть, почистить и
зажарить? - спросил Курт, когда Генрих вышел в другую комнату.
- Нет, выпусти обратно в речку, - вдруг весело рассмеялся Гольдринг.
Заметив удивленный взгляд Курта, он подмигнул ему и прибавил: - Возможно,
эта форель и есть та заколдованная золотая рыбка из сказки, которая так
верно послужила рыбаку, выпустившему ее в море.
ГЕНРИХ ДИПЛОМАТ
"Милый друг! Вы спрашиваете, как и что я предпринял для поправки своего
здоровья и нашел ли здесь хороших врачей? Очень благодарен вам за внимание,
которое я расцениваю как проявление искренней дружбы. К сожалению, не могу
порадовать вас хорошей весточкой: чувствую себя плохо. А самое худшее -
совершенно не имею сейчас времени подумать о себе, ведь..."
Генерал перестал писать, еще раз прочитал написанное и с раздражением
захлопнул бювар. Нет, он не может сегодня ответить Гундеру! И не только
потому, что нечего сказать, а и потому, что он весь поглощен другими
планами. Волнения и неприятности валились и валились на генерала со всех
сторон!
Они обрушились на него, как лавина, двинувшаяся с гор. И как лавина
рождается из одного крохотного комочка, который, покатившись вниз, по пути
увлекает все новые и новые слои снега, так зародышем катастрофы стал для
немецкой армии приказ о разоружении итальянцев. Вступив в действие, этот
приказ тотчас же оброс массой неприятностей и осложнений. Началось с того,
что не все части итальянской армии ему подчинились: одни остались на местах,
но отказались сложить оружие, пришлось оцепить казармы и обезоружить солдат
силой, другие просто бежали в горы, и так беглецов в районе расположения
дивизии оказалсь немало - около батальона.
Понимая всю опасность положения, генерал Эверс действовал решительно и
оперативно разоружив итальянцев, он не выпустил их из казарм, а приказал
охранять еще более строго, пока не закончится вербовка добровольцев и не
будут сформированы новые итальянские части, преданные общему делу. Казалось
бы, мера разумная. Но и это привело к неожиданным осложнениям. Увидев
пулеметы, дулами обращенные к казармам, где, словно арестованные,
содержались итальянские солдаты и офицеры, местное население возмутилось и
даже попробовало силой освободить своих соотечественников. Попытки эти
правда, потерпели неудачу, но они могли повториться, а на помощь населению
рано или поздно придут партизаны, и тогда...
Глотнув крепкого, уже остывшего чая, генерал Эверс поморщился и сильно
нажал на кнопку электрического звонка.
- Горячего, крепкого, с лимоном! - приказал он денщику и, поднявшись с
места, прошелся по комнате.
Вот опять немеют ноги, и грудь, как в тисках. Не повезло ему в Кастель
ла Фонте! Именно теперь, когда он должен быть в форме, силы начали изменять
генералу. Появилась слабость в ногах, раздражительность. Может быть, он
злоупотребляет крепким чаем? Надо посоветоваться с врачом. Говорят, главный
хирург Матини хорошо разбираегся и в нервных болезнях. Но все это потом.
Никакие лекарства, никакой режим не помогут ему, пока он не покончит с
вербовкой добровольцев и не добьется хотя бы относительного спокойствия в
районе расположения дивизии. Эверсу надо сформировать две дивизии
добровольцев "Монте-Роза" и "Гранд-Парадиссо". Но пока есть только эти
пышные названия, а солдат, как ни горько в этом признаваться, нет. А при
создавшихся условиях даже такие плохие вояки, как итальянцы, очень
пригодились бы. Все заметнее становится нехватка людских резервов для
пополнения обескровленных армий.
Да, солдат фатерланду явно не хватает! Достаточно взглянуть на
пополнение, недавно прибывшее к Миллеру. Раньше в войска СС брали только
тех, у кого рост был не ниже ста семидесяти двух сантиметров, а теперь
прибыли какие-то карлики - сто шестьдесят пять сантиметров. Это грань, ниже
которой катиться некуда. Да разве дело только в росте? А возраст? Новые
мобилизации приводят в армию все больше и больше желторотых юнцов, которых
даже юношами не назовешь или престарелых белобилетников, у которых зачастую
есть уже внуки. Попробуй повоюй с такими солдатами, когда все их мысли дома,
с теми, кого они покинули. Здесь уже нечего рассчитывать на положенные перед
атаками порции шнапса, которые раньше бросали людей под пулеметный огонь.
Быстро проглотив свою порцию, такой солдат начнет молиться богу и
креститься, прежде чем высунуть голову из окопа.
А тем временем колоссальный Восточный фронт перемалывает все новые и
новые немецкие дивизии, требует свежих пополнений.
