Таня последовала за мной.
-- Давно, -- говорю, -- мне хотелось побыть в такой романтической
обстановке.
Под ногами у меня валялся рваный башмак. Печальная серая кошка
балансировала на остром гребне.
Я спросил:
-- Бывали раньше на крыше?
-- Никогда в жизни, -- ответила Таня. Добавив:
-- Но я всегда ужасно завидовала Терешковой...
-- Там, -- говорю, -- Казанский собор... За ним -- Адмиралтейство... А
это -- Пушкинский театр...
Мы подошли к ограде. Далеко под нами шумел вечерний город. Улица сверху
казалась безликой. Ее чуть оживляли наполненные светом трамваи.
-- Надо, -- говорю, -- выбираться отсюда.
-- По-вашему, драка уже кончилась?
-- Не думаю... Как вы сюда попали? Ну, в эту компанию?
-- Через бывшего мужа.
-- Он что, художник?
-- Не совсем... Подлецом оказался. А вы?
-- Что -- я?
-- Как вы сюда попали?
-- Меня заманил Лобанов. Я у него картину приобрел из снобизма. Что-то
белое... с ушками... Вроде кальмара... Называется "Вектор тишины"... Среди
них есть талантливые живописцы?
-- Да. Например, Целков.
-- Это который? В джинсах?
-- Целков -- это который не пришел.
-- Ясно, -- говорю.
-- Один повесился недавно. Его звали -- Рыба. Прозвище такое... Так он
взял и повесился.
-- О, Господи! Из-за чего? Несчастная любовь?
-- Рыбе было за тридцать. Его картины не продавались.
-- Хорошие картины?
-- Не очень. Сейчас он работает корректором.
-- Кто?! -- вскричал я.
-- Рыба. Его удалось спасти. Сосед явился к нему за папиросами...
-- Надо, -- говорю, -- выбираться. Мелко ступая, я приблизился к
чердачному окошку. Распахнул его. Протянул девушке руку:
-- Осторожно!
Таня легко скользнула в оконный проем. Я последовал за ней. На чердаке
было темно и пыльно. Мы перешагивали через обернутые войлоком трубы.
Нагибались под бельевыми веревками. Достигнув черной лестницы, спустились
вниз. Затем проходными дворами вышли к стоянке такси.
Шел дождь, и я подумал: вот она, петербургская литературная традиция.
Вся эта хваленая "школа" есть сплошное описание дурной погоды. Весь "матовый
блеск ее стиля" -- асфальт после дождя...
Затем я спросил:
-- Как там ваши папа с мамой? Волнуются, наверное? Уже лет пятнадцать я
неизменно задаю симпатичным девушкам этот глупый вопрос. Три из пяти
отвечают:
"Я живу одна. Так что волноваться некому..." Этого-то я и жду. Старая
истина гласит: на территории врага сражаться легче...
-- Нет у меня родителей, -- печально ответила Таня.
Я смутился.
-- Простите, -- говорю, -- за бестактность...
-- Они живут в Ялте, -- добавила Таня, -- папаша -- секретарь
райкома... Тут подошла машина.
-- Куда ехать? -- не оборачиваясь, спросил шофер.
-- Дзержинского, восемь.
Водитель недовольно шевельнул плечами:
-- Пешком могли дойти.
-- Рассчитаемся, -- говорю... Водитель повернулся и отчеканил:
-- Благодарствуйте, сударь! Век нс забудем такой доброты...
Мы подъехали к Таниному дому. Кирпичный фасад его на метр выдавался из
общей шеренги. Четыре широких викторианских окна были соединены перилами.
Водитель развернулся и уехал, сказав:
-- Ауф видер зеен...
Пологие ступени вели к тяжелой, обитой брезентом двери...
Тысячу раз я бывал в подобных ситуациях. И тем не менее волновался.
Сейчас она поднимется на крыльцо, и я услышу:
"Спасибо, что проводили..."
После этого надо уходить. Топтаться в подъезде -- неприлично.
Спрашивать -- "Не угостите ли чашечкой кофе?" -- позор!..
Мой Друг Бернович говорил:
"Хорошо идти, когда зовут. Ужасно -- когда не зовут. Однако лучше
всего, когда зовут, а ты не идешь..."
