жернова. Короткое сокрушительное землетрясение на миг превратило лицо
человека в руины. Среди которых расцвел, чтобы тотчас завянуть, --
бледно-алый цветок его улыбки. Кузен со значением представился:
-- Эрих-Мария.
-- Борис, -- ответил я, вяло просияв,
-- Вот и познакомились, -- сказала Таня.
И ушла хлопотать на кухню.
Я молчал, как будто придавленный тяжелой ношей. Затем ощутил на себе
взгляд, холодный и твердый, как дуло.
Железная рука опустилась на мое плечо. Пиджачок мой сразу же стал
тесен.
Помню, я выкрикнул что-то нелепое. Что-то до ужаса интеллигентное:
-- Вы забываетесь, маэстро!
-- Молчать! -- произнес угрожающе тот, кто сидел напротив. И дальше;
-- Ты почему не женишься, мерзавец?! Чего виляешь, мразь?!
"Если это моя совесть, -- быстро подумал я, -- то она весьма и весьма
неприглядна..."
Я начал терять ощущение реальности. Контуры действительности безнадежно
расплывались. Брат-пейзаж заинтересованно тянулся к вину.
Я услышал под окнами дребезжание трамвая. Шевельнув локтями, поправил
на себе одежду. Затем сказал как можно более внушительно:
-- Але, кузен, пожалуйста, без рук! Я давно собираюсь конструктивно
обсудить тему брака. У меня шампанское в портфеле. Одну минуточку...
И я решительно опустил бутылку на гладкий полированный стол...
Так мы и поженились.
Брата, как позднее выяснилось, звали Эдик Мали-нин. Работал Эдик
тренером по самбо в обществе глухонемых.
А тогда я, очевидно, выпил много лишнего. Еще до приезда к Татьяне. Ну
и вообразил Бог знает что...
Официально мы зарегистрировались в июне. Перед тем как отправиться на
Рижское взморье. Иначе мы не смогли бы прописаться в гостинице...
Шли годы. Меня не печатали. Я все больше пил. И находил для этого все
больше оправданий.
Иногда мы подолгу жили на одну лишь Танину зарплату.
В нашем браке соединялись черты размаха и убожества. У нас было два
изолированных жилища. На расстоянии пяти трамвайных остановок. У Тани --
метров двадцать пять. И у меня две тесных комнатушки -- шесть и восемь.
Пышно выражаясь -- кабинет и спальня.
Года через три мы обменяли все это на приличную двухкомнатную квартиру.
Таня была загадочной женщиной. Я так мало знал о ней, что постоянно
удивлялся. Любой факт ее жизни производил на меня впечатление сенсации.
Однажды меня удивило ее неожиданно резкое политическое высказывание. До
этого я понятия не имел о ее взглядах. Помню, увидев в кинохронике товарища
Гришина, моя жена сказала:
-- Его можно судить за одно лишь выражение лица...
Так между нами установилось частичное диссидентское взаимопонимание.
И все же мы часто ссорились. Я становился все более раздражительным. Я
был -- одновременно -- непризнанным гением и страшным халтурщиком. В моем
столе хранились импрессионистские новеллы. За деньги же я сочинял
литературные композиции на тему армии и флота.
Я знал, что Тане это неприятно. Бернович назойливо повторял:
-- К тридцати годам необходимо разрешить все проблемы за исключением
творческих,.
Мне это не удавалось. Мои долги легко перешли ту черту, за которой
начинается равнодушие. Литературные чиновники давно уже занесли меня в
какой-то гнусный список. Полностью реализоваться в семейных отношениях я не
хотел и не мог.
Моя жена все чаще заговаривала об эмиграции. Я окончательно запутался и
уехал в Пушкинские Горы...
Формально я был холост, здоров, оставался членом Союза журналистов.
Принадлежал к симпатичному национальному меньшинству. Моих литературных
способностей не отрицали даже Гранин и Рытхэу. Формально я был полноценной
творческой личностью. Фактически же пребывал на грани душевного
расстройства...
И вот она приехала, так неожиданно, я даже растерялся. Стоит и
улыбается, как будто все хорошо. Я слышу:
-- Ты загорел...