Генерал Эверс тяжело вздохнул. Он понимал, что ответственен за то, что
немецкие части, так нужные фронту, приходится использовать для поддержания
порядка в тылу и охраны расположенных здесь военных объектов. Для этой цели
можно было бы использовать дивизии итальянских добровольцев, сформировать
которые ему поручено. "МонтеРоза", "Гранд-Парадиссо"- эти громкие названия
преследуют Эверса, словно жужжание назойливой мухи, даже когда он старается
думать о чем-либо другом, нежели вербовка добровольцев. А сегодня эти слова
особенно раздражают его. Перед уходом генерала из штаба Лютц вручил ему
очередную сводку о ходе вербовки добровольцев на протяжении дня и при этом
так поморщился, что Эверс понял - перелома нет.
Вспомнив, что он так и не заглянул в эти сведения, генерал подошел к
столу и раскрыл портфель. Конечно, перелом не наступил. Даже, наоборот,
небольшой спад. Вчера завербовалось 150 человек, а сегодня - 120. Особенно
плохо на участке, где расположен сто семнадцатый полк оберста Функа...
Этот Функ просто болван! Никакого представления о дипломатии. Для него
все, не арийцы, люди второго сорта, с которыми нужно разговаривать только
языком приказов. Он считает ниже своего достоинства прибегать к пропаганде,
и вот результат - на его участке ни один итальянский солдат не подал рапорта
о своем желании взять оружие и воевать на стороне немцев. Нет, этот грубый
солдафон не пригоден для тонкой дипломатической работы. Единственная надежда
теперь на графа Рамони, которого Эверсу посоветовали использовать как
человека умного, хитрого и к тому же неплохого оратора. Сегодня, немедленно
же надо ехать к Рамони!
Граф принял генерала очень приветливо, но на его предложение согласился
не сразу.
- Не стану от вас скрывать,- сказал он Эверсу.- я не хотел бы
заниматься политической деятельностью и, признаюсь вам откровенно, рисковать
не только своим благосостоянием, а и жизнью. До сих пор мне удавалось,
оставаясь в тени, влиять на события издалека...
- Простите, граф, но уже одно то, что вас охраняют чернорубашечники,
так сказать, приоткрыло забрало, за которым вы до сих пор скрывали свое
лицо.
- Но, согласитесь, немощный старик и одинокая женщина могли прибегнуть
к услугам чернорубашечников как к обычной охране, независимо от того, к
какой партии они принадлежат.
- Очень наивное объяснение, граф, особенно для гарибальдийцев,
представляющих здесь такую силу. Вы могли бы убедить меня, но не их.
- Эти гарибальдийцы, - голова графа качнулась на тонкой шее, и морщинки
на лице запрыгали с такой быстротой, что невозможно было понять - сердится
граф или смеется, тем более, что глаза, как обычно, оставались неподвижными
и спокойными, - хамы, захотевшие стать хозяевами!
- Итак, вы понимаете, что оставаться в стороне нельзя? - вел свою линию
генерал. - Здесь не просто ненависть к нам, носителям враждебной идеи, а и
стремление к каким то социальным изменениям... И теперь, когда генерал
Бадольо... когда итальянская армия...
- Мерзкий предатель! Играя с огнем, он поджег собственный дом! Но этот
огонь испепелит и его!
- Только ли его? А может быть, и всех вас, если мы не предпримем мер?
Беседа графа с Эверсом затянулась допоздна. Но генерал уехал из замка
довольный: Рамони согласился объехать все итальянские части и выступить
перед ними с патриотическим призывом - во имя Италии не прекращать борьбы с
врагом.
На следующее утро старый граф выехал на самый неблагонадежный участок -
район расположения 117-го полка оберста Функа.
Первое выступление Рамони прошло успешно. Даже маленький, узкогрудый, с
острым, птичьим лицом оберст Функ должен был признаться себе самому, что он
до сих пор недооценивал возможностей пропаганды.
Граф начал очень просто, сославшись на болезнь, он попросил прощения у
присутствующих за то, что будет говорить сидя, а возможно, и слишком тихо,
ведь он человек старый, слабый, не привык выступать перед такой большой
аудиторией. Его заставила подняться с ложа страдания лишь горячая любовь к
родине и чувство ответственности перед своими земляками и
соотечественниками, которые не по злой воле, а по неведению избрали
неправильный путь.
По мере того как граф говорил, его старчески дрожащий голос креп, слова
звучали все более страстно, даже согбенная фигура выпрямилась в кресле,
словно могучая сила вдохнула в нее жизнь, пробудила для борьбы за судьбу
Италии, за судьбу всех присутствующих. И не столько аргументация графа,
сколько его внешний вид произвел впечатление на вчерашних итальянских
солдат. Мучительным стыдом обожгла мысль, что их, молодых и здоровых, должен
призывать к борьбе за родину этот старик с парализованными ногами.
После выступления графа вербовка добровольцев пошла значительно лучше.
Выступления Рамони с неизменным успехом продолжались три дня. А на
четвертый произошло неожиданное: у итальянских солдат, как и прежде запертых
в казармы, появились листовки, высмеивающие графа и его легковерных
слушателей. О графе было сказано, что это хитрый лис, который старается под
пышной словесной мишурой скрыть свою фашистскую сущность. А в доказательство
приводился список пожертвований графа на содержание фашистской партии.
Листовка заканчивалась остроумным стихотворением о том, как теперь граф