Таня приоткрыла дверь:
-- Спасибо за крышу!
-- Знаете, -- говорю, -- о чем я жалею? Выпивки много осталось... Там,
в мастерской...
Одновременно я как будто невзначай шагнул через порог.
-- У меня есть вино, -- сказала Таня, -- я его от брата прячу. Он
заходит с бутылкой, а я половину -- в шкаф. У него печень больная...
-- Вы, -- говорю, -- меня заинтриговали.
-- Я вас понимаю, -- сказала Татьяна, -- у меня дядя -- хронический
алкоголик...
Мы сели в лифт. На каждом этаже мигала лампочка. Таня разглядывала свои
босоножки. Между прочим, дорогие босоножки с фирменным знаком "Роша"...
За ее спиной я видел написанное мелом ругательство. Хула без адреса.
Феномен чистого искусства...
Затем мы тихо, чуть ли не украдкой шли по коридору. Я с шуршанием
задевал рукавами обои.
-- Какой вы огромный, -- шепнула Таня.
-- А вы, -- говорю, -- наблюдательная... Затем мы оказались в
неожиданно просторной комнате. Я увидел гипсовую Нефертити, заграничный
календарь с девицей в розовом бюстгальтере, плакат трансатлантической
аэролинии. На письменном столе алели клубки вязальной шерсти...
Таня достала бутылку кагора, яблоко, халву, покоробившийся влажный сыр.
Я спросил:
-- Где вы работаете?
--В канцелярии ЛИТМО. А вы?
-- Я, -- говорю, -- репортер.
-- Журналист?
-- Нет, именно репортер. Журналистика -- это стиль, идеи, проблемы... А
репортер передает факты. Главное для репортера -- не солгать. В этом состоит
пафос его работы. Максимум стиля для репортера -- немота, В ней минимальное
количество лжи...
Разговор становился многозначительным.
Я вообще не любил говорить о своих литературных делах. В этом смысле я,
что называется, хранил целомудрие. Чуть принижая свою работу, я достигал
обратной цели. Так мне казалось...
Кагор был выпит, яблоко разрезано на дольки. Наступила пауза, в такой
ситуации -- разрушительная...
Как ни странно, я ощущал что-то вроде любви.
Казалось бы -- откуда?! Из какого сора?! Из каких глубин убогой,
хамской жизни?! На какой истощенной, скудной почве вырастают эти тропические
цветы?! Под лучами какого солнца?!,.
Какие-то захламленные мастерские, вульгарно одетые барышни... Гитара,
водка, жалкое фрондерство... И вдруг -- о, Господи! -- любовь...
До чего же Он по-хорошему неразборчив, этот царь вселенной!..
Далее Таня чуть слышно выговорила:
-- Давайте беседовать, просто беседовать...
За три минуты до этого я незаметно снял ботинки.
-- Теоретически, -- говорю, -- это возможно. Практически -- нет...
А сам беззвучно проклинаю испорченную молнию на джемпере...
Тысячу раз буду падать в эту яму. И тысячу раз буду умирать от страха.
Единственное утешение в том, что этот страх короче папиросы. Окурок еще
дымится, а ты уже герой...
Потом было тесно, и были слова, которые утром мучительно вспоминать. А
главное, было утро как таковое, с выплывающими из мрака очертаниями
предметов. Утро без разочарования, которого я ждал и опасался.
Помню, я даже сказал:
-- И утро тебе к лицу... Так явно она похорошела без косметики. С этого
все и началось. И продолжается десять лет. Без малого десять лет...
Я стал изредка бывать у Тани. Неделю работал с утра до вечера. Потом
навещал кого-то из друзей. Сидел в компании, беседовал о Набокове, о Джойсе,
о хоккее, о черных терьерах...
Бывало, что я напивался и тогда звонил ей. -- Это мистика! -- кричал я
в трубку. -- Самая настоящая мистика... Стоит мне позвонить, и ты каждый раз
говоришь, что уже два часа ночи...
Затем я, пошатываясь, брел к ее дому. Он заметно выступал из ряда,
словно делая шаг мне навстречу,
Таня удивляла меня своим безмолвным послушанием. Я не понимал, чего в
нем больше -- равнодушия, смирения, гордыни? Она не спрашивала:
"Когда ты придешь?" Или:
"Почему ты не звонил?"