И потом, если не ошибаюсь:
-- Дорогой мой... Спрашиваю:
-- Как Маша?
-- Недавно щеку поцарапала, такая своевольная... Я привезла консервы...
-- Ты надолго?
-- Мне в понедельник на работу.
-- Ты можешь заболеть.
-- Чем же я заболею? -- удивилась Таня. И добавила:
-- Между прочим, я и так нездорова... Вот это логика, думаю...
-- Да и неудобно, -- говорит Татьяна, -- Сима в отпуске. Рощин в
Израиль собирается. Ты знаешь, Рощин оказался Штакельбергом. И зовут его
теперь не Дима, а Мордхе. Честное слово...
-- Я верю.
-- Сурисы пишут, что у Левы хорошая работа в Бостоне...
-- Давай я отпрошусь?
-- Зачем? Мне хочется послушать. Мне хочется видеть тебя на работе.
-- Это не работа. Это халтура... А ведь я двадцать лет пишу рассказы,
которые тебя совершенно не интересуют...
-- Раньше ты говорил -- пятнадцать. А теперь уже -- двадцать. Хотя
прошло меньше года...
Поразительная у нее способность -- выводить меня из равновесия. Но
ссориться было глупо. Ссорятся люди от полноты жизни...
-- Мы, -- говорю, -- тут вроде затейников. Помогаем трудящимся
культурно отдыхать.
-- Вот и хорошо. Коллеги у тебя приличные?
-- Разные. Тут местная одна работает -- Лариса. Каждый день рыдает у
могилы Пушкина. Увидит могилу и -- в слезы...
-- Притворяется?
-- Не думаю... Однажды туристы ей кухонный набор подарили за сорок
шесть рублей.
-- Я бы не отказалась...
Тут Галина назвала мою фамилию, Прибыли туристы из Липецка.
Я сказал Татьяне:
-- Вещи можешь оставить здесь.
-- У меня только сумка.
-- Вот и оставь...
Мы направились к синему, забрызганному грязью автобусу. Я поздоровался
с водителем и усадил жену. Затем обратился к туристам:
-- Доброе утро! Администрация, хранители и служащие заповедника
приветствуют наших гостей. Сопровождать вас доверили мне. Меня зовут... Нам
предстоит...
И так далее.
Потом объяснил шоферу, как ехать в Михайловское. Автобус тронулся. На
поворотах доносились
звуки радиолы:
Дари огонь, как Прометей. дари огонь без выбора, и для людей ты не
жалей огня души своей...
Когда мы огибали декоративный валун на развилке, я зло сказал:
-- Не обращайте внимания. Это так, для красоты... И чуть потише --
жене:
-- Дурацкие затеи товарища Гейченко. Хочет создать грандиозный парк
культуры и отдыха. Цепь на дерево повесил из соображений колорита. Говорят,
ее украли тартуские студенты. И утопили в озере. Молодцы, структуралисты!..
Я вел экскурсию, то и дело поглядывая на жену. Ее лицо, такое
внимательное и даже немного растерянное, вновь поразило меня. Бледные губы,
тень от ресниц и скорбный взгляд...
Теперь я обращался к ней. Рассказывал ей о маленьком гениальном
человеке, в котором так легко уживались Бог и дьявол. Который высоко парил,
но стал жертвой обыкновенного земного чувства. Который создавал шедевры, а
погиб героем второстепенной беллетристики. Дав Булгарину законный повод
написать:
"Великий был человек, а пропал, как заяц..."
Мы шли по берегу озера. У подножия холма темнел очередной валун. Его
украшала славянская каллиграфия очередной цитаты. Туристы окружили камень и
начали жадно его фотографировать.
Я закурил. Таня подошла ко мне.
День был солнечный, ветреный, нежаркий. Нас догоняла растянувшаяся
вдоль берега группа. Надо было спешить,
Ко мне подошел толстяк с блокнотом:
-- Виноват, как звали сыновей Пушкина?
-- Александр и Григорий.
-- Старший был...
-- Александр, -- говорю.
-- А по отчеству?
-- Александрович, естественно.
-- А младший?
-- Что -- младший?
-- Как отчество младшего?
Я беспомощно взглянул на Таню. Моя жена не улыбалась, печальная и
сосредоточенная.
-- Ах, да, -- спохватился турист. Надо было спешить.
-- Пойдемте, товарищи, -- бодро выкрикнул я, -- шагом марш до следующей
цитаты!..
В Тригорском экскурсия шла легко и даже с подъемом. Чему, повторяю, в
значительной мере способствовали характер и логика эскпозиции.
Правда, меня смутило требование одной дамы. Ей захотелось услышать
романс "Я помню чудное мгновенье". Я ответил, что совершенно не умею петь.
Дама настаивала. Выручил меня толстяк с блокнотом. Давайте, говорит, я
спою...
-- Только не здесь, -- попросил я, -- в автобусе. (На обратом пути
толстяк действительно запел. У
этого болвана оказался замечательный тенор,..)
Я заметил, что Таня устала. Решил игнорировать
Тригорский парк. Мне и раньше случалось это делать.
Я обращался к туристам:
"Кто из присутствующих уже бывал в заповеднике?" Как правило, таковых
не оказывалось. Значит, я
могу нарушить программу без риска...
Мои туристы бегом спустились под гору. Каждый
торопился сесть в автобус первым, хотя мест было
достаточно и они были заранее распределены. Пока
мы осматривали Тригорское, наши шоферы успели
выкупаться. Волосы у них были мокрые.
-- Поехали в монастырь, -- говорю, -- от стоянки налево...
Молодой водитель кивнул и спрашивает:
-- Долго там пробудете?
-- Полчаса, не больше.
В монастыре я познакомил Таню с хранителем Логиновым. Поговаривали, что
Николай Владимирович религиозен и даже соблюдает обряды. Мне хотелось
побеседовать с ним о вере, и я ждал удобного случая. Он казался веселым и
спокойным, а мне этого так не хватало...
Я закончил экскурсию в южном приделе у рисунка Бруни. У могилы финал
выглядел бы эффектнее, но я предпочел отпустить группу. Моя жена постояла у
ограды и скоро вернулась.
-- Все это нелепо и грустно, -- сказала она. Я не спросил, что имеется
в виду. Я устал. Вернее,
чувствовал себя очень напряженно. Я знал, что она не
случайно приехала.
-- Давай, -- говорю,-- поужинаем в "Лукоморье"?
-- Я бы даже выпила немного, -- сказала Таня...
В зале было пустынно и душно. Два огромных вентилятора бездействовали.
Стены были украшены деревянными рельефами. Немногочисленные посетители
составляли две группы. Заезжая аристократия в джинсах и местная публика куда
более серого вида. Приезжие обедали. Местные пили.
Мы сели у окна.
-- Я забыл спросить, как ты добралась? Вернее, не успел.
-- Очень просто, ночным автобусом.
-- Могла приехать с кем-нибудь из экскурсоводов, бесплатно.
-- Я их не знаю.
-- Я тоже. В следующий раз договоримся заранее.
-- В следующий раз приедешь ты. Все-таки это довольно утомительно.
-- Жалеешь, что приехала?
-- Ну, что ты! Здесь чудесно... Подошла официантка с крошечным
блокнотиком. Я знал эту девицу. Экскурсоводы прозвали ее Бисмарком.
-- Ну чего? -- произнесла она.
И замолчала, совершенно обессилев.
-- Нельзя ли, -- говорю, -- чуть повежливее? В порядке исключения. Ко
мне жена приехала.
-- А что я такого сказала?
-- Перестань, умоляю тебя, перестань...
Потом Татьяна заказывала блинчики, вино, конфеты...
-- Давай все обсудим. Давай поговорим спокойно.
-- Я не поеду. Пусть они уезжают.
-- Кто -- они? -- спросила Таня.
-- Те, кто мне жизнь отравляет. Вот пусть они и едут...
-- Тебя посадят.
-- Пусть сажают. Если литература -- занятие предосудительное, наше
место в тюрьме... И вообще, за литературу уже не сажают.
-- Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.
-- Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в "Гранях".
Или в "Континенте". Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум
поднять...
-- Ты уверен?
-- В чем?