Она поражала меня неизменной готовностью к любви, беседе, развлечениям.
А также -- полным отсутствием какой-либо инициативы в этом смысле...
Она была молчаливой и спокойной. Молчаливой без напряжения и спокойной
без угрозы. Это было молчаливое спокойствие океана, равнодушно внимающего
крику чаек...
Как все легкомысленные мужчины, я был не очень злым человеком. Я
начинал каяться или шутить. Я говорил:
-- Женихи бывают стационарные и амбулаторные. Я, например, --
амбулаторный... И дальше:
-- Что ты во мне нашла?! Встретить бы тебе хорошего человека!
Какого-нибудь военнослужащего...
-- Стимул отсутствует, -- говорила Таня, -- хорошего человека любить
неинтересно...
В поразительную эпоху мы живем. "Хороший человек" для нас звучит как
оскорбление. "Зато он человек хороший" -- говорят про жениха, который
выглядит явным ничтожеством...
Прошел год. Я бывал у Тани все чаще. Соседи вежливо меня приветствовали
и звали к телефону.
У меня появились здесь личные вещи. Зубная щетка в керамическом
стакане, пепельница и домашние туфли. Как-то раз я водворил над столом
фотографию американского писателя Беллоу.
-- Белов? -- переспросила Таня. -- Из "Нового мира"?
-- Он самый, -- говорю...
Ну хорошо, думал я, возьму и женюсь. Женюсь из чувства долга. Допустим,
все будет хорошо. Причем для нас обоих.
По сути дела, мы уже женаты, и все идет нормально. Союз, лишенный
обязательств. В чем и состоит залог его долговечности...
Но где же любовь? Где ревность и бессонница? Где половодье чувств? Где
неотправленные письма с расплывшимися чернилами? Где обморок при виде
крошечной ступни? Где купидоны, амуры и прочие статисты этого захватывающего
шоу? Где, наконец, букет цветов за рубль тридцать?!..
Собственно говоря, я даже не знаю, что такое любовь. Критерии
отсутствуют полностью. Несчастная любовь -- это я еще понимаю. А если все
нормально? По-моему, это настораживает. Есть в ощущении нормы какой-то
подвох. И все-таки еще страшнее -- хаос...
Допустим, мы зарегистрируемся. Но это будет аморально. Поскольку мораль
давления не терпит...
Мораль дол-жна органически вытекать из нашей природы. Как это у
Шекспира:
"Природа, ты -- моя богиня!"
Впрочем, кто это говорит? Эдмонд! Негодяй, каких мало...
Так что все невероятно запутывается.
Тем не менее -- вопрос. Кто решится упрекнуть в аморализме ястреба или
волка? Кто назовет аморальным -- болото, вьюгу или жар пустыни?..
Насильственная мораль -- это вызов силам природы. Короче, если я женюсь
из чувства долга, это будет аморально...
Однажды Таня позвонила мне сама. По собственной инициативе. С учетом ее
характера это была почти диверсия.
-- Ты свободен?
-- К сожалению, нет, -- говорю, -- у меня телетайп...
Года три уже я встречаю отказом любое неожиданное предложение.
Загадочное слово "телетайп" должно было прозвучать убедительно.
-- Брат приехал. Кузен. Я давно хотела вас познакомить.
-- Хорошо, -- говорю, -- приду.
Отчего бы и не познакомиться с выпивающим человеком?!..
Вечером поехал к Тане. Выпил для храбрости. Потом добавил. В семь
звонил у ее дверей. И через минуту, после неловкой толчеи в коридоре, увидел
брата.
Он расположился, как садятся милиционеры, агитаторы и ночные гости. То
есть боком к обеденному столу.
Братец выглядел сильно.
Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо. Купол его был
увенчан жесткой и запыленной грядкой прошлогодней травы. Лепные своды ушей
терялись в полумраке, форпосту широкого прочного лба не хватало бойниц.
Оврагом темнели разомкнутые губы. Мерцающие болотца глаз, подернутые ледяною
кромкой, -- вопрошали. Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу.
Братец поднялся и крейсером выдвинул левую руку. Я чуть не застонал,
когда железные тиски сжали мою ладонь.
Затем братец рухнул на скрипнувший стул. Шевельнулись гранитные
